Сообщения без ответов | Активные темы Текущее время: 29-03, 04:38



Ответить на тему  [ Сообщений: 51 ]  На страницу Пред.  1, 2, 3, 4  След.
Роза мира 
Автор Сообщение
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
* КНИГА IX. К МЕТАИСТОРИИ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ИМПЕРИИ

ГЛАВА 1. ВТОРОЙ УИЦРАОР И ВНЕШНЕЕ ПРОСТРАНСТВО

Перед мыслью, направленной на осмысление русской
метаистории последних веков, само собою возникает разительное
сопоставление двух исторических моментов.
Избранная всенародным собором, благословляемая церковью,
приветствуемая всеми сословиями страны, санкционируемая
авторитетом великих родомыслов Смутного времени, приступила
династия Романовых к благодарному и суровому труду -
восстановлению и возвеличению России. Царем был
шестнадцатилетний мальчик, лишенный каких бы то ни было даров,
не проявивший исключительных качеств и позднее; но ему
прощалось все, никто не требовал от него гениальности. Общество
было сильно непоколебимой уверенностью в том, что эта монархия,
выстраданная народом в страшном горниле смут, иноземных
вторжений и безвластия, охраняема и направляема свыше. И
действительно: фатальная невозможность создать другие,
светлейшие силы, дабы оградить народ от погибельных натисков
извне и от погибельных распрь внутри, довлела над демиургом.
Она вела к тому, что второй уицраор России вместе со своими
человекоорудиями - носителями государственной власти - был
осенен провиденциальной санкцией как меньшее из зол.
Миновало триста лет. Ненавидимая всеми классами,
презираемая всеми творческими умами нации, осуждаемая высшим
представительством народа, увлеченная в мистическую муть
гипнотизирующим взором мужика-проходимца, мечтавшего о
патриаршем клобуке, монархия Романовых рухнула почти без
сопротивления. Последний самодержец был столь же бесцветен и
недалек, как и ее основатель; но ему не простилось ничто. Ему
вменялось именно врожденное отсутствие гениальности, ибо лишь
государственный гений мог бы спасти старую державу, сообщив ей
поступательное движение, влив новые силы и указав новую цель.
Общество было непоколебимо убеждено в том, что монархия
Романовых не справилась с историческими задачами, никакими
силами свыше не направляема, и что права на жизнь у нее больше
нет. И действительно: никаких отблесков демиурга давно уже не
мерцало над челом императоров. Упрямые глупцы либо трагические
неудачники, они не сумели низвести благодать на свою
деятельность. И то, что торжественный обряд коронования
превратился в жалкий маскарад, в фикцию, понимали все. Если бы
катастрофа не оборвала естественного хода вещей, можно было бы
ожидать, что Григорий Распутин добьется восстановления
патриаршества, что клобук святого Гермогена будет возложен на
голову хлыстовского "саваофа", развратника и бывшего конокрада,
и что несколькими годами позднее император Алексей II будет
коронован в Успенском соборе этим бесноватым, этой марионеткой
Гашшарвы. От подобного несмываемого позора церковь была спасена
только катастрофой.
Очевидно, санкция со второго уицраора была снята давно.
Почему же? И когда именно?
То, что инвольтацией демиурга - хотя и не только ею одной
- была насыщена деятельность Петра, не подлежит, очевидно,
сомнению. Следовательно, утрата санкции свершилась в одну из
последующих эпох. Но когда же? При ком? В чем заключались вины
уицраора, эту утрату повлекшие за собой? И не видим ли мы на
этой поворотной точке истории какого-нибудь исключительного
деятеля, судьба которого полна еще непонятым смыслом?
Историзм всех школ сходится на том, что из числа стоявших
у кормила правления за эти триста лет крупнейшею фигурою был
Петр и что ничье значение ничей масштаб личности не могут быть
сопоставлены его значением и масштабом. Этот тезис требует
пересмотра. Требует потому, что он основан на учете не всех
фактов и не всех процессов; и потому еще, что духовную сторону
исторического процесса в целом, то есть метаисторию, он
игнорирует совершенно.
Проверим же, не возникла ли в историческом слое уже после
Петра личность не менее значительная, чем он, но по характеру
своего значения могущая быть названной антиподом великого
основателя империи. Выясним также, не имеет ли судьба этого
лица отношения именно тем обстоятельствам и именно к тому
периоду, когда санкция демиурга была снята с деятельности
второго уицраора. И, наконец, вникнем в значение - не для его
современников только, но и для нас, для далеких потомков, -
истинное значение этого странного, двоящегося, окруженного
легендами, загадочного образа.
Однако прежде чем приступить вплотную к этой задаче,
нельзя избежать рассмотрения целой цепи других проблем, без
метаисторического уяснения которых роль того лица, о коем идет
речь, не может быть понята. Проблемы эти сводятся к итоговой
оценке деятельности второго уицраора на основе сопоставления
того, какие задачи ставил перед ним демиург России и что
фактически оказалось осуществленным вторым демоном
великодержавия.
Зенитом его творческой мощи была, без сомнения, эпоха
Петра. В сравнении с историческими перспективами, открывшимися
тогда перед Россией, старая концепция Третьего Рима начинала
казаться беспочвенными мечтаниями, бессодержательной
абстракцией. Но что, собственно, следует понимать под этою
новою перспективой? То есть как именно могла она рисоваться
сознанию тех, кто жил на рубеже XVIII века?
Очевидно, это было смутное, но властное ощущение мировых
пространств; оно походило на дыхание океана, на пронизывающий,
соленый и шумный ветер, вдруг ворвавшийся в замкнутый столько
веков мир. На берег морского пространства перенесся центр
государственности. Государственность стала созидаться новым
континентом людей; и для них эта атмосфера, не знающая твердых
географических границ, по-северному холодная, по-морскому
требовательная, казалась чем-то несравненно высшим сравнительно
с насыщенной местными запахами, душной, земляной и вязкой
атмосферой Московской Руси.
Исторический смысл этого ощущения заключается, мне
кажется, в том, что современники Петра и их потомки по-новому
осознали человечество и свое место в нем.
Татарщина и вековая борьба за создание национального
государства сталкивали русских лишь с народностями, по
культурному уровню их не превышавшими. и притом сталкивали
почти исключительно на полях битв. В итоге выработался огромный
национальный эгоцентризм, переливавший всеми цветами радуги от
религиозно-мистической гордыни до пошлой обывательской спеси. А
после победы над поляками в 1612 году народ русский вырос в
собственных глазах в некоего исполина, в единственный народ
Божий на земле; недалеко уже было и до той температуры кипения,
которая порождает пары столь бурные, что они в конце концов
взрывают сосуд национально-государственного бытия, как это
случились однажды с народом еврейским. Когда читаешь творения
протопопа Аввакума или знакомишься с эсхатологическими
упованиями других учителей раскола, этот православно-русский
мессианизм ударяет в наш, к счастью, уже невосприимчивый ум с
такою силой, что от этих писаний отшатываешься с чувством,
похожим на то ощущение, которое заставляет нас отдернуть руку
из-под стоградусной паровой струи. Преклоняться перед личным
героизмом раскольников можно и должно. По-своему разделять
чувство породившей раскол трансфизической тревоги - вполне
естественно. Но слава Богу за то, что это движение не стало на
Руси власть имеющим. Народ, возомнивший себя мессией, а все
остальное человечество - блуждающим во тьме, обрекает себя на
одно из двух: или на трагедию разрушения своей исторической
цитадели (вспомним опять-таки еврейство), или на бесплодное
кипение и выкипание в самом себе, в тех самых границах, которые
он счел броней против великих культурных и этических соблазнов:
вспомним Византию. Давно уже осознан и выражен тот факт, что
всякий народ, несущий в мир, как говорил Достоевский, новое
слово, ощущает свое избранничество. Но это избранничество - не
единственно, и всякое самообольщение на этот счет грозит
катастрофой.
Эпоха Петра спасительно перевернула представление русских
о человечестве; теперь оно начало слагаться не из двух, а уже
из трех величин. Во-первых - великая Западная культура (тогда
еще не замечали, что культур на Западе - две:
Романо-католическая и Северо-западная, в основном германская,
тесно связавшая себя с протестантизмом). Эта единая, как
казалось, Западная культура была волшебно-притягивающей,
глубокой, зрелой, многосторонней; культура, удивительная, между
прочим, и тем, что, становясь демократически-трудолюбивой, она
оставалась аристократически-презрительной. Приходилось во
многом идти к ней на выучку.
Во-вторых неопределенное туманище "диких" и "языческих"
народов, со включением в эту категорию, по причине собственного
невежества, народов буддийских, индуистских и даже
мусульманских: считалось, что у этих учиться нечему и по
отношению к ним можно в свою очередь усвоить аристократический
взгляд сверху вниз.
И, наконец, собственный сверхнарод: это хоть и не мессия,
но и по объему своему, и по размерам территории, и по ощущению
затаенной в нем силы предназначен, очевидно, к чему-то великому
и вынужден торопливо нагонять упущенное.
Но если попробовать под этим слоем новых представлений
обнаружить какую-либо идейную глубину, мы скоро принуждены
будем остановиться в горестном недоумении. В самом деле: какое
содержание вкладывалось в понятие "великого будущего" России?
Каким культурным или социальным смыслом оно насыщалось?
В XVIII веке мы не найдем ответа более содержательного,
чем ломоносовская формула, возвещавшая, что "будет собственных
Платонов и быстрых разумов Невтонов Российская земля рождать".
То есть народ российский окажется не беднее других, выдвигая на
авансцену отдельные личности, одаренные гениальностью. И
только.
Но Ломоносов - сам, быть может, наш первый гений (вестник)
со времен Андрея Рублева - не мог, очевидное дело, не
находиться в той или иной степени под воздействием Яросвета и
Навны. Когда же мы от поэтических формул, пусть до крайности
упрощенных, но все же несущих отсвет этой инспирации, перейдем
к тем пластам национального сознания, которыми владел демон
великодержавной государственности, нас еще более поразит
пустота идеи "российского величия".
Сколько бы мы ни разыскивали в высказываниях людей XVIII
века от Меньшикова до Потемкина и Суворова содержания этой
идеи, мы не найдем ничего, кроме представления о военном,
великодержавном, чисто внешнем могуществе. Этот идеал будет
провозглашаться то сухо повелительным языком приказов и
узаконений, то напыщенной лексикой манифестов, то выкриками
воинской команды, то, наконец, торжественным бряцанием
пиитических лир. Теорию Третьего Рима озарял смутный, но все же
отблеск идеала религиозно-этического. Теперь погасло и это
отдаленное сияние, и привычные словеса о "православном" царе
выродились в мертвую риторическую фигуру. Да и трудно было, в
самом деле, придавать большое значение православию тех,
величайший из которых забавлял себя и свою столицу зрелищем
"всешутейшего собора", то есть хулиганскими выходками в стиле
тех антирелигиозных шествий и карнавалов, которыми так печально
прославилось добровольное общество "Безбожник" в двадцатых
годах двадцатого века. Но руководители этого общества не
провозглашали себя, по крайней мере, православными. Напротив:
со всей обнаженностью и резкостью они заявляли о своей
антирелигиозной нетерпимости. Что же можно сказать о
"православии" их далекого предшественника? Конечно, Петр был
личностью сложной, противоречивой, двойственной. Сегодня -
глумление над церковью, завтра - искренняя молитва. Но в
искренность его молитв вряд ли могли верить многие из тех, кто
накануне наблюдал его кощунственные забавы.
Таким образом, уже очень скоро определилась идейная нищета
второго демона государственности; обнажилось его стремление ко
внешнему могуществу как к единственной положительной цели.
Цепь победоносных военных предприятий и плеяда
блистательных героев империи отразили в историческом слое XVIII
века это метаисторическое стремление уицраора. Нужны ли были
эти предприятия - с точки зрения телеологии демиурга Яросвета?
Если бы второй уицраор уже тогда полностью вышел из-под
демиургического водительства, подобно тому, как это случилось с
его предшественником при Грозном, санкция Яросвета была бы
снята уже в XVIII столетии. Однако такое событие, как
Отечественная война 1812 года с ее потрясающим, пробуждающим
народ воздействием, указывает, что даже в эту позднюю эпоху
было возможно действие демиурга и демона государственности, так
сказать, заодно. Стало быть, сколь пустыми ни кажутся нашему
взгляду войны Анны, Елизаветы и Екатерины, но некоторыми из них
преследовалась цель, неясная самим исполнителям, но имеющая
метаисторическое оправдание. Благодаря им к XIX столетию
государство приобрело те географические контуры, которые
совпали в общих чертах с границами сверхнарода. Этим была
устранена опасность, так грозно осуществившаяся в истории
большинства других культур: опасность дробления на несколько
устойчивых государственных единиц, веками раздиравших тело и
душу своего сверхнарода кровопролитной борьбой и духовным
соперничеством.
Но при всем том второй уицраор до самого конца так и не
приобрел действительно мирового кругозора. Может быть, это было
естественно для демона сугубо континентальной нации; во всяком
случае Петр так и не передал своим преемникам, ни ближним, ни
дальним, океанического размаха своей мечты, позднее лишь в
сознании Александра I брезжила, по-видимому, мечта его
прапрадеда, когда он снаряжал одну экспедицию за другой в
кругосветное плавание.
Остальные же носители государственной власти от Бирона до
Николая II повторили в историческом плане слепую ограниченность
того, кто завороженным взором вперился в темноэфирных гигантов
Западной Европы, только их учитывая и только в этой зоне
усматривая смысл своего желаемого торжества.
Идейная нищета принуждала хвататься за предания
исторического прошлого, хоть этим пытаясь возместить
собственное творческое бесплодие. Таково упрямое цепляние
российской государственности за идею своей преемственности от
Византийской империи - жалкий рудимент религиозной концепции
Третьего Рима. Образы двуглавого орла на цитадели Стамбула и
креста на Айя-Софии приковывали к себе ее взор с гипнотической
силой из века в век. Кругом возникали и рушились державы, мир
сотрясали великие революции, на горизонте возникали вновь
открытые материки, рождались идеологические системы, грозившие
не оставить от старых мифологем камня на камне; предшествуемые
пророчествами и социальными бурями, приближались палачи не
только монархии, не только православия... А навязчивая идея
Царьграда и "проливов" маячила перед взором последнего царя с
такой же неподвижностью, как перед взором Потемкина.
Сказывалась все та же врожденная неспособность мыслить в
мировом масштабе и расти вровень с раздвиганием исторических
арен.
Проблема проливов заслуживала быть одной из второстепенных
проблем российской государственности - не более. Ибо выход в
Средиземное море, столь же замкнутое, как и Черное, не сулил
России ничего, кроме частных торговых выгод да новых конфликтов
с новыми соседями. Только неисправимо провинциальному сознанию
он мог вообще казаться выходом куда-то. Он вопиюще не
соответствовал ни размаху, ни перспективам XIX и тем более XX
века. Уж если приходилось добиваться выхода к открытому морю,
то как было не видеть, что прямо по тифлисскому меридиану на
юг, отгороженные от России только остановившейся в развитии, но
все еще агрессивной Персией, подкатываются к берегу волны
Индийского океана? То, чего не мог бы добиться Петр, когда
южные степи и Грузия еще не были присоединены, могли бы и
должны были бы выполнить государи на рубеже или в начале XIX
века. Но все они с поразительным равнодушием отнеслись к этой
задаче. Достаточно было столкнуться с дипломатическими
происками Англии, чтобы начавшееся в Иран русское движение было
приостановлено навсегда. Только гибель Грибоедова чернеет, как
траурный памятник, на этой дороге, по которой российская
государственность сумела сделать лишь один шаг, и притом только
для того, чтобы сейчас же отдернуть ногу.
Столь же не способен оказался второй демон
государственности усмотреть что-либо серьезное во владениях
сибирских и тихоокеанских. В конце концов эта аморфная,
близорукая политика достойно увенчалась Цусимою и Мукденом.
Однако часто ставится вопрос: действительно ли нуждалась
Россия в этих пустых пространствах? Не слишком ли огромной
оказалась территория? Стоила ли она таких жертв?
Верно, жертв она стоила немало, стоит и до сих пор. Но
занятие почти пустых сибирских, дальневосточных, американских
территорий производилось, как я уже указывал, не силами
государства, а силами самого народа. Сетовать на подобный
процесс так же странно, как жаловаться, например, на жидкость,
которая, будучи разлита на плоской поверхности, в силу законов
природы будет растекаться по ней до тех пор, пока энергию
растекания не перевесит сила сцепления частиц. Но в той же
мере, в какой согласно с естественными законами было растекание
сверхнарода по просторам пустых земель, в такой же мере
несогласны с этими законами, а согласны с ложно понятыми
государственными интересами были многие завоевательные
устремления империи второго уицраора. Это целиком относится и к
идее проливов, и к кровопролитным Балканским войнам, и к
завоеванию стран Средней Азии, в которых Россия нисколько не
нуждалась и о присоединении которых не подумал бы, вероятно,
никто, если бы не трусость государственных деятелей, в чьих
глазах опасность занятия Средней Азии англичанами - опасность
совершенно нереальная - выросла наконец до размеров неотвязного
кошмара. Словом, удары направлялись не туда, куда направил бы
их уицраор, если бы смысл и пафос мирового пространства не был
ему чужд. Инвольтировать этим пафосом демона государственности
демиургу не удавалось. А задача между тем заключалась именно в
том, чтобы заполнить Россией все полое пространство между
существующими ныне культурами. Занятием Сибири и Аляски народ
подсказывал своей империи, в каком направлении следует
прилагать усилия; но этот голос не был ни услышан, ни понят.
География и история подсказывали императорам выход в Индийский
океан; но и это оказалось гласом вопиющего в пустыне.
Однако как же это, - может поразиться кто-нибудь: значит,
историческое размышление может приводить к оправданию
завоевательных предприятий? и даже к сожалению о том, что
такого-то предприятия не произошло? Мыслимо ли примирить это с
элементарными нравственными нормами, ясными для нас как день и
необходимыми как хлеб?
Затрагивается кардинальнейшая тема, основные принципы
метаисторической этики. Конечно, и читателям, и автору было бы
приятнее, если бы ответ был дан в виде лаконических афоризмов.
Но это превышает мои возможности. И, не претендуя на краткость
этой главы, я предпочту здесь немного задержаться, чем оставить
читателя в состоянии недоумения и даже возмущения.
Облегчить задачу поможет то предварительное соображение,
что некоторые явления истории, сами по себе остающиеся злом,
потому что они несут множеству людей страдание и гибель, могут
быть в то же время, и даже совершенно очевидно, меньшим из зол.
Война есть источник страдания народов и понижения их морального
уровня, следовательно - зло. Но мыслимо зло еще большее,
например - зло длительного, всеобщего, истощающего народ
порабощения. И если ставится исторический выбор между этими
двумя проявлениями зла, то выбор меньшего из них оправдывается.
Борьба с татарами, с польским нашествием в 1612 году, с
Наполеоном - все эти войны стоили колоссальной суммы страданий
и жертв, и, однако, в том, что эти жертвы были оправданы, не
сомневается никто. С точки зрения метаистории, самой страшной
катастрофой является непоправимая неудача выполнения
сверхнародом его метаисторического (и исторического) задания.
Любая извилина исторического пути, в конце которой маячит такая
опасность, должна быть избегнута любой ценой. И когда подобная
опасность давит на одну из чаш весов, никакая сумма личных
страданий не может ее перевесить.
Конечно, этот закон жесток. Но в этом повинны не демиурги,
и не Бог-Творец. Биологическим и историческим законам,
господствующим в Шаданакаре теперь, нельзя найти иного
нравственного осмысления, как только признать их
двойственность; понять утяжеленность, искаженность
первоначальных, Провидением творившихся принципов всеобщего
восхождения вмешательством демонических сил. Но просветление
Закона - задача грандиозных периодов. Оно не совершится в
мгновение ока по нашему мановению. Мы живем внутри Закона, ему
подчинены и с ним принуждены считаться как с фактом. Больше
того: Закон - далеко не худшее из возможного. Худшее из
возможного - его дальнейшее искажение и утяжеление - мечта
Противобога. Вот почему и к самому Закону во многих случаях
следует подходить как к меньшему из зол.
Оставлять этот тезис без конкретных исторических примеров
я не хочу. Как подойти, скажем, к такому факту, как
колониальная экспансия европейских наций в XVI- XIX веках? С
точки зрения "абсолютного гуманизма" это было непрерывной цепью
насилий сильного над слабым, а зачастую даже худшего над
лучшим. Путем этого насилия обогащались верхние слои
западноевропейского общества и истощались, даже вовсе сходили с
исторической сцены народы в других частях света. Не только с
точки зрения каких-либо теорий, но и просто с точки зрения
нашей непосредственной живой совести, это чудовищно.
Так. Ну, а с точки зрения метаисторической?
Метаистория потому и есть метаистория, что для нее
невозможно рассмотрение ни отдельной человеческой жизни, ни
существование целого народа или человечества в отрыве от
духовного предсуществования и посмертия. Стезя космического
становления любого существа или их группы прочертилась уже
сквозь слои иноматериальностей, ряды миров, по лестнице разных
форм бытия и, миновав форму, в которой мы пребываем сейчас,
устремится - может быть, на неизмеримые периоды - в новую чреду
восходящих и просветляющихся миров. Переживаемый нами отрезок
по отношению к целому сравним с десятисекундной остановкой на
полустанке в ночной степи пересекающего гигантский материк
пассажирского поезда. И пока мы не приучим себя к созерцанию
исторических и космических панорам во всем их величии, пока не
привыкнем к таким пропорциям, масштабам и закономерностям, до
тех пор наши суждения будут мало чем отличаться от суждений
насекомого или животного, умеющего подходить к явлениям жизни
только под углом зрения его личных интересов или интересов
крошечного коллектива.
Наша непосредственная совесть возмущается зрелищем
страдания - и в этом она права. Но она не умеет учитывать ни
возможностей еще горшего страдания, которые данным страданием
предотвращаются, ни всей необозримой дали и неисповедимой
сложности духовных судеб как монады, так и их объединений. В
этом - ее ограниченность. Столь же правильны и столь же
ограниченны и все гуманистические нормы, из импульса этой
совести рожденные.
Метаисторическая этика зиждется на абсолютном доверии. В
иных случаях метаисторику может приоткрыться то, ради чего
принесены и чем окупятся такие-то историческое, казалось бы
бессмысленные, жертвы. В других случаях это превышает
вместимость его сознания. В третьих - уясняется, что данные
жертвы и сами исторические обстоятельства, их вызвавшие, суть
проявления сил противобога, вызваны наперекор и вразрез с
замыслами Провиденциальных начал и потому не оправданы ничем.
Но во всех этих случаях метаисторик верен своему единственному
догмату: Ты - благ, и благ Твой промысел. Темное и жестокое -
не от Тебя.
Итак, на поставленный вопрос следует отвечать без
обиняков, сколько бы индивидуальных нравственных сознаний ни
оттолкнуло такое высказывание. Да: всемирной задачей двух
западных сверхнародов является создание такого уровня
цивилизации, на котором объединение земного шара станет реально
возможным, и осуществление в большинстве стран некоторой суммы
морально-правовых норм, еще не очень высоких, но дающих
возможность возникнуть и возобладать идее, уже не от западных
демиургов исходящей и не ими руководимой: идее преобразования
государств в братства параллельно с процессом их объединения
сперва во всемирную федерацию, а впоследствии - в монолитное
человечество, причем различные национальные и культурные уклады
будут в нем не механически объединены аппаратом
государственного насилия, но спаяны духовностью и высокою
этикой. Этот процесс будет возглавлен все возрастающим
контингентом людей, воспитывающих в новых поколениях идеал
человека облагороженного образа; однако этот этап находится уже
за пределами долженствования западных культур как таковых.
Развиться именно так, чтобы выработать и распространить
указанную сумму предварительно необходимых морально-правовых
норм оказалась способной только одна Северо-западная культура.
Колониальная экспансия произошла ранее, чем они были
выработаны; вырабатывались они северо-западными нациями
параллельно, синхронически с порабощением и истощением
колонизуемых. Только к XX веку принципы эти уяснились и
утвердились в северо-западных обществах настолько, чтобы начать
свое распространение и вовне; и тогда экспансия военная стала
сменяться экспансией социально-правовых идей. Мы не знаем,
сколько еще веков должны были бы народы Востока и Юга пребывать
на уровне социально-правового примитива, если бы
демократические, гуманистические, социально-экономические
понятия не хлынули бы в их сознание из поработившей их и их же
теперь освобождающей западной цивилизации. Освобождающей -
вопреки собственному колониализму, просто в силу логики вещей;
освобождающей не только от ее собственного угнетения, но от
тысячелетнего феодального хаоса, от гнета древних выдохшихся
идей и окостеневших форм жизни и от множества других зол. А
ведь это - только начало этапа, действительно всемирного, когда
человечество будет пожинать плоды, посеянные на полях всех
стран земли этою беспощадно кровавой и высокогуманной
цивилизацией.
Разбираемый вопрос представляется мне настолько важным,
что я рискну задержать внимание читателя еще на одном примере,
более частном, но не менее сложном. Нас оскорбляет и ужасает
злодейское уничтожение испанскими завоевателями царства и
культуры Перу. Никаких оправданий для преступлений испанских
конкистадоров измыслить невозможно; посмертная судьба каждого
из них была, надо полагать, ужасна. Но это - только одна
сторона катастрофы, разразившейся в Южной Америке в 1532 году.
Другую понять несравненно труднее.
Трудно принять то, что удивительнейшая и своеобразнейшая
империя инков (для историка, впрочем, остающаяся только
любопытным локальным раритетом) для метаисторического
созерцания предстает феноменом совершенно другого масштаба,
эмбрионом неосуществленного образования, грандиозного и
устрашающего, чреватого срывом необозримых человеческих
множеств с предательски скрытой духовной крутизны.
К моменту появления испанцев империя инков уже
распространила почти на четверть южноамериканского материка тот
необычайный духовный, экономический и социально-политический
уклад (некоторые исследователи называют его теократическим
социализмом), который характеризуется высоким материальным
довольством, купленным ценой предельного порабощения личности,
ценой потери человеческого Я в беспрекословно повинующейся
безликой массе. Страшнее такого строя, доведенного до
совершенства, то есть до превращения в дьявольскую машину
массовых духовных убийств, нет ничего; мечта Гагтунгра в той
мере, в какой она касается человечества, заключается именно в
этом. Только масштабы при этом грезятся не национальные, а
планетарные, но ведь надо же с чего-нибудь начинать... Если бы
держава инков нашла в себе силы для отпора испанцам, для
усвоения их технических и военных преимуществ и для дальнейшего
самостоятельного развития, как, например, Япония, то через
некоторое время человечество стало бы лицом к лицу с тиранией
столь централизованной, столь совершенной, столь мощной и
неколебимой, что взор теряется в мутных заревах
общечеловеческих катаклизмов, не совершившихся именно благодаря
испанцам и только им.
Оправдываются ли этими дальними положительными следствиями
те, кто совершал зверства над императором Атахуальпой, надо
всеми личностями, составлявшими перуанский народ? Служат ли
вообще в оправдание человеку, совершившему зло, косвенные,
дальние, непредвиденные им положительные следствия его деяний?
- Странная мысль. Конечно, нет! Косвенные, дальние следствия,
которых он предвидеть не мог, будь они благими или дурными, не
идут совершившему ни в оправдание, ни в осуждение.
Оправдывается он или осуждается за совершенное только
следствиями ближайшими, находившимися в поле его зрения, и,
главное, теми побуждениями, которые им в данном случае
руководили. В этом и заключается карма личная.
Что же пожинает своими страданиями и смертью человек,
падающий жертвой национального бедствия? - Отчасти он все-таки
пожинает этим плоды личной кармы; если же он сам ни в каких
злодеяниях не виновен, то он страдает и умирает не в качестве
личности, а в качестве члена национального коллектива, и своим
страданием и смертью способствует развязыванию этого
кармического узла навсегда, В этом заключается карма
коллективная, в данном случае -
национально-культурно-государственная. Сумма личностей,
составлявших перуанский народ во второй четверти XVI века и
развязавших своей гибелью страшный узел национальной кармы, -
освобождается ли эта сумма личностей тем самым для восхождения
в иноматериальных мирах и для творения там своей просветленной
метакультурной сферы? - Да, конечно. Такая сфера творится в
ряду затомисов; она называется Интиль, и туда поднялись или
поднимутся, рано или поздно, все, составлявшие некогда великий
народ древнего Перу.
Подлежит ли в таком случае - не отдельные злодеяния
конкистадоров, но суммарный факт уничтожения перуанской империи
- некоторой второй этической оценке, такой оценке, которая не
снимет с совершивших это зло ни осуждения нашей совести, ни
беспощадных кармических следствий в посмертии каждого из них,
вплоть до вековых мучений в Укарвайре или Пропулке, но которая
даст этому злу относительное оправдание: оправдание не в плане
индивидуальной человеческой моральной ответственности, а в
плане становления народов и человечества, в плане стези
демиургов? - Да, подлежит.
Именно в такой оценке проявится, в применении к
разбираемому случаю, этика метаистории. Это есть как бы второй
этический слой, простертый над привычным для нашего сознания и
нашей совести слоем этики чисто гуманистической.
Обширное отступление это о некоторых принципах
метаисторической этики было необходимо для ответа на вопрос,
поставленный несколькими страницами ранее.
Да, в некоторых случаях метаисторическое созерцание может
приводить к относительному оправданию (только в плане
общечеловеческого становления, а не в плане индивидуальной
кармической ответственности) завоевательных предприятий. И даже
к невольному сокрушению о том, что такого-то предприятия не
произошло. Примирить это с элементарными нравственными нормами,
"ясными как день, и необходимыми как хлеб", - можно, и я
показал, как.

разъяснению проблемы об отношении второго уицраора к мировому
пространству.
Итак, почему же все-таки в плане метаисторическом надо
считать ошибкой утрату такой пустынной, далекой, трудно
сохранимой территории, как Русская Америка? И почему
неосуществленному выходу в Индийский океан придается здесь
такое значение?
Но ведь уже было упомянуто дважды об эпохальной задаче,
поставленной перед российской государственностью: заполнение
пространства между всеми культурами, ныне существующими.
Заполнение - значит теснейшее соприкосновение со всеми ними,
совместный обмен духовных излучений и, следовательно, не только
внешнее сближение, но и взаимное духовное обогащение.
Упорное, ни перед какими затратами не останавливающееся,
ускоренными темпами идущее освоение Русской Америки не могло бы
не повлечь за собой возникновение теснейших, огромной важности
культурных узлов между Россией и восходящей, одаренной
огромными потенциями молодой культурой Соединенных Штатов.
Весьма возможно, что Русская Америка, обогащенная открытием
золота в ее недрах и пользуясь выгодами своей удаленности от
метрополии, отделилась бы и образовала как бы вторую Россию,
несравненно меньшую, но передовую, предприимчивую и, главное,
демократическую. Обратное культурно-идеологическое воздействие
ее на самодержавную метрополию активизировало бы силы
освободительного движения в империи, придало бы ему совсем иную
окраску, и к середине XX столетия, вместо изнемогания под
тиранической властью третьего Жругра, русские достигли бы уже
более гармонического строя и более нравственного, мягкого и
справедливого уклада жизни.
Выход на Индийский океан, в соприкосновение с
арабо-мусульманской культурой не на ее захолустных окраинах,
какими сделались Средняя Азия и Азербайджан, а у подлинных
очагов этой культуры и, что еще гораздо важнее, в
непосредственное соседство с неисчерпаемыми духовными
богатствами высокоразвитых культур индийской и индо-малайской -
все это привело бы неизбежно к установлению сперва торговых, а
потом и тесных культурных связей со всеми странами
индоокеанского бассейна. Близкое ознакомление с накопленными и
созидающимися ценностями этих культур, со всем разнообразием и
яркостью их психологических, социальных, религиозных,
художественных обликов, с историческим и духовным опытом,
который хранит каждая из них в своей литературе и быте,
философии и религии, искусстве и нравственности, - все это так
раздвинуло бы горизонт мыслящих слоев российского сверхнарода,
что от его континентального полуевропейского провинциализма не
осталось бы и следа. Двести лет продолжалось у нас культурное
паломничество на Запад. Оно было необходимо, неизбежно, глубоко
осмысленно и оправданно. Но исключительность этой обращенности
русского взора на Западную Европу лишила русских возможности
сопоставлять облики и ценности различных равновеликих культур;
плоскостность и утилитаризм новейшей европейской цивилизации
были восприняты широкими слоями как своего рода жизненная
философия, как мироотношение, и удручающие последствия этого
весьма далеки от своего изживания до сих пор. Культурное
паломничество на Восток, к тысячелетним очагам духовности,
ослабило бы воздействие этой клингзоровской стороны западного
духа, уравновесило бы его тем идеализмом и той необходимой
созерцательностью, без которых народная энергия оказывается
обращенной на достижение только материальных благ, а ум - на
постижение только рассудочно очевидных истин. Русские умеют
хорошо ассимилировать. В ассимилированные же формы они вливают
новое содержание; в итоге возникают совершенно своеобразные
создания культуры и цивилизации. Примеров множество. Вспомним
хотя бы о русской литературе, которой мы по праву гордимся,
одной из глубочайших литератур: ведь жанры, в которых она жила
и живет, заимствованы с Запада. Мало того: именно лишь после их
ассимиляции родилась великая русская литература. Если же
свершилось бы то, о чем я говорю, русская литература
обогатилась бы новыми темами, жанрами, приемами, сюжетами, и
они оказались бы адекватны идеям и образам тех шедевров,
которые в действительности так и остались невоплощенными ни в
чем. Русское изобразительное искусство обогатилось бы новыми
способами видеть мир, оно не застряло бы на целых сто лет на
реалистическом примитиве передвижников, а засверкало бы такими
красками, композициями, чувствами и сюжетами, какие сейчас и
представить невозможно. Русская архитектура, надолго
истощившаяся после заимствованного с Запада, но по-своему
претворенного классицизма, получила бы такой приток идей из
неисчерпаемых сокровищ зодчества Востока, что вторую половину
XIX и, наверное, все XX столетие пришлось бы рассматривать не
как период ее глубокого упадка, а как ее золотой век. - Россия
(пора уже это признать) не создала философии. Тип философии,
выработанный античностью и Западом, оказался неадекватным
глубинным потребностям русской обобщающей мысли и почти ничем
ее не оплодотворил. Так ли было бы, если бы перед широкими
интеллигентными слоями предстали сто лет назад во весь рост
философемы и мифологемы Востока? - Консервативный провинциализм
русского православия не был ни поколеблен, ни освежен
вторжением европеизма. Но остался ли бы он столь аморфным и
косным, если бы с Востока и Юга хлынул поток идей, выработанных
тысячелетиями духовной жизни в этой колыбели всех религий, в
Азии?
Главное же: сверхнароду российскому предстоит рано или
поздно стать во главе созидания интеррелигии и интеркультуры.
Возможно, что в дальнейшем ведущие роли в этом процессе
перейдут к другим народам, но задача закладывания основ ляжет,
по-видимому, именно на его плечи. Такому народу больше, чем
какому-нибудь другому, необходимо не только знание, но и
душевное понимание чужих психологий, умение синтетически
претворять и любить другие умственные уклады, культурные
облики, жизненные идеалы, иные расовые и национальные выражения
духа. Что же могло бы сильнее способствовать этому, как не
взаимопроникновение, дружеское, и, конечно, не единиц, а именно
широких слоев, с историческими реальностями других культур? Что
иное могло бы так уберечь от навязывания другим народам именно
своего и только своего социально-политического строя, именно у
нас господствующего в данный момент мировоззрения?.. - В нашей
истории должно было быть, но, к великому горю нашему и всего
мира, не совершилось культурное паломничество на Восток и Юг.
Пока мы не освободимся от нашей национально-культурной
спеси, пока не перестанем чувствовать так, как если бы Россия и
в самом деле была лучшей страной на свете, - до тех пор из
нашего огромного массива не получится ничего, кроме
деспотической угрозы для человечества.
Возможно, некоторых из читающих мои аргументы не убедили,
и они остались при своем недоумении относительно того, как же
можно сожалеть о том, что российская экспансия не направилась
полтораста лет назад в сторону Ирана. Разве не сводятся мои
аргументы к перечислению выгод, которые получила бы от этой
экспансии Россия, а интересы Ирана совершенно не принимаются в
расчет?
Нет. Аргументы мои сводятся совсем к другому. Они сводятся
к перечислению тех преимуществ, какие приобрел бы в случае этой
экспансии российский сверхнарод не сам по себе и не сам для
себя, а в качестве носителя совершенно определенной всемирной
миссии. Сами по себе народы России просуществовали эти
полтораста лет без присоединения Ирана, не погибнув и не
захирев. И если бы моим ходом мыслей руководил национальный
эгоизм, они были бы выражены где угодно, но только не на
страницах "Розы Мира". Те изменения в российской культуре,
истории, психологии, характере и мироотношении, которые вызвала
бы эта экспансия, отразились бы и на том, что распространяет
над миром Россия в середине и к концу XX столетия.
Распространяемое ею было бы иным: более широким, свободным и
гуманным, более терпимым, ласковым и добрым, более духовным. А
в этом заинтересованы все народы мира, и народ иранский не
меньше других. Исторические же потери, которые понес бы этот
народ в случае завоевания Ирана русскими полтораста лет назад,
вряд ли сделали бы его более несчастным, чем он был эти
полтораста лет под владычеством своих шахов, и уж во всяком
случае не более несчастным, чем была Средняя Азия после
присоединения ее к России.
Но ведь выхода в Индийский океан - скажут - не произошло.
Зачем же такая тирада о том, что упущено?
А затем, что мы, во-первых, разбираем вопрос о втором
уицраоре России, о его отношении к мировому пространству и о
том, в чем он был прав и в чем неправ. А во-вторых, как это
всякому известно, мы учимся именно на ошибках и упущениях
прошлого. Осознав, наконец, что именно мы упустили, как
исказили и утяжелили этим свой исторический путь и как
затруднили осуществление миссии сверхнарода, мы в новых
условиях, в другую эпоху можем постараться нагнать упущенное.
Под этим я разумею, конечно, не какие-либо попытки вернуть себе
Русскую Америку или захватить Иран: ныне и Россия, и весь мир
проходят уже совершенно иной этап, и всякому ясно, что в
современных условиях подобные замыслы были бы только смешным и
вредным анахронизмом, напоминая того чудака, который плясал на
похоронах лишь потому, что упустил это сделать на свадьбе. Я
разумею совсем иное: воспитывание в себе, в нашей нации, в ее
широчайших кругах именно такого отношения к другим культурам,
другим психологиям, укладам, мировоззрениям, отношения
дружественного и чуткого, исполненного понимания, интереса,
терпимости и любви; такого отношения, сутью которого является
устремление духовно обогащаться самому, духовно обогащая всех.
Итак, второй уицраор, временами почти задыхавшийся от
мечты о своем физическом, то есть военном могуществе, не только
не сумел стать в уровень всемирных задач сверхнарода (на этот
уровень не может стать ни один уицраор вследствие своей
демонической природы), не только не насытил идею внешнего
могущества каким-либо содержанием, но он не оказался на уровне
тех эпохальных задач, какие ставились перед государственностью
империи. Он остался глубоко провинциальным. Ибо всякий
национализм, если понимать под этим словом предпочтение своей
нации всем остальным и преследование ее интересов за счет
остальных наций, есть не что иное, как провинциализм,
возведенный в принцип и исповедуемый как мировоззрение.
Так доказал второй уицраор свою несостоятельность по
отношению к внешнему пространству. Как же справился он со своей
задачей по отношению к пространству внутреннему?

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:35
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 2. ВТОРОЙ УИЦРАОР И ВНУТРЕННЕЕ ПРОСТРАНСТВО

Пытаясь проектировать на плоскость человеческих понятий те
требования демиурга, которые были поставлены перед демоном
государственности при Петре, я подчеркнул в предыдущих главах
насущную необходимость внутренних в России преобразований, а
именно: упразднение боярства как ведущей силы (это и было
совершено), передачу ведущей роли дворянству (это тоже было
совершено) и среднему классу (этого совершено не было) с тем,
чтобы постепенно поднять и вовлечь в гражданскую и культурную
жизнь нищее, дикое крестьянство. Этого не было совершено тоже.
Тот исторический факт, что это не было совершено Петром,
составлял только половину беды: сроки еще не были упущены.
Настоящая беда заключалась в том, что этого не сумели или не
хотели сделать его преемники в течение полутораста лет.
Если правильно понять те замечания об интеррелигии,
интеркультуре, о превращении государства в братство, которые
мне уже довелось сделать в предыдущих главах, то нельзя не
сделать горького вывода: зрелище сверхнарода, вызванного из
небытия ради подобных целей и после тысячи лет все еще
пребывающего на 80% своего массива в состоянии рабства, - такое
зрелище вызывает тревогу и глубокую печаль.
Печален при этом не столько сам факт крепостного права: на
известном этапе это было злом вряд ли отвратимым, обусловленным
рядом объективных причин, всем известных, и обрисовать которые
здесь не для чего. Печально и непоправимо было запоздание
раскрепощения.
Нас ужасает зияющая бездна между долженствованием
сверхнарода и тем этическим качеством народоустройства, которое
он допускал у себя столько веков. Пугает разрыв между реальным
этическим уровнем сверхнарода и тем уровнем, который требуется
для осуществления его миссии. Притом задержка освобождения
имела ряд ближайших, прямых следствий, отозвавшихся в свою
очередь на действительности нашей, послереволюционной, эпохи.
Какие из этих следствий наиболее важны с точки зрения
метаистории?
Первое следствие - экономическое и культурное. Это -
троглодитский уровень материального благосостояния и
соответствующий ему уровень требований к жизни. Не говоря уже
об этом как о полном, безотносительном зле, не возвышавшем, а
принижавшем человека, поймем, что без этого фактора формация
третьего уицраора - этого монстра XX столетия - не получила бы
возможности развернуть свою методику, мыслимую лишь в обществе,
приученном ко всевозможным лишениям, убожеству и нищете.
Второе следствие - нравственно-психологическое. Это -
устойчивые, глубоко вкорененные в психологию народных масс
навыки рабского мироотношения: отсутствие комплекса гражданских
чувств и идей, унизительная покорность, неуважение к личности
и, наконец, склонность превращаться в деспота, если игра случая
вознесла раба выше привычной для него ступени. Как трагически
звучит признание, сделанное уже на пороге XX века одним из
корифеев нашей литературы, Чеховым, о том, что даже он - он! -
годами, всю жизнь, "по капле выдавливал из себя раба".
Без этой трудно и долго изживавшейся психологической
особенности возникновение и пышный расцвет третьего уицраора
были бы невозможны также.
Третье следствие - религиозное в широком смысле. Из
рабской психологии, из убожества требований и стремлений, из
узости кругозора, из нищеты проистек и паралич
духовно-творческого импульса. Нельзя сидеть при лучине с
раздутым от голода животом, с необогащенным ни одною книгою
мозгом и с оравой голодных и голых ребят и творить "духовные
ценности". Народ, в лице крупнейших представителей доказавший
духовную свою одаренность, глубину и размах религиозных
возможностей, в массе своей за много веков не произвел духовных
движений, более осмысленных, чем старообрядчество. Обозрение
русских сект оставляет неизгладимо тягостное впечатление, в
особенности на того, кто хотя бы поверхностно знаком с историей
религиозной мысли в античности, в Византии, в Индии, в
Германии. Русское сектантство - это либо всплески древней
оргиа-стической стихии, смешавшейся с неузнаваемо замутненной
струей христианства и превратившейся в мелкие завихрения
мистической похоти, в подмену духовности излучениями Дуггура;
либо же это рационалистические секты западноевропейского
происхождения, свободные от хлыстовской мути и скопческого
изуверства, но удручающие мелочностью своих заповедей,
удивительным отсутствием эстетического начала, безмолвием
воображения и какою-то общею бескрылостью, я бы сказал -
безблагодатностью. В интеллектуально-обобщающую, с позволения
сказать "богословскую", сторону всех этих сект лучше не
углубляться совсем: это пустынный ландшафт, усеянный только
мелкими колючками озлобленной и высокомерной полемики. Что же
касается господствовавшей церкви, то, кроме пяти-шести имен
выдающихся подвижников, в лоне этого единственного подлинно
духовного водоема великой страны за два столетия не шелохнулась
ни одна волна, не засверкала ни одна струя. Только бесшумные
подводные течения - паломничество, странничество, келейное
молитвенное делание да мистериальное приобщение масс к
трансмифу христианства через богослужение и таинства еще
свидетельствовали, что церковь не умерла.
Таково было третье следствие векового рабства масс и
церковной политики империи. Вряд ли нужно указывать, что и без
этого следствия было бы невозможно возникновение громады
третьего уицраора в том душеубийственном виде, в каком она
сформировалась в истории. Был бы невозможен позднейший разлив
примитивного материализма во всю ширь необозримого рабочего
класса и полуинтеллигентных слоев. Было бы немыслимо то
религиозное невежество новых советских поколений, которое
сравнимо разве только с первобытным нигилизмом знаменитого в
науке племени кубу. Словом, была бы невозможной устойчивость
такого религиозного уровня, который поставит перед
просветителями следующей эпохи, перед провозвестниками Розы
Мира, задачу, почти сверхчеловеческую по своей трудности.
Но еще и другая вина удлиняла список вин отупевшего демона
великодержавия. Я уже упоминал о ней вскользь; это -
игнорирование насущнейшей исторической потребности - передачи
ведущей государственно-общественной роли среднему классу.
Излагать правительственные мероприятия, в продолжении
полутораста лет тормозившие развитие купечества и мещанства,
державшие точно в опале низшее духовенство; указывать на
бездействие государственности вплоть до эпохи Александра II в
деле создания межсословной интеллигенции - значит повторять то,
что известно всем. Но не мешает, может быть, высказать мысль,
многими разделяемую, хотя еще не сформулированную, насколько
мне известно, в нашей литературе: если бы государственность, не
разрывая с дворянством, сумела опереться на купечество и
мещанство еще в XVIII веке, если бы формирование национальной
буржуазии и разночинной интеллигенции нашло место несколькими
десятилетиями раньше, чем это получилось, - история России
повернула бы на другой путь, вероятнее всего - на путь
эволюционный в узком смысле этого слова. Невозможно даже
вообразить, от скольких бедствий и трагедий избавило бы это и
нашу родину, и все человечество.
Однако, размышляя о винах второго демона великодержавия,
приведших в итоге к снятию с него санкции демиурга и к его
гибели, мы не можем не спросить себя: но, быть может, эти вины
несет не столько он, сколько неудачные проводники его воли,
преемственно возглавлявшие Российское государство в последние
века?
С древних времен вплоть до XX столетия Россия оставалась
наследственной монархией. Поэтому династия становилась сама
собой в положение главного проводника воли уицраоров. Но
династию составляли не призрачные автоматы, не идеально
пригодные для уицраора агенты, а живые люди, разнохарактерные
по своим врожденным свойствам. Создавалась своеобразная шкала
различных степеней инвольтированности. Иные из монархов
становились в известной мере проводниками демонической воли
лишь в силу занимаемого ими положения и, так сказать, логики
власти; отсутствие специальных способностей делало их для
уицраора только терпимыми, не более. Другие оказывались и вовсе
непригодными для его целей: вялость умственных движений,
крайняя неуравновешенность натуры или младенческий возраст при
отсутствии подходящего регента делали их неспособными к
осуществлению какой бы то ни было целеустремленной цепи деяний.
Таких приходилось устранять насильственным путем (Иоанн VI и
Анна Леопольдовна, Петр III, Павел). Таким образом,
столкновение между волей уицраоров и живою пестротой
человеческих характеров было одним из трагических внутренних
противоречий того народоустройства, которое уицраор хранил и
укреплял и которое могло возглавляться только наследственным
монархом. Принцип наследственного абсолютизма оказывался
инструментом крайне несовершенным, ненадежным, искажавшим
осуществление метаисторического плана уицраоров постоянным
вмешательством случайностей.
Но положение демона государственности осложнялось еще и
тем, что, устраняя одних претендентов на власть и возводя
других, к тому же роду принадлежавших, он создавал нечто,
выходившее за пределы его разумения, как и все, связанное с
областью этики, ибо уицраоры аморальны по своей природе. Я
разумею сеть человеческой кармы, пряжу вин и воздаяний,
нравственный закон преступления и возмездия. Согласно этому
закону, преодолеваемому нечасто и лишь вмешательством
могущественных Провиденциальных начал, вина, не искупленная при
жизни, как бы раздваивается, отягощая не только посмертье
совершившего, но и посюстороннюю судьбу его потомства.
Можно представить себе возникновение капитального
психолого-исторического исследования, построенного на
кропотливом изучении огромного биографического материала о
жизни представителей династии Романовых, - исследования,
которое вскрыло неуклонное осуществление закона кармы от
патриарха Филарета до последнего императора и его детей. В нем
пришлось бы коснуться не только внешнего течения судеб, но и
глубины душевной жизни, внутренних коллизий, проникнуть в
лабиринт которых может лишь тот, кто сочетал эрудицию и
беспристрастие ученого с воображением художника и с интуицией
мыслителя. Я этими данными не обладаю, и в мою задачу входит
лишь указание на возможность такой темы да несколько беглых
замечаний об отдельных узловых моментах этой вековой
династической трагедии.
Умерщвляя своего сына Алексея, Петр I так же мало
подозревал о том узле, который он завязывает, как и его
невидимый инспиратор. Бразды правления оказались в руках
последовательного ряда членов династии, право на трон каждого
из которых подвергалось сомнению. Из числа тринадцати монархов,
занимавших престол от Петра Великого до Николая II, четверо
взошли на трон путем переворота, а шесть погибли насильственной
смертью. В залах Зимнего дворца и Ропши, в опочивальне
Инженерного замка, в шлиссельбургских казематах и в подвалах
революционного Екатеринбурга, даже на освещенной скупым зимним
солнцем петербургской набережной, настигал самодержцев роковой
час, а нарастающий клубок вин переходил, обогащаясь новыми и
новыми нитями, в судьбу их преемников.
Таким образом, столкновение между волей уицраора и
непонятным ему законом человеческой кармы было вторым
противоречием того народоустройства, которое он охранял и
укреплял. Цепь же дворцовых переворотов оказывалась только
выражением этой метаисторической неупорядоченности в вопросе
передачи власти. Лица, стоявшие во главе державы, удачные или
неудачные проводники воли Жругра, несли в посмертии каждый
свое. Но ответственность за то, что в течение двухсот лет демон
государственности не сумел и даже не пытался создать
исторического инструмента, более совершенно воспринимающего
инвольтацию и обеспечивающего закономерную смену человекоорудий
во главе государственности, мог и должен был нести, конечно,
только он сам.
Но главное еще не в этом. Если, рассматривая историческую
деятельность уицраора, мы хоть на миг упустим из виду конечную
его цель и мечту - идеальную тиранию, - мы запутаемся в
противоречиях и в конце концов ничего не поймем в разбираемом
материале. Цель идеальной тирании маячила перед вторым
уицраором сперва как отдаленная мечта, но со времени Петра
Великого становится заметно следующее: демон великодержавия
начинает как бы раскачиваться между попытками выполнить волю
демиурга - и своей собственной тенденцией к превращению
государственности в тиранический аппарат. Это можно проследить
в деятельности Анны, Екатерины II, Павла и, наконец. Александра
I. В конце царствования последнего готовность уицраора к
выполнению демиургических предначертаний гаснет совершенно, и
Николай I, став, наконец, послушным орудием охваченного
непомерной гордыней уицраора, вступает на тот же гибельный
путь, на который за триста лет перед тем вступил Иоанн Грозный.
Так приходим мы к пониманию причин, вследствие которых
Вторым Жругром была утрачена санкция Яросвета и тем самым он
оказался исторически обречен.
Я не хотел бы, однако, чтобы это рассмотрение деятельности
второго уицраора было бы воспринято в плане запоздалой критики.
Это не критика, а попытка оценки исторической деятельности
того, кто три столетия возглавлял созидание цитадели игв внизу,
в Друккарге, и цитадели российского великодержавия ? наверху,
здесь. Лишь метаистория может приближаться к оценке
исторических явлений через постановку вопроса: а что произошло
бы, если бы в таком-то случае был бы сделан не этот выбор, а
другой, победила бы не эта сила, а противоположная?
Метаисторическое размышление и чувство масштабности помешают
при этом задавать вопросы касательно явлений второстепенных, а
усвоенная методика воспрепятствует растеканию в предположениях
фантастических и неправдоподобных. По-видимому, только на этом,
пока что, пути возможно переключение общих положений
телеологии, общего понимания истории как цепи знаков в
прочтение этих знаков, в расшифровку действительности, в
истолкование конкретных исторических явлений.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:35
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 3. СНЯТИЕ САНКЦИИ

Когда граф Пален вырвал, наконец, у цесаревича Александра
согласие на отстранение от власти Павла I, это было согласием
именно на его отстранение. Об убийстве полубезумного императора
вопрос не возникал. Предполагалось, что внезапно арестованный
государь подпишет акт об отречении и будет отправлен в
Павловск. Но никто из знавших характер Павла Петровича, не мог
быть уверен, что в эту ночь не прольется царская кровь.
Цесаревичу предоставлялась полная свобода тешить себя упованием
на благополучный исход предприятия, сколь угодно отгонять мысль
о том, что несчастный маньяк, считавший себя правым всегда и во
всем, будет защищать свое царское достоинство и свои права,
пока жив. Такая мысль не могла не гореть в трепещущей душе
Александра. И когда кровь действительно пролилась, он счел себя
виновным в отцеубийстве.
Если бы его восшествие на престол было законным, этим он
принял бы на себя, как и всякий самодержавный монарх, груз
государственной кармы: тот самый груз, который влечет за
гробом, после распутывания кармы личной, участь строителя-раба
в цитадели уицраоров. Теперь же Александр отягчил свое эфирное
существо безмолвным, не формальным, а внутренним согласием на
отцеубийство. Подобное преступление влечет за собою в посмертии
падение в глубину трансфизических магм.
Конечно, то обстоятельство, что этот акт был, в сущности,
мерой самообороны и Александра, и всего общества от деяний
власти, внушенных заживо распадающейся психикой Павла 1,
облегчает в высшей степени тяжесть этой вины. Но субъективная
совесть Александра говорила ему, что это не так. Был ли то
страх загробного возмездия? Преобладающим оттенком его
раскаяния было, по-видимому, другое: стыд. Стыд - и жалость к
убитому. Стыд, жалость и то, ни с чем не сравнимое,
пронизывающе жгучее ощущение, которое составляет самую суть
угрызений совести.
Это неотступное чувство, преследовавшее его везде и всегда
и не утихавшее с годами, послужило одним из важнейших слагаемых
в той сумме причин, которые привели его к беспримерному в
истории повороту судьбы -- в самом конце царствования и уже за
его хронологическим пределом.
Вторым слагаемым был врожденный мистический склад его
натуры. Это был один из носителей такого характера, такого
склада ума и такой концепции чувства, при которых человек
ощущает все свои действия (и тем в большей степени, чем большая
власть сосредоточена в его руках) как бы в непрерывной связи с
некими инстанциями Добра и Зла, пребывающими и вне его, и
внутри его души в духовном единоборстве.
Трепет глубокой совести (некоторые поверхностные
наблюдатели принимали его за слабость натуры) и чувство
ответственности достигали мучительной остроты благодаря
стремлению прикладывать ко всему религиозно-нравственный
критерий и склонности к самоанализу. Воля была достаточно
крепка, чтобы выдержать борьбу с Наполеоном, если при этом
сознавалось сочувствие человеческого множества; но недостаточно
устойчива для неуклонного проведения широких замыслов, если в
этих замыслах он был одинок. А одиноким его делало все, и
притом все более и более одиноким: и положение самодержца, и
оригинальность натуры, и склонность к идеям, не находящим
отзвука в эпохе, и коллизии личной жизни, и, наконец,
врожденная скрытность, усугубляемая чувством совершенного
преступления.
Третьим же из главных слагаемых было в натуре Александра
то, за что в кругах, близких к императору и чутких к тому, что
от его личности излучалось, его до 1812 года называли "нашим
ангелом", а после победы над Наполеоном прозвали
"Благословенным" и "родомыслом девятнадцатого века".
Можно, конечно, усугубить свою врожденную близорукость до
того, что во всех чуждых явлениях общественно-политической и
идейной жизни видеть мотивы только низкие и мелкие. Тогда в
этих прозвищах Александра мы не усмотрим ничего, кроме
проявлений монархического низкопоклонства. Но важно то, что
даже низкопоклонство присвоило ему именно эти наименования и
никаких иных. Почему-то ни один льстец даже не пробовал
именовать его "мудрым", "доблестным" или "великим", но
множество людей, и не только придворных, но и в слоях
дворянских, купеческих и даже мещанских называли его почему-то
именно "Благословенным", именно - "родомыслом". Может быть, эти
прозвища были неточны, философски и исторически не оправданы; в
них сказался, конечно, не вывод метаисторической мысли, а
совсем другое: живая потребность народа, неискушенного в
философских и мистических тонкостях, выразить свое понимание
того, что личность этого монарха имеет какое-то особое
значение, в высшей степени светлое, нравственное и, как тогда
говорили, "угодное Богу". Очевидно, от личности царя излучалось
нечто, резко отличавшее его от царственно-величественного,
иногда благоволящего, иногда грозного и жуткого, но никогда не
"ангельского" излучения личности его предшественников. Такое
излучение дается только глубокою духовной жизнью, привычкой к
ощущению своего этического долженствования и взвешиванием
всякого своего шага на нравственных весах.
Эти три слагаемых - глубокая совесть, мистический склад
натуры и чувство этического долженствования себя как самодержца
и человека - были проявлениями глубиннейшего существа
императора Александра, его лучшего, его высшего Я.
Противостояло же этому два фактора: врожденный и
приобретенный.
Только 1/16 часть крови в жилах Александра была русской.
То была наследственность Великого Петра, прошедшая через
психофизическую форму убогого Петра III и душевнобольного
Павла. Как бы отравленная на этих ступенях рода, она смешалась
на них с густой, упорной, неуступчивой кровью владетельных
родов Германии. Благоговение перед прусским началом; ощущение
всего немецкого как иррационально-родственного; любовь к
милитарной парадности; представление о высоком, будто бы
нравственном значении, милитарности вообще в сочетании с
мелочным и формальным пониманием качеств воина; восторженное,
почти экстатическое отношение к шагистике и муштре - все это
передавалось в династии с поразительной неуклонностью из рода в
род, начиная с Петра III и до Александра III включительно. В
Александре I это начало было выражено слабее, чем во многих
других, но свободным от него он не был и быть не мог. Это было
сильнее его, потому что это была наследственность.
И, наконец, фактор приобретенный: он играл в деятельности
Александра немалую роль, и притом чисто отрицательную. Это была
та "логика власти", которая присуща всякому единодержавию. Уже
самое пребывание на престоле вынуждает монарха порою
подчиняться голосу демона государственности: вопреки морали,
вопреки собственной человечности, вопреки высокому разуму.
Многие из таких проявлений, хотя и не все, иные политики бывают
склонны именовать оправдывающими и даже льстивыми терминами:
"государственный здравый смысл", "государственный реализм".
Демон великодержавия самостен и абсолютно эгоцентричен. Он не
способен поступаться своими непосредственными интересами ради
каких бы то ни было общих идей. Именно этим объясняются
психологически те случаи, когда преобразования, начатые под
влиянием высоких идеалов, замирали, не доводились до конца или
искажались до неузнаваемости; когда государство упрямо
отказывалось от малейшего ограничения своего суверенитета ради
объединения с другими для преследования целей общих, а не
частных; когда, упираясь в политическую традицию, точно в землю
копытами, власть сопротивлялась силам в собственной стране,
добивавшимся самых насущных, исторически оправданных реформ;
когда, наконец, охваченная животным страхом за собственное
существование, она отваживалась на массовые репрессии, этим
отталкивая от себя и тех, кто доселе были ее сторонниками. Надо
быть совершенным родомыслом, чтобы, находясь на престоле,
никогда не поддаваться этому голосу. Александр же, вопреки
молве, родомыслом не был.
В его сложной натуре голос "государственного здравого
смысла" причудливо скрещивался с иррациональным страхом перед
люциферически-революционным началом, с глубокой
травмированностью психики революционными бурями в Европе. Этот
голос спорил с его лучшим Я все те годы, пока длилась его
реформаторская деятельность. Этот голос заставлял его мельчить
и выхолащивать проекты преобразований; звучание этого голоса
победно усиливалось, когда с ним сливался хор реакционных
общественных кругов с участием солиста Карамзина, вопиявших за
сохранение крепостного права; этот голос заглушил все остальные
перед Отечественной войной, когда идеолог и осуществитель
реформ Сперанский был отправлен в ссылку. Именно это все и
доказывает, что родомыслом Александр не стал, несмотря на
несомненные к тому возможности.
Но наступил великий исторический момент, когда
противостояние двух воль в его стране и в его душе - воли
демиурга и воли самодовлеющего великодержавия - внезапно
совпали и раздиравшееся ими сознание царя озарилось блеском
совершенной уверенности в правоте его дела, в помощи Божией -
Наполеон вторгся в Россию.
Провиденциальность исхода Отечественной войны настолько
бросается в глаза, что не нуждается ни в каких пояснениях.
Бородинские залпы и зарево Москвы воистину пробудили дремотное
сознание и волю тысячелетнего раба. Что же касается
провиденциальности самого хода событий, эту войну
ознаменовавших, то она уясняется скорее всего из тех огромных
исторических итогов, которые война 1812-14 гг. могла иметь,
только развиваясь именно так, а не иначе. Пробуждение
самосознания и активизация сил во всех слоях населения были бы
невозможны без мощного толчка, каким явились Бородинская битва,
занятие неприятелем древнего, священного сердца страны и пожар
его. Сокрушение империи Бонапартов не совершилось бы, если бы,
как желал Кутузов, русские ограничились изгнанием врага из
родных пределов. Проникновение в русское общество идей и живых
впечатлений более зрелой культуры - а последствия этого
проникновения были неисчислимы - оказалось бы немыслимо без
перенесения войны на поля Западной Европы и длительного
пребывания русской армии там. Все это очевидно. Гораздо менее
очевидно и менее изучено другое: радикальное отличие
первоначальной идеи Священного союза, принадлежавшей лично
Александру, от того, во что выродился Священный союз, когда
Александр, не встречая понимания ни в России, ни на Западе,
отступил, и европейская реакция, обретая орудие в
"государственном здравом смысле" и аморальной воле Меттерниха,
использовала это учреждение в интересах местных охранительных
начал.
Отблеск высокого этического долженствования всегда мерцал
на представлениях Александра о верховной власти, ее смысле и
назначении. С этими представлениями, возникшими еще в юности
отчасти под влиянием Лагарпа и от сопоставления с разнузданным
произволом Павла I, он вступил на престол; исходя из них, он
предпринял оборвавшиеся потом реформы; эти представления
маячили перед его мыслью в 1812, 1813 и 1814 годах; и они же
осенили высшей внутренней санкцией идею Священного союза.
Идея Священного союза, как она рисовалась Александру,
заключалась, по-видимому, в объединении всех ведущих наций
Европы в некое гармоническое, религиозно-нравственной истиной
вдохновляемое целое, под руководством тех, кто представлялся
сознанию того времени естественными, законными правителями
народов. Руководство это становилось инстанцией, превышавшей
суверенитет отдельных наций, и должно было обеспечить Европе
безопасность от войн, переворотов и диктатур, внутреннее
спокойствие, развитие духовных сил и постепенное нравственное
совершенствование христианского мира'.
Таким образом, идея Священного союза была первым в истории
шагом к объединению человечества, по крайней мере
христианского, сверху, мирным путем. Никаких прецедентов этому
мы не найдем, разве только в космополитической иерократии
римских пап. Нужно ли, однако, показывать, насколько ближе была
и идея, и даже методы Священного союза к гуманистическим,
гражданственным предприятиям XX столетия, чем к насильственному
жреческому автократизму средних веков? Дальнейшим этапом этой
идеи было не что иное, как расширение идеального объема
желаемого союза до всечеловеческих границ и попытка конкретно
воплотить его в Лиге Наций, потом в ООН и, наконец, во
Всемирной федерации будущего.

_______
' Ограниченность Священного союза сферою
христианских народов была совершенно естественна для
религиозно-политического кругозора в начале XIX века. Бросать
Александру упрек в неполной универсальности его идеи так же
странно, как, например, обвинять Петра в том, что он не создал
отечественной авиации.
_________________________________________

Метаисторика все это удивить не может. Если предощущение,
хотя бы человечески ограниченное, целей Яросвета как целей
превращения всемирного народоустройства в братство станет его
драгоценнейшим упованием, может ли ему показаться странным или
психологически необоснованным то, что первое, приближенное
отображение этого замысла возникло в сознании именно этого
монарха? В чьем же тогда сознании, если не в сознании
Александра, самого глубокого, самого религиозного и самого
этически чуткого человека из всех, занимавших русский престол?
Но если в каком-либо государстве, за которым стоит
уицраор, государственный руководитель искренно и всерьез
провозглашает идеалы этического порядка, за этим следует одно
из двух: либо силы демона великодержавия устраняют такого
провозвестника как досадную помеху, либо уицраор надевает
провозглашенный идеал, как маску, на собственную морду,
постепенно выхолащивая первоначальный замысел провозвестника и
превращая это замысел в его противоположность.
Тем более этого не могло не случиться с идеей, которою
Александр опередил свое время на целое столетие. Связанный
уицраориальным принципом легитимности, император не смог
измыслить никакой высшей надгосударственной инстанции, кроме
как доброй воли и живой совести христианских государей. А так
как это были не идеальные люди, а самые обыкновенные короли,
руководимые прежде всего пресловутым "государственным
реализмом" и "здравым смыслом", то можно было сказать с самого
начала, что практика дискредитирует идеал, и ничего больше.
Естественно, что в этом величайшем, действительно мировом
замысле своей жизни Александр оказался одиноким еще больше, чем
в каком-либо другом.
Через три-четыре года императору стало окончательно ясно,
что руководители европейских держав проникнуться подобными
замыслами неспособны; что в умственной сфере России идея эта не
воспламенила ни одного сердца, не нашла отклика ни в одной
душе; что государственных деятелей, на понимание которых
император мог бы опереться, нет, - нет ни единого; и что
Священный союз в том виде, как он мечтался, неосуществим. Хуже
того: уже будучи создан по его же инициативе, он неуклонно
трансформируется в чисто политический инструмент феодальной
реакции и, в частности и в особенности, в орудие узкой,
своекорыстной политики австрийского двора.
Победителем Наполеона, арбитром великих держав, господином
Европы он возвратился в Петербург. Тонкий дипломат, джентльмен
до кончиков ногтей - таким остался он в памяти высшего
европейского общества.
Неисправимый любитель военных парадов, способный проводить
часы и дни над изобретением новой формы петлиц или галунов для
какого-нибудь гвардейского полка; царственный всадник, в минуту
торжественного въезда в столицу внезапно бросившийся с саблей
наголо за мужиком, неосторожно перебежавшим ему дорогу; друг
Аракчеева - таким узнали его теперь в России.
Таким знал его и Пушкин. Вглядевшись в "бюст завоевателя",
он решил, что портрет правдив:

Напрасно видишь здесь ошибку:
Рука искусства навела
На мрамор этих уст улыбку
И гнев - на хладный лоск чела.

Но рука искусства не сделала ни единого движения резцом,
чтобы дать понять людям, что перед ними - портрет мечтателя о
превращении человечества в христианское братство; портрет
жадного искателя мистических бесед с престарелой духовидицей,
госпожой Крюдинер; портрет неутомимого читателя Священного
Писания, отцов церкви и визионеров Запада; портрет несчастного
человека, часами простаивавшего на коленях в своей одинокой
комнате, а ночью плакавшего в подушку как дитя.
Как понимал он крушение своей мечты об идеальном Священном
союзе? Вероятно, он видел в этом знак того, что его светлый
замысел неугоден Провидению. Неугоден не сам по себе, а потому,
что с этим замыслом осмелился выступить он, - он, преступник,
нарушитель самых основ нравственного миропорядка в ночь своего
восшествия на престол.
Ему постоянно чувствовалось так, будто Провидение ждет от
него какого-то шага, о котором он не может догадаться.
Очевидно, деятельностью своей, как государя, он должен искупить
этот грех. Да и только ли этот? Разве не лежат не нем вины всей
династии, этого "темного дома Атридов, где возмездие переходит
с головы на голову"?' В 1812 году он надежды Промысла оправдал
- это он чувствует непреложно. Но до и после войны... Что он
должен сделать, что? Священный союз - это, очевидно, то, что
следует, но его деяние не принято свыше: он недостоин.
Реформы?..
Реформы...
Да: вот была задача, которую он не сумел решить. Вот была
последняя оттяжка, данная демону великодержавия! Быть может,
если бы возвращение Александра из освобожденной им Европы
ознаменовалось широкими преобразованиями; если бы в цитадели
уицраоров демон сам разрушил темницу Навны, а его
человекоорудие - император - отобразил этот великий акт тем,
что, ограничив права самодержца и отменив жестокие запреты,
открыл врата свободному волеизъявлению народа, - санкция
демиурга не оказалась бы снята с демона государственности. Но
Жрутр становился все самовластнее. Косность его росла, надежда
на возможность инвольтации его силами Яросвета иссякла. Его
голос - то, что мы называем логикой власти и государственным
здравым смыслом, совпадал с голосом наследственности и с
иррациональным страхом перед революцией. Он и раньше твердил
государю, что, становясь на путь реформ, Александр ошибся;
после пребывания на Западе Александр убедился в этом
окончательно. Этот голос уверял, что меттерниховский вариант
Священного союза - все же лучше, чем новый тур европейских
революций и падение России в этот потоп. И этот же голос
способствовал раздвоению жизни Александра с 1816 года: с одной
стороны - Аракчеев, реакция, военные поселения, Магницкий - то,
что могло, казалось, хотя бы отсрочить бурю, раскаты которой
воспринимались издалека; с другой - тайная, напряженная,
скорбная жизнь души, ее уход во внутреннее пространство,

___________
' выражение Д. Мережковского
________________________

метание от идеи к идее, смертельная тоска от желания
осмыслить, наконец, свой долг, понять свое долженствование.
Судить о том, на какой именно год падает момент прояснения,
момент отчетливого понимания, что последний отблеск
божественных лучей над помазанником и над всей империей погас,
у меня нет данных. Очевидно только, что это произошло в конце
царствования.
Но пока этого не совершилось, его религиозная жизнь
требовала какого-то действия, видного всем, какого-то
увековечивания его горячей веры, как бы благодарственной хвалы
Богу за те героические дни борьбы с иноземным завоевателем,
когда он чувствовал (всего какой-нибудь год из двадцати пяти
лет царствования), что он делает именно то, чего хочет от него
Бог. И он приступил к выполнению своего обета, к сооружению
храма в память Отечественной войны. На конкурсе проектов его
поразил необыкновенный архитектурный эскиз: могучие лестницы,
поднимающиеся от реки, глубокие пещерные залы - усыпальницы
павших на Бородинском поле, за рядами тяжелых колонн таящиеся в
обрыве высокой прибрежной гряды; над ними, уже на гребне -
просторный и торжественный храм, а еще выше - подобно золотой
вершине вознесенная в синеву великолепная ротонда с царственным
куполом. Это был проект Александра Витберга - молодого, почти
никому не известного, даже не питомца Академии художеств. И в
императоре заговорил тот, чье тончайшее художественное чутье,
высокий вкус и эстетическая окрыленность способствовали подъему
русской архитектуры до ее зенита, а столицу превратили в один
из красивейших городов мира. Проект был высочайше утвержден
мимо всех проектов прославленных академиков, и в 1817 году в
Москве на Воробьевых горах, при стечении пятисот тысяч человек,
после торжественного молебствия с участием нескольких сот
иерархов церкви, в присутствии царя, был заложен храм Тела,
Души и Духа.
Но год проходил за годом, а замысел не воплощался.
Песчаный грунт Воробьевых гор не мог выдержать тяжести столь
грандиозного сооружения. Витберг был отстранен от руководства
строительством, работы приостановлены. На Воробьевых горах
по-прежнему шумели березы и шелестели пустынные поля.
А он?
Внутренняя тревога гнала его с места на место, из одного
дворца в другой, из города в город. В распутицу и метель, в
стужу и зной мчалась, пугая прохожих, императорская карета по
полудиким губерниям, по жалким приземистым городам, по
штампованным на одно лицо военным поселениям. Один за другим
восходили и опускались за свинцовый горизонт годы скорбной и
уединенной работы духа внутри самого себя.
Но человека с таким душевным строем, каким был Александр,
человека, чья совесть истекала кровью, как от величайшего
преступления, от того, через что другой перешагнул бы, не
замечая; человека, убедившегося за двадцать лет царствования в
невозможности озарения государственности светом высших начал;
человека, осознавшего на своих плечах тяжесть религиозного и
этического долга за всю династию и за всю страну; человека,
издавна задумывавшегося над высшей правдой иноческого пути и,
следовательно, над искупительным смыслом отречения от престола,
- такого человека эта работа духа неотвратимо должна была
привести к выводу, переворачивающему жизнь в самых ее основах и
уводящему судьбу из поля зрения истории в сумрачную и
таинственную даль.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:36
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 4. ПОДВИГ

- Государственность отягощена первородным грехом; озарить
ее невозможно. - Вот в какую формулу, мне думается, мог бы он
облечь субъективный опыт царствования, невольно пользуясь
традиционными понятиями христианства.
Он сам - и как монарх, и как нарушитель в кровавую ночь на
12 марта этических основ ради благополучия и себя самого, и
своей державы, - он сам вдвойне стал носителем этого
первородного греха аморальной государственности. Он чувствует
себя ответственным и за тех, кто царствовал до него, и за тех,
кому суждено царствовать в будущем. Может ли он эту
ответственность оправдать, оставаясь на престоле? Но то
облагораживание государства, какое вообще осуществимо
практически, грозит расшатыванием всех скреп, революционным
взрывом, крушением всего. К какому-либо иному просветлению нет
объективных путей; да у отцеубийцы все равно не было бы на то
субъективного права.
Есть иная правда - надгосударственная. Единственная, в
которой он незыблемо убежден. Покаяние - любовь - духовное
делание для человечества во имя Божие.
Что же: торжественное отречение от престола ради
монастыря? Но он - не Карл V. Превратить интимнейшую драму
судьбы и души в театрально-мистический маскарад на глазах всего
мира... О, только не это! Монастырь - да, но уйти так, чтобы об
этом не подозревал никто. Оставить державу тем, кто еще молод,
исполнен сил, не знает угрызений совести, не заклеймен
преступлением, не догадывается об этих страшных дилеммах этики
и религии. Уйти! Уйти безвестным странником, по пыльным
дорогам, из села в село. Какой для него отрадой было бы просить
милостыню! Но он лишен права даже на это. Богатейший из
монархов земного шара, в нищенском рубище, клянчит грош у своих
подданных: что за недостойная комедия!.. Нет. Посвятить в тайну
двух-трех людей - без этого не удастся ничего устроить, - в том
числе императрицу Елизавету. Она поймет. Она оправдает и
поможет. И уйти так, чтобы все 40 миллионов подданных думали,
что он почил. Чтобы закрытый пустой гроб был опущен на глазах у
всех в усыпальницу царского дома.
Когда-то, в минуту величайшей опасности для его страны, он
обмолвился, что лучше отпустит себе бороду и уйдет в сермяге по
дорогам, чем покорится врагу. И вот наступило время не слов, а
дел. Враг теперь - не император французов, а сам демон
великодержавия, но уйдет он от него именно так. В армяке или в
чуйке, как простой мещанин, доберется до намеченного монастыря.
Постригаться ему еще рано: сперва нужен послух. Поступить в
послушание к одному из подвижников, которые прославили себя
мудростью и чистотой жития. Молиться всю оставшуюся жизнь,
очищая себя и искупая. Молиться за Россию. За грешный, кровавый
царский род. За просветление его; за умудрение его; да минует
внуков и правнуков чаша возмездия! А если этого не суждено,
пусть зачтется им на суде загробном эта малая лепта, которую
принесет он. За них! за всех! за весь народ, уже покрытый тенью
чего-то неведомого, стоящего впереди, - чего-то непостижимо
страшного.
Конечно, ход его мыслей не мог быть точно таким: я
привношу оттенки, свойственные моему сознанию. Нельзя найти
никаких указаний на то, что он сознавал или отчетливо
чувствовал существование демона государственности и демиурга
как трансфизических личностей, как иерархий. Кроме того, его
должна была долго мучить идея, глубоко вкоренившаяся в
церковном, в конфессиональном сознании: идея о том, что тот,
кто помазан на царство, не имеет права добровольно сложить с
себя корону - никогда и ни при каких обстоятельствах, ибо это
равнозначно предательству задач, возложенных на него свыше.
Вероятно, эта идея долгое время препятствовала ему совершить
роковой шаг. Препятствовала до тех пор, пока он не ощутил
явственно, что с тех сил, которые руководят его государством,
Божие благословение снято и, очевидно, навсегда. Надо полагать,
что только тогда он почувствовал себя вправе на уход. Во всяком
случае, направление его душевного процесса, основные вехи
внутреннего пути были, очевидно, такими. Это доказывается всем
предшествовавшим и всем последовавшим.
Ранняя осень 1825 года, солнце, золотая листва. И уже не
то мучительное беспокойство, которое заставляло метаться по
всем губерниям и городам империи, но тщательно продуманный план
приводит его в Таганрог. Рубеж жизни достигнут, совершается
небывалый поворот судьбы. К государю не допускается никто,
кроме императрицы, лейб-медика и камердинера: время,
достаточное для последних приготовлений. Затем приносится гроб.
Из Таганрога на север выходит высокий пожилой путник в одежде
простолюдина, с мешком за плечами, с палкой в аристократически
маленькой руке. А во дворце - заглушенные движения, шорох,
шепчущие голоса. Гроб завинчивают и заливают свинцом. Россия
оповещается о скорбном событии - безвременной кончине
императора Александра. Лейб-медик рисует профиль государя на
смертном одре: это в столице должно послужить доказательством,
что император действительно умер и в гробу действительно его
тело. И гроб везут через всю Россию, чтобы в Петербурге
опустить его с подобающими церемониями в усыпальницу царской
фамилии.
Историческая наука еще не произнесла своего авторитетного
приговора над тем, что до сих пор носит в литературе странное
наименование: "Легенда о старце Федоре Кузьмиче" ' .
По-видимому, силы Жругров - и второго, и третьего - немало
потрудились над тем, чтобы создать и в династии, и в обществе,
и в научных кругах такое умонастроение, при котором самое
предположение об уходе императора Александра казалось бы
фантастическим. Это естественно. В глазах государственной
церкви подобный акт оставался изменой, предательством, духовным
преступлением. Глазам династии он

__________
' Слово "легенда" здесь неуместно во всяком
случае, так как научному сомнению подвергается не историчность
самого Федора Кузьмича, но идентичность его императору
Александру.
____________________________________________________

представлялся грозным соблазном для народа, опасным
прецедентом, вызывающим сомнение в законности пребывания на
троне всех последовавших монархов и, уж во всяком случае,
сомнение в моральном существе государства. Понятно, что до
гибели второго уицраора серьезное научное исследование этого
вопроса оставалось практически неосуществимым. Когда же в
трансфизических слоях России власть принял Третий Жрутр,
возникло другое, не менее внушительное препятствие: чтобы над
кем-либо из государей низвергнутой династии сиял ореол подвига,
самоотречения, святости, допустить было нельзя. И все же
обнаруживаются новые данные, ждущие изучения. За рубежом
появляются исследования, замалчиваемые здесь. После революции
наука, став послушной рабой третьего уицраора, поспешила
дискредитировать имена многих деятелей прошлого, но мало к кому
она отнеслась столь враждебно, как к Александру I. Его образ
развенчивали, стремились унизить, измельчить, запачкать,
стремились сделать психологически нелепым самое предположение о
реальности его ухода. В этом, быть может, сказалась интуитивная
догадка о том, что новый демон великодержавия приобрел в лице
этого великого духа непримиримого и могущественного врага. На
"легенду" о старце Федоре Кузьмиче опустилось точно
заговорщицкое молчание, и даже тот потрясающий исторический
факт, что при вскрытии гробниц Петропавловской крепости гроб
Александра I оказался пустым, остался почти никому не известен.
Я не могу вдаваться здесь в изложение аргументов в пользу
этой так называемой легенды. Я не историческое исследование
пишу, а метаисторический очерк. Тот же, перед чьим внутренним
зрением промчался в воздушных пучинах лучезарный гигант; тот,
кто с замиранием и благоговением воспринял смысл неповторимого
пути, по которому шел столетие назад этот просветленный, - того
не могли бы поколебать в его знании ни недостаточность научных
доказательств, ни даже полное их отсутствие.
О, сто лет назад он был еще совсем, совсем не таким.
Сохранился портрет во весь рост старца Федора Кузьмича,
написанный неопытной кистью местного (кажется, тобольского)
живописца. Этот документ был опубликован '. Он красноречивее
любых доказательств. Он ошеломляет.
Огромный, голый, полусферический череп. Над ушами -
остатки волос, совершенно белых, наполовину прикрывающих ушные
раковины. Чело, на "хладный лоск" которого "рука искусства"
наводила когда-то тайный гнев, теперь почти грозно. Губы,
отчетливо видные между усами и редкой бородой, сжаты с
невыразимой скорбью. В глазах, устремленных на зрителя, -
суровая дума и непроницаемая тайна. Горестной мудростью светят
эти испепеленные черты - те самые черты, которые видели мы все
столько раз на портретах императора, - именно те. Они
преобразились именно в той мере и именно так, как могли бы
преобразить их года и внутренний огонь подвига.
Для того чтобы "подделать" это портрет, чтобы умышленно
(да и ради чего?) придать старцу нарочитое сходство с
Александром и при этом с такой глубиной

_________
' Жизнеописание отечественных подвижников
благочестия XVIII и XIX веков. Изд. Январь. 1906 г. Афонский
русский Пантелеймонов монастырь.
_______________________________

психологического проникновения постичь всю логику духовной
трагедии этого царя, - для этого безвестный живописец должен
был бы обладать прозорливостью гения. Но здесь не может идти
речь не только о гении, но даже о скромном таланте: как
произведение искусства портрет почти безграмотен.
Я невольно начинаю аргументировать. Мне бы хотелось
привлечь все средства, чтобы передать другому свое знание.
Потому что великих властителей с подобным историческим
катарсисом едва ли удастся насчитать в мировой истории больше,
чем пальцев на одной руке. Диоклетиан? Но, отказавшись от
власти, он ушел не в "пустыню", а просто в частную жизнь, как и
Сулла. Карл V? Но он и в монастыре св. Юста не забывал
государственных дел, а жизнь его там была окружена таким
комфортом, какому позавидовал бы любой герцог. Нет, мне
вспоминаются некоторые государи Индии, воистину великие, -
великие духом. Приходят на ум образы Чандрагупты Маурья,
основателя первой Индийской империи, после блестящего
царствования отрекшегося от трона, вступившего на аскетический
путь джайнов и покончившего жизнь тем искупительным
самоубийством, которое допускается в этой религии: отказом от
пищи; одна из колоссальнейших фигур всех времен и народов,
император Ашока, после сокрушительной победы над государством
Калингой постигший греховность убийства человека человеком,
возвестивший об оставлении им пути "завоевания мира" ради пути
распространения благочестия и после длительного царствования,
едва ли не светлейшего в истории, принявший буддийский
монашеский сан. Но все эти судьбы глубоко индивидуальны. И
второй истории о тайном уходе государя могущественной державы и
о смерти его через много лет в полной безвестности я не знаю.
Мое горячее желание - чтобы это было, наконец, понято.
Именно поэтому я иногда прибегаю к историческим аргументам. Но
этого я не должен, этого я не хочу. Это - задача
исследователей. Я же - безо всякой, конечно, аргументации -
могу только чуть-чуть указать на метаисторический смысл
некоторых явлений.
Те годы совпали с последними годами жизни русского
святого, которого можно и должно поставить рядом с великими
подвижниками далеких времен: преподобного Серафима Саровского.
Молва о нем широко разливалась по стране, и среди почитателей
Саровского, пастыря и чудотворца, обозначились имена с
великокняжеской титулатурой.
В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный
человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и
вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного
как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое
оставались не известными, по-видимому, никому, кроме
преподобного.
Миновало несколько лет - время, достаточное для того,
чтобы официальная версия о смерти в Таганроге императора
Александра крепко вошла в общественное сознание. Немногие
посвященные свято хранили тайну: каждый понимал, что приоткрыть
хоть крайний уголок ее значит закончить жизнь в казематах
Шлиссельбурга либо в других, еще более скорбных местах. У всех
было еще свежо в памяти 14-е декабря, и малейший слух,
способный посеять сомнение в правах императора Николая на
престол, был бы истреблен в самом зародыше. Императрица
Елизавета умерла. Новый государь наложил руку на ее письма и
дневники, прочитал их в полном уединении и собственноручно сжег
в камине.
Сжег в камине. Но прошло немного времени, и в Саровскую
обитель, отстоявшую от Петербурга на тысячу двести верст,
внезапно пожаловал он, государь император. Аршинными, как
всегда, шагами, выгнув грудь колесом и глядя вперед стеклянным,
трепет наводящим взором, прошествовал он со свитою в скромный
храм. На паперти его ждал в праздничных ризах маленький
горбатый старичок со множеством мелких морщин и с голубыми
глазами, такими яркими, будто ему было не семьдесят, а
семнадцать лет. Император склонился, и его пушистые,
благоухающие, холеные подусники коснулись руки святителя -
бледной, с загрубевшими от постоянной работы пальцами, но
странно пахнущей кипарисом.
После торжественной службы и не менее торжественной
трапезы государь удалился в келью настоятеля. И там в
продолжение двух или трех часов длилась беседа троих: Серафима
Саровского, Николая I и того, кто теперь трудился в Сарове под
смиренным именем послушника Федора.
Что почувствовал Николай, увидев своего предшественника на
престоле, родного брата, здесь, в глуши, нарушаемой лишь
колокольными звонами, в простой черной рясе? Сколь ни был он
упоен всегда собственным величием, но в первую минуту встречи
смешанное чувство трепета, ужаса, скорби, преклонения, странной
надежды и странной зависти не могло не пройти волной по его
душе. В духовные трагедии такого рода, как трагедия его брата,
он не верил никогда, все подобное казалось ему или блажью, или
комедией. Теперь - может быть, всего на несколько часов или
даже минут - он понял, что это не игра и не безумие; и смутная
радость о том, что за него и за весь царский род
предстательствует этот непонятный ему искатель Бога, в нем
шевельнулась.
О чем же они беседовали? Обстановка исключала возможность
малозначащих тем или расспросов о личной жизни каждого. Не для
этого одолел император тысячу верст на лошадях. Уговаривал ли
его Александр Павлович о тех преобразованиях, от которых
когда-то уклонился сам? Не на лошадях, а пешком одолел он
тысячу верст от Таганрога до Сарова и не из окна кареты узнавал
и узнал свою страну. И если его многому научили страшные
зрелища российской жизни, то, уж конечно, в первую очередь
тому, что отказ от немедленного освобождения крестьян -
морально чудовищен и политически безумен.
Но к чему могла привести эта беседа? О чем бы Александр ни
просил, о чем бы ни увещевал брата, как ни пытался бы передать
ему выстраданное знание - как и что могло бы дойти до молодого
самодержца, пребывавшего в зените своего могущества? - Они
говорили на разных языках.
Государь вернулся в Петербург. Логика власти продолжала
свой неукоснительный ход. И та слепота, которую политики того
времени считали государственным здравым смыслом и назвали бы,
вероятно, государственным реализмом, если бы это словечко уже
было изобретено, продолжала стремить империю к ее концу.
Конечно, только накануне своего ухода мог император
Александр надеяться на то, что индивидуальный подвиг, или хотя
бы даже духовный труд всей Небесной России, в состоянии
упразднить кармическую сеть династии, спасти ее от неотвратимой
мзды. Когда, давно уже покинув Саров, он в глубокой старости
умирал в сибирской тайге, сознание его было уже безмерно яснее
и он прозревал в такие глуби и выси, о каких вначале, вероятно,
не подозревал.
Что заставило его покинуть Саров, мы не знаем. Преподобный
Серафим преставился в 1832 году, а осенью 1836-го к одной из
кузниц на окраине города Красноуфимска подъехал верхом бедно,
хотя и чисто одетый, очень высокий человек преклонного
возраста. Он просил подковать ему лошадь. Но и облик его, и
манера речи показались кузнецу и народу, там толпившемуся,
необычными и странными. Задержанный и направленный в городскую
тюрьму, он назвался крестьянином Федором Кузьмичем, но от
дальнейших разъяснений отказался и объявил себя бродягою, не
помнящим родства. Его судили именно за бродяжничество и сослали
в Сибирь на поселение, предварительно наказав еще двадцатью
ударами плети. Местом поселения была назначена деревня Зерцалы
Томской губернии.
Так начался сибирский период его жизни - долгий, 28-летний
период. Казаки, крестьяне, купцы, охотники, священники - все
принимали горячее участие в его судьбе, так как его
скитальческая жизнь, благочестие, врачебная помощь, которую он
оказывал населению, и религиозные беседы, которые он вел, скоро
стяжали ему ореол праведности и прозорливости. Но сам он считал
себя отягощенным великим грехом и, где бы ни случалось ему
жить, большую часть времени проводил в молитве. Везде и всегда
с ним было несколько религиозных книг, икона Александра
Невского и маленькое слоновой кости распятие, поражавшее всех
нерусским характером работы. О своем прошлом Федор Кузьмич не
говорил никогда, никому, даже оказывавшим ему особое уважение
епископам Иннокентию и Афанасию Иркутскому. Лишь иногда в его
речах слушателей поражало такое глубокое знание событий 1812
года, такие подробные воспоминания о жизни высших петербургских
кругов, какие могли бы быть достоянием только их
непосредственного участника.
Скончался Федор Кузьмич в 1864 году. Детской дерзостью
была бы попытка догадываться о том, какие дали "миров иных"
приоткрывались ему в последние годы и в какой
последовательности постигал он тайну за тайной. Каждый из
духовных путей единственен и во многом неповторим; общи и
закономерны лишь основные принципы.
Но один из этих принципов заключается в том, что так
называемый "узкий путь" (а варианты узкого пути содержатся во
всех верховных религиях) не только предызбавляет восходящего от
посмертных спусков в чистилища и страдалища души, но и
сокращает его пребывание в мирах просветления. Ибо часть того
труда над просветлением материальных покровов своей монады,
который большинству из нас приходится совершать уже по ту
сторону смерти, подвижники совершают здесь. Степень
просветления, достигнутого здесь, предопределяет быстроту
восхождения, совершаемого там.
С легким дыханием, едва касаясь земли тех миров, взошел
Александр Благословенный через слои Просветления в Небесную
Россию. Там возрастало его творчество, там ждала его лестница
просветлений новых и новых, пока у нас проходили десятки лет.
Тому, кто в годину величайшей опасности возглавил
обороняющийся народ и обеспечил освобождение Европы, дано стать
главою просветленных сил России в их борьбе с силами
античеловечества, с уицраорами нашей метакультуры и с самим
Гагтунгром.
Архистратиг Небесного Кремля, он ныне еще там, в Святой
России. Но возрастает его духовная мощь, его светлота; он
восхищается выше и выше, он уже входит в Небесный Иерусалим - в
голубую светящуюся пирамиду, в наивысший Трансмиф Христианства.
Тому, кто подвигом на себе разорвал петли и узлы
царственной кармы, предстоит в грядущем стать освободителем
тех, кого эта карма привела в вековой плен: гигантов-узников в
цитадели игв и уицраоров.
Тому, кто некогда заложил в столице России великий храм,
так и оставшийся неосуществленным вторым демоном
великодержавия, дано возглавлять, вместе с бессмертным зодчим
этого храма, сооружение неповторимого святилища: оно скоро
станет обителью Звенты-Свентаны, пречистой дочери Яросвета и
Народной Души.
Битвы, следующие одна за другой, между Синклитом России и
античеловечеством, возглавляет он. Но когда борьба демиурга с
демоном великодержавия завершится освобождением Навны и
Звента-Свентана примет просветленную плоть в Небесном Кремле,
он покинет вершину Российской метакультуры, чтобы вступить в
Синклит Мира - те сферы, которые уже и теперь видели его у себя
сияющим гостем.
Мчащимся светло-туманным всадником, чье приближение
вздымает в телесной среде тех миров как бы искрящиеся волны
силы и радости, проносятся он с ангелами, с даймонами, с
воинствами Синклита к стенам Друккарга. Он - всадник, но его
конь прекрасен и высокоразумен, - одно из существ животного
царства, поднявшихся выше Хангвиллы. И смысл совместно
одолеваемых ими дорог и совместно совершаемых битв есть смысл
союза между просветленным человечеством и просветленным
царством животных.
Так развязал Александр узлы своей кармы, А его брат
Николай? А второй уицраор, предоставленный Яросветом самому
себе?
Упоенный победами, Жругр встречал теперь в воле демиурга
не помощь, а досадное препятствие, и это не вызывало в нем
ничего, кроме бешенства. Начиналась долгая эра борьбы - той
борьбы, которой суждено было в грядущем перелиться через рубежи
сверхнарода и из борьбы за Россию превратиться в борьбу за
спасение человечества.
Так Николай I, послушное орудие демона великодержавия,
повторит, сам того не понимая, богоотступничество Грозного.
Сопоставление этих двух исторических фигур может показаться
странным, но только историку: для метаисторика оно обоснованно
и логично. Разные культурно-исторические возрасты) эпохальные
климаты, несхожие политические ситуации, различные
индивидуальности обоих уицраоров и, наконец, контрастность
характеров обоих царей... да, да, они так велики, что заслоняют
общую суть, затаенную в их судьбе и метаисторическом значении.
Особенно несхожими кажутся эти два характера. Ведь и
тиранствовать можно на разные лады, в разном, так сказать,
стиле... И все же эти различия - только на поверхности. Когда
взбешенный Николай направлял на подданного взор
студенисто-светлых глаз с двумя черными дробинками зрачков,
несчастный леденел и окаменевал совершенно так же, как
окаменевал боярин или холоп под ястребиным взором Грозного.
Когда Николай, разыгрывая роль непостижимого в своем
великодушии и возвышенности своих стремлений монарха и, сам
веря в этот фарс, доводил Рылеева до покаянных рыданий, а
мудрого и неподкупного Пушкина - до хвалебных песнопений
праправнуку Петра, - разве не приходит на память садистское
комедиантство Иоанна IV? Разве не оба они веровали - пьянящей и
ослепляющей верой гордыни - в великолепную формулу: "в небе -
Бог, на земле - я"? Разве не чтили самих себя, как пастырей душ
и телес, возвышенно-одиноких в своем знании того, что этому
стаду нужно и что не нужно, что благополезно ему и что
погибельно?
Николай I и Иоанн IV знаменовали собой зенит мощи демона
великодержавия - во-первых; его вступление на путь борьбы с
демиургом сверхнарода - во-вторых; доведение тиранической
тенденции до предела - в-третьих; и начало процесса
государственной гибели - в-четвертых.
Синхроническую параллель неудачным польским и ливонским
войнам в конце царствования Грозного составляет Крымская война.
Опричнине соответствует террористически удушающий режим
Николая, причем роль дворянства, выдвигавшегося Иоанном через
опричнину, теперь играет бюрократия. Самоубийство Николая,
дожившего до начала краха своего сооружения, параллельно
ужасной смерти Грозного. Существенно, конечно, не то, что один
добровольно принял яд, а другой яростно, в паническом страхе,
сопротивлялся своей кончине; важно то, что обе эти смерти -
ярчайшие образцы двух духовно-государственных банкротств.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:37
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
* КНИГА Х. К МЕТАИСТОРИИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ *

ГЛАВА 1. ДАР ВЕСТНИЧЕСТВА

Я уже вынужден был указать в одной из предыдущих глав, что
на культурном горизонте средневековой Руси не выдвинулось ни
одного крупного мыслителя. Художественными гениями этот длинный
период был тоже не очень богат. Но никогда позднее метакультура
Российская не сияла таким числом святых и праведников.
Общеизвестно и то, что праведность эта была по преимуществу
типа аскетического, иноческого, согласно этическим преданиям,
завещанным православною Византией. С точки зрения этих
преданий, всякий другой вид деятельности человеческой мог иметь
лишь относительное, преходящее значение. Правда, роль вождей
государства - великих князей и царей - осознавалась, но,
конечно, плодотворной и правильной она почиталась только в той
мере, в какой согласовывалась с заветами, возвещенными высшим
нравственным индикатором тех времен: престолом митрополита и
патриарха, подвижническим затвором, келией. Характерно, что
умирая, царь принимал постриг, этим знаменуя вступление души на
высшую ступень духовной жизни.
В XVIII веке становится явственным оскудение духовных рек,
которыми питались корни православной праведности. Меньше
становится крупных религиозных деятелей, перед глазами общества
все реже возникают фигуры чистых и высоких пастырей душ,
высветливших собственное сердце и покоривших собственное
естество. В XIX веке уже лишь несколько человек - преподобный
Серафим Саровский, Феофан Затворник, Амвросий и Макарий
Оптинские уподобляются образам тех святых, которыми так богата
была земля в предыдущие столетия. Наконец, в предреволюционную
эпоху на церковном горизонте становится совсем пустынно. Мало
того: это измельчение масштабов личности оказывается только
одним из проявлений общего творческого оскудения православия.
Год за годом церковь все более отстает от требований и запросов
быстро меняющихся эпох, причем это отставание даже возводится в
некий принцип: церковная иерархия смотрит на себя как на
хранительницу незыблемых и исчерпывающих истин, независимых от
смены времен и человеческих психологий. Но так как этот взгляд
не подкрепляется ни безупречностью жизни самих пастырей, ни
интенсивностью их духовного делания, ни мудрыми их
ответствованиями на порожденные новыми эпохами вопросы
социальные, политические или философские, то авторитет и
значение церкви стремительно падают. Последние духовные усилия
со стороны церкви вызываются бурей Революции. Выдвигается целый
ряд безымянных героев и мучеников; с окончанием их жизненных
путей творческий дух оставляет православную церковь еще более,
и, став игралищем в руках дипломатствующих политиков,
руководство восточнохристианской общины превращается в
пособника и в орудие антирелигиозного государства.
Но по мере того как церковь утрачивала значение духовной
водительницы общества, выдвигалась новая инстанция, на которую
перелагался этот долг и которая, в лице крупнейших своих
представителей, этот долг отчетливо осознавала. Инстанция эта -
вестничество.
Вестник - это тот, кто, будучи вдохновляем даймоном, дает
людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле
этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных.
Пророчество и вестничество - понятия близкие, но не
совпадающие. Вестник действует только через искусство; пророк
может осуществлять свою миссию и другими путями - через устное
проповедничество, через религиозную философию, даже через образ
всей своей жизни. С другой стороны, понятие вестничества близко
к понятию художественной гениальности, но не совпадает также и
с ним. Гениальность есть высшая степень художественной
одаренности. И большинство гениев были в то же время вестниками
- в большей или меньшей степени, - но, однако, далеко не все.
Кроме того, многие вестники обладали не художественной
гениальностью, а только талантом.
Столетие, протекшее от Отечественной войны до Великой
Революции, было в полном смысле слова веком художественных
гениев. Каждый из них, в особенности гении литературы, был
властителем дум целых поколений, на каждого общество смотрело
как на учителя жизни. Колоссально возросшая благодаря им
воспитательная и учительская роль литературы выражалась,
конечно, и в деятельности множества талантов; влияние некоторых
из них становилось даже интенсивнее и шире, чем влияние их
гениальных современников. С шестидесятых годов ясно определился
даже многозначительный факт, совершенно неосознанный, однако,
обществом: влияние гениев и влияние талантов стало, в некотором
очень глубоком смысле, противостоять друг другу. Художественные
гении того времени - Тютчев, Лев Толстой, Достоевский, Чехов,
Мусоргский, Чайковский, Суриков, позднее Врубель и Блок - не
выдвигали никаких социальных и политических программ, способных
удовлетворить массовые запросы эпохи, увлекали разум, сердце,
волю ведомых не по горизонтали общественных преобразований, а
по вертикали глубин и высот духовности; они раскрывали
пространства внутреннего мира и в них указывали на незыблемую
вертикальную ось. Таланты же, по крайней мере наиболее
влиятельные из них, все определеннее ставили перед сознанием
поколений проблемы социального и политического действия. Это
были Герцен, Некрасов, Чернышевский, Писарев, все
шестидесятники, Глеб Успенский, Короленко, Михайловский,
Горький. Таланты-вестники, как Лесков или Алексей
Константинович Толстой, оставались изолированными единицами;
они, так сказать, гребли против течения, не встречая среди
современников ни должного понимания, ни справедливой оценки.
Подобно тому, как Иоанн Грозный, при всем масштабе своей
личности, должен быть признан фигурой огромной, но не великой,
ибо лишен одного из признаков истинного величия - великодушия,
точно так же целый ряд художественных деятелей, к которым
многие из нас применяют эпитет гения, не являются и никогда не
являлись вестниками. Ибо их художественная деятельность лишена
одного из основных признаков вестничества: чувства, что ими и
через них говорит некая высшая, чем они сами, и вне их
пребывающая инстанция. Такими именами богата, например,
литература французская, а у нас можно назвать двух-трех
деятелей эпохи революционного подъема: Горького, Маяковского.
Можно спорить с гениальностью этих писателей, но вряд ли
кто-нибудь усмотрел бы в них вестников высшей реальности.
Истины высшей реальности преломляются подчиненной
реальностью Энрофа. Если на человека возложена миссия
проповедничества этих истин и их преломлений, долг их
проповедничества языком художественных образов, если к
художнику послан ради этого даймон - художник не сможет не
чувствовать (с той или другой степенью отчетливости) его
инспирирующего воздействия. Характер этого чувства и способы
его выражения могут видоизменяться как угодно, но в основе
всегда будет обнаруживаться одно и то же: переживание некоторой
вне личности художника пребывающей силы, в него вторгающейся и
в его творческом процессе себя выражающей. Бывает, что такое
переживание оказывается знакомо и людям с меньшей силой
одаренности, относить которых к разряду гениев мы не можем. В
пример можно привести такого превосходного, хотя и не
гениального поэта, как А. К. Толстой. Мало кто из гениальных
поэтов сумел выразить это чувство с такой ясностью и
определенностью, как Алексей Толстой в своем изумительном
стихотворении: "Тщетно, художник, ты мнишь, что своих ты
творений создатель". Одного этого стихотворения было бы,
вероятно, достаточно, чтобы для нас сделался ясным и бесспорным
дар вестничества, которым обладал этот поэт. А между тем по
глубине трансфизического прозрения это стихотворение еще далеко
до некоторых других шедевров А. Толстого. Кто другой в русской
литературе выразил с такой ясностью, обоснованностью, силой и
пламенностью, как Толстой в своем "Иоанне Дамаскине", ту идею,
что искусство вообще и искусство слова в особенности может быть
выражением высшей реальности, верховной Правды, дыхания миров
иных, и что поэт, осуществляющий свой дар вестничества,
выполняет этим то, к чему он предназначен Божественными силами?
А разве его поэма "Дракон" - не первая в русской литературе
попытка нарисовать облик и выяснить метаисторическую роль
демонических существ, подобных уицраорам? Я уж не говорю о его
"Дон Жуане", для раскрытия трансфизической концепции которого
потребовалась бы специальная работа, или о такой жемчужине
русской лирики, как стихотворение "Слеза дрожит в твоем
ревнивом взоре".
Все это поясняет отличие понятия художественной
гениальности от понятия вестничества. Мы видим при этом
талантливых художников, не претендовавших на гениальное
совершенство своих творений, но возвещавших ими о таких высотах
и глубинах потусторонних сфер, до которых не в силах были
досягнуть и многие гении. С другой стороны, многие деятели,
твердо уверенные в своей гениальности, являются только
носителями таланта. Выдает их один незаметный, но
неопровержимый признак: они ощущают свой творческий процесс не
проявлением какого-либо сверхличного начала, но именно своей,
только своей прерогативой, даже заслугой, подобно тому, как
атлет ощущает силу своих мускулов принадлежащей только ему и
только его веления исполняющей. Такие претенденты на
гениальность бывают хвастливы и склонны к прославлению самих
себя. В начале XX века, например, в русской поэзии то и дело
можно было встретить высокопарные декларации собственной
гениальности.

Я - изысканность русской медлительной речи,
Предо мной все другие поэты - предтечи... -

восклицал один. Другой, перефразируя Горация, стер с
постамента имя великого римлянина и буквами, падающими то
вправо, то влево, то какафонически сталкивающимися между собой,
начертал свое: "... и люди разных вкусов... все назовут меня:
Валерий Брюсов".

Я гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен... -

восторгался третий.

Мой стих шагнет через хребты веков
И через головы поэтов и правительств... -

утверждал, подменяя возможное четвертый.
Каждый из этих деклараторов убежден, что гениальность -
качество, неотъемлемое от его личности, даже его достижение.
Подобно подросткам, чувствующим себя сильнее своих сверстников,
они кичливо напрягают изо всех сил свои поэтические бицепсы и с
глубоким презрением, сверху вниз поглядывают на остальную
детвору. Все это - таланты, ослепленные самими собой, мастера,
создающие во имя свое, рабы самости; это не гении, а самозванцы
гениальности. Подобно самозванным царям нашей истории,
некоторым из них удавалось достичь литературного трона и
продержаться на нем несколько лет, одному - даже около трех
десятилетий. Но суд времени подвергал их каждый раз
беспощадному развенчанию, потомство отводило этим именам
подобающие им скромные места, а личная карма, утяжеленная
гордыней и самоослеплением, осложненная понижением моральных
требований к себе ("мне позволено больше всех, потому что я
выше всех") - увлекала такую личность в ее посмертии прочь и
прочь от Синклита метакультуры.
Я был бы понят совершенно неправильно, если бы кто-нибудь
попытался из моих слов сделать вывод, что я будто бы
подготавливаю читателя к тому, чтобы он не удивился требованию,
которое я на следующих страницах предъявлю любому художнику:
чтобы в его созданиях непременно сказывалась этическая
тенденция, руководящая религиозно-нравственная идея. Прежде чем
предъявлять какие-либо "требования", я забочусь о том, чтобы
характеризовать не то, что должно быть, а то, что наличествует
в действительности как факт. Именно с этой целью я, вводя
понятие вестничества, отграничиваю его от понятий гениальности
и таланта. Смешно и дико было бы предъявлять ко всякому
художнику требование: раз вестнику свойственно то-то, старайся
быть таким же. Гениальность и талант сами по себе, не
совмещенные с даром вестничества, являются, однако, тоже
божественными дарами, но иначе вручаемыми и содержащими иные
потенции. Трансфизическое отличие просто гения и просто таланта
от вестника есть большая или меньшая, но всегда - личная
одаренность натуры; талант и даже гениальность - это такие
общечеловеческие способности, которые в данной личности
достигли высшей степени развития, чем в других, благодаря
особенностям ее психофизической структуры; особенности же эти
телеологически обусловлены формирующей работой тех или иных
Провиденциальных сил над шельтом, астралом, эфиром и физическим
телом. Никакой даймон к такому художнику не послан, никакая
муза ничего ему не внушает и никто невидимый не трудится над
тем, чтобы приоткрыть органы его духовного восприятия. Такой
человек, будь он талантлив или гениален, не может переживать
сверхличной природы своих вдохновений по той простой причине,
что такой сверхличной природы у этих вдохновений нет. Если мы
встречаемся с подобными утверждениями в устах молодого, не
достигшего еще зенита дарования, то здесь надо предположить
одно из трех: либо это действительно юный вестник, либо перед
нами дарование, вставшее в позу вестника и сознательно или
бессознательно копирующее осанку великих творцов искусства,
либо же, наконец, мы имеем дело просто с безобидным
литературным приемом, подобным выродившемуся в пустую
риторическую фигуру обращениям поэта к музе.
Талант и даже гений обладают не миссией, а
долженствованием, подобно всякому человеку, но ряд глубоко
индивидуальных особенностей отличает это долженствование от
остальных. Миссия же имеет всегда значение общее, очень
широкое, в ее осуществлении горячо заинтересована вся
метакультура. Для того чтобы художник мог быть вестником,
требуются более напряженные, длительные усилия Провиденциальных
сил, требуется неустанная, задолго до его физического рождения
начинающаяся работа над материальными покровами его монады со
стороны херувимов, даймонов, стихиалей, демиурга сверхнарода и
его Соборной Души, со стороны Синклита метакультуры и Синклита
Мира. Потому что приоткрытие духовных органов его существа -
без этого вестничество невозможно - процесс необычайно
трудоемкий, более трудоемкий, чем вручение любой, самой мощной
художественной гениальности.
Что же до гениальности или таланта как таковых, они могут
быть совершенно свободны от задания - возвещать и показывать
сквозь магический кристалл искусства высшую реальность.
Достаточно вспомнить Тициана или Рубенов, Бальзака или
Мопассана. Не снимаются с них лишь требования этики
общечеловеческой да условие - не закапывать свой дар в землю и
не употреблять его во зло, то есть не растлевать духа. Только с
такими требованиями и вправе мы подходить к оценке жизни и
деятельности, скажем, Флобера или Уэллса, Маяковского или
Есенина, Короленко или Горького, Репина или Венецианова,
Даргомыжского или Лядова, Монферрана или Тона. Таким образом,
этические требования, предъявляемые к таланту или гению, -
требования общечеловеческого этического минимума.
В таком случае, уж не является ли требование,
предъявляемое нами к вестнику, требованием этического
максимума? - может возникнуть мысль. Но дело в том, что
предъявлять к кому-нибудь требования, превышающие этический
минимум, у нас нет вообще никаких прав. Только соблюдения в
жизни и творчестве норм этического минимума могли бы мы
потребовать и от вестника. Дело не в наших требованиях, а в
требованиях тех, чьими величайшими усилиями дар вестничества
данному художнику вручен. И, по-видимому, эти требования в
одних случаях оказываются более снисходительными, чем могли бы
быть наши собственные, а в других - гораздо более суровыми.
Отдельные нарушения даже общечеловеческого нравственного
минимума со стороны вестника могут быть в иных случаях
оставлены без последствий; но самые тяжкие последствия влечет
за собой всякое предательство, искажение или замутнение миссии.
Создание "Орлеанской девственницы" отягчило карму Вольтера
неизмеримо сильнее, чем десятки его неблаговидных поступков в
личной жизни.
"Гений и злодейство - две вещи несовместные". Трудно
сказать, приглядываясь к историческим фактам, так ли это. Во
всяком случае, с тяжкими пороками, глубокими падениями,
множеством мелких слабостей, даже с проступками против
элементарных нравственных норм художественная гениальность не
только совместна, но в большинстве случаев гений даже не в
состоянии всего этого миновать, по крайней мере в молодости.
Такие люди, как проживший удивительно чистую жизнь Моцарт, -
феноменально редки: это - существа, еще никогда не
воплощавшиеся людьми, а только ангелами и у которых поэтому
дьявольское эйцехоре заключено не в шельте, а только в
эфирно-физических тканях существа, унаследованных от людей -
родителей.
Есть гении, свой человеческий образ творящие, и есть
гении, свой человеческий образ разрушающие. Первые из них,
пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим
обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно
освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию
саморазрушения, чтоб в старости явить собой образец личности,
все более и более гармонизирующейся, претворившей память о
своих падениях в мудрость познания добра и зла. Это - Данте,
Леонардо, Сервантес, Гете, Вагнер, у нас - Достоевский. Грани
такой гармонизации своей личности достиг в последние дни жизни
Лев Толстой. В ее направлении двигались, очевидно, Пушкин,
Лермонтов, Чехов. Рано оборвавшаяся жизнь многих гениев не дает
возможности определить с уверенностью потенциальные итоги их
путей. История культуры знает и таких носителей художественной
гениальности или крупного таланта, которые представляли собой
гармоническую личность с самого начала, хотя и не в такой
степени, как Моцарт: Бах, Глюк, Лист, Тулси Дао, Тагор, в
России - Алексей К. Толстой. Знает и таких, подобно
Микеланджело, которые, даже достигнув глубокой старости, не
сумели привести в гармонию ни различных сторон своей личности
между собой, ни своей личности со своей миссией.
Но есть еще ряд гениев нисходящего ряда, гениев
трагических, павших жертвой неразрешенного ими внутреннего
противоречия: Франсуа Вийон и Бодлер, Гоголь и Мусоргский,
Глинка и Чайковский, Верлен и Блок. Трагедия каждого из них не
только бесконечно индивидуальна, она еще так глубока, так
исключительна, так таинственна, что прикасаться к загадкам этих
судеб можно только с величайшей бережностью, с целомудрием и
любовью, с трепетной благодарностью за то, что мы почерпнули в
них, меньше всего руководствуясь стремлением вынести этим
великим несчастным какой-либо этический приговор. "Кому больше
дано, с того больше и спросится", да. Но пусть спрашивает с них
Тот, Кто дал, а не мы. Мы только учились на их трагедиях, мы
только брали, только читали написанные их жизненными
катастрофами поэмы Промысла, в которых проступает так
явственно, как никогда и ни в чем, многоплановый
предупреждающий смысл.

Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Вот стою среди пожарищ
Опаленный языками
Преисподнего огня...

Уж воистину: им судья - "лишь Бог да совесть".
Конечно, великая "обезьяна Бога" не бездействует и в этой
области. Если бывают вестники Провидения, нетрудно догадаться,
что культурно-исторический процесс не обходится и без темных
вестников. Правда, в области искусства таковых встретишь не
часто, да и встретив, не сразу распознаешь их истинную природу.
О тайнах демонического начала они редко говорят открыто и
прямо: зачем могло бы понадобиться Гагтунгру раскрытие через
таких вестников человеческому взору его собственной кромешной
тьмы? Чаще деятельность темных вестников имеет негативный
характер: они развенчивают и осмеивают духовность в истории, в
искусстве, в религии, в жизни, в человеческой душе. Мало кому
приходит в голову, что блестящий, прелестно-легкомысленный
Парни осуществлял (вероятно, бессознательно или
полусознательно) темную миссию: облекая кощунства в чарующую
поэтическую форму, снижать этим религиозные ценности,
дискредитировать проявления Мировой Женственности,
обескрыливать духовные порывы в человеческих сердцах,
развенчивать этические идеалы.
Однако темных вестников мы чаще встречаем не в искусстве,
а в философии и в науке. Это, например, Бэкон, одним из первых
утвердивший полный и окончательный отрыв науки от какой бы то
ни было этики и какой бы то ни было духовности; Конт,
противопоставивший всем существующим религиям свою религию
"левой руки" - свой рассудочный, выхолощенный,
мертвяще-холодный "культ Человечества", основанный на целой
системе скользких и обескрыливающих сердце подмен. Таковы же -
Штирнер, чья "этическая" система подрывает корни какой бы то ни
было морали ножом высшего критерия "Я хочу"; Ницше, своим
идеалом сверхчеловека исказивший и профанировавший тот идеал
совмещения в одной свободной личности наивысшей одаренности с
наивысшей силой и наивысшей праведностью, который должен был бы
уясниться сознанию его эпохи, если бы не он; Маркс,
ухватившийся за одно из колес передаточного механизма, каким
является экономика, и провозгласивший его единственность и
верховность. - В науке же темными вестниками, носителями темных
миссий, являются не деятели с крупным именем, с гениальной
одаренностью, но второстепенные ученые, интерпретаторы и
исказители глубоких научных теорий, вроде Тимирязева, который
примитизировал и довел учение Дарвина до полнейшей
материалистической плоскости.
В искусстве (как, впрочем, и в науке) встречаются и такие
темные вестники, которые лишены темных миссий и становятся
глашатаями темного просто вследствие личных заблуждений. Ярким
примером такого деятеля может служить Скрябин. В Бога он
веровал и по-своему Его любил, самого себя считал Его вестником
и даже пророком, но с удивительной легкостью совершал подмены,
стал жертвой собственной духовной бесконтрольности и
превратился в вестника Дуггура. Мало кто понимает, что в "Поэме
экстаза", например, с поразительной откровенностью рисуется
именно тот демонический слой с его мистическим сладострастием,
с его массовыми сексуальными действами, с его переносом
импульса похоти в космический план, и главное, рисуется не под
разоблачающим и предупреждающим углом зрения, а как идеал.
Естественно, что чуткий слушатель "Поэмы экстаза", сначала
смущенный, а потом завороженный этой звуковой панорамой
космического совокупления, под конец ощущает как бы внутреннюю
размагниченность и глубокую прострацию.
В специфических условиях реального историко-культурного
процесса нередко, а в XIX веке особенно часто бывает так, что
неугасимое в душе вестника чувство своей религиозно-этической
миссии вступает в конфликт с реальными возможностями его эпохи
и с художественным "категорическим императивом", свойственным
его дарованию. Такого конфликта не знали Андрей Рублев и
строители храма Василия Блаженного, не знали Суриков и Левитан,
не знал, как это ни странно, даже такой непревзойденный знаток
тысяч других внутренних конфликтов, как Достоевский. Первые -
не могли его знать потому, что их художественные тяготения
совершенно совпадали с конкретными возможностями эпохи и с их
собственной религиозно-этической миссией. Вторые же - сумели
преодолеть неблагоприятный для них психологический климат
своего времени и имели счастье сознавать, что их творения - чем
дальше к зрелости и старости, тем больше - говорят именно о тех
высотах духовности, посланниками которых являлись эти
художники, и предупреждают о тех безднах, кои им дано было
созерцать и о коих предупреждать было завещано.
Внутренний конфликт, о котором я говорю, есть противоречие
тройное, есть борьба трех тенденций:
религиозно-этико-проповеднической, самодовлеюще-эстетической и
еще одной, которую можно назвать тенденцией низшей свободы: это
есть стремление личности осуществить свои общечеловеческие
права на обыкновенный, не обремененный высшими нормативами
образ жизни, вмещающий в себя и право на слабости, и право на
страсти, и право на жизненное благополучие. Этот внутренний
конфликт четко наметился уже в Пушкине. Та цепь его
стихотворений, среди которой мерцают таким тревожным и
сумрачным блеском "Когда для смертного умолкнет жизни шум",
"Отцы пустынники и жены непорочны", "Пророк", "Туда б, в
заоблачную келью" и другие, - это такие разительные
свидетельства зова к духовному подвижничеству, крепнущего в
душе поэта из года в год, что не понять этого может только тот,
кто ни разу в жизни не слыхал этого зова в собственной душе.
Этот внутренний конфликт обострился в Лермонтове, с неимоверной
жгучестью переживался Гоголем и Львом Толстым и превратил
судьбу Блока в трагедию духовного спуска. Подробнее, однако, я
буду говорить об этом в следующих главах.
Скажут, может быть: действительно, подобные противоречия
свойственны были некоторым корифеям литературы русской. Но вот
перед нами литературы других народов. Многие ли и часто ли
найдем мы там подобные конфликты? Многие ли из носителей
крупного художественного дарования вообще осознавали свою
миссию в виде некоего синтеза художественного дарования вообще
осознавали свою миссию в виде некоего синтеза художественного
творчества и духовного подвига?
Исчерпывающий ответ на этот вопрос потребовал бы, конечно,
отдельной, весьма объемистой работы. В рамках же,
предоставленных мне книгой, можно заметить лишь следующее.
Прежде всего, многое зависит от того, какую именно
литературу примем мы к рассмотрению. Конечно, античная
трагедия, например, стоит под знаком если не ясного осознания,
то во всяком случае настойчивого чувства необходимости
возвещать и утверждать реальность высшего порядка. Персидская
поэзия в лице Фирдоуси, Саади, Низами, Руми являет собой
созвездие мистических гениев, учителей души. Вся индийская
литература сплошь, от ведических гимнов до Рабиндраната Тагора,
- это океан религиозно-этических откровений, выраженных языком
художественных образов. Ни малейшего исключения не составляют
ни гении западного средневековья от Эшенбаха до Данте и
Петрарки, ни гении Испании - Сервантес и Кальдерон, ни великие
поэты Англии - Шекспир, Мильтон, Шелли, Кольридж, Китс, не
говоря уже о корифеях литературы немецкой и скандинавской.
Действительно особняком в этом отношении стоит литература
французская, удивительно бедная вестничеством. Но это находится
в теснейшей связи с общей метаисторической трагедией Франции.
Еще в начале XVI века ее дух-народоводитель поднял нечто вроде
бунта против демиургического плана. По-видимому, он желал,
чтобы французский уицраор, незадолго перед тем родившийся, был
санкционирован свыше на объединение романо-католических народов
на основе не католичества, а французской государственности.
Таким требованием этот дух вызвал свое отстранение, и Франция
осталась без непосредственного водительства. Ее Синклит,
оставшийся в Эдеме, слился с Синклитом апостола Петра, но после
этого в него из Франции поднимались уже немногие, другие
входили в Монсальват. Отсюда - та прогрессирующая духовная
ущербность, которая бросается в глаза метаисторику при
обозрении французской культуры уже в XVII веке. Позднее она
находит свое выражение в литературе и в философских
поползновениях эпохи энциклопедистов - явлениях, говорящих о
прискорбном господстве рассудка, выхолощенного ото всякой
духовности и даже сознательно ей противостоящего. Здесь не
место разъяснять тот необыкновенно сложный узел
метаисторических процессов, каким была Великая французская
революция. В связи с темой этой главы нужно отметить лишь, что
те гражданские идеалы "свободы, равенства и братства", те
"Права человека", которые начали свое победное шествие по всему
миру именно из Франции, были попыткой демиурга
Романо-католической метакультуры, при участии его собрата -
демиурга Северо-Запада - поднять этот оставшийся без
водительства народ теми идеалами, которые были для него
органичнее. Но возраставшая пустынность трансфизических слоев
над Францией делала ее все более беззащитной от всевозможных
демонических воздействий. Искажение провозглашенных идеалов и
их подмена революционной тиранией начались уже через несколько
недель после взятия Бастилии. На арене появилась целая группа
людей с темными миссиями, и яростное беснование, затопившее
Францию, было наглядным доказательством мощи демонических сил,
вторгшихся в ее шрастр из Гашшарвы. Беда не исчерпывалась при
этом кровопролитием в самой Франции; она приобрела значение
мировое благодаря тому, что был отравлен весь духовно-идейный
поток, устремившийся из этой страны по землям Европы.
Крупнейшим из носителей темных миссий той эпохи был, конечно,
Наполеон, двойственная задача которого заключалась в подмене
интернациональных освободительно-гражданских идей идеей
единоличной тирании и в увеличении клубов гавваха путем
непрерывных международных кровопролитий'. Постепенно Франция
оказалась как бы в вакууме между двумя метакультурами, двумя
синклитами. Что же касается французской литературы, то ее спуск
по ступеням убывания духовности окончательно определился в XIX
веке. Сколь высоко ни оценивали бы мы уровень художественной
одаренности Бальзака, Флобера, Мопассана, Франса, никакого
признака вестничества мы в их творениях не обнаружим; оно
сказывается лишь у очень немногих писателей позднего периода
Франции: у Шатобриана, Гюго, может быть, у Малларме. Последним,
над чьими произведениями еще мерцал иногда отраженный отблеск
вестничества, был, по-видимому, Ромен Роллан.
Таковы метаисторические обстоятельства, приводящие
созерцателя французской литературы к горестным и тревожным
выводам. Во всяком случае, эта литература, с ее сочетанием
высокой художественности и низкого уровня духовности, с ее
слабо выраженным вестничеством, является в ряду мировых
литератур исключением.
И, однако же, верно и то, что ни в одной литературе не
проявилось так ярко, глубоко и трагично, как в русской,
ощущение того духовного факта, что вестнику недостаточно быть
великим художником. Вот в этом отношении русская литература
действительно стоит особняком. Я пока не подвергаю этого
обстоятельства никакой оценке, а лишь указываю на него как на
исторический факт. Не только наши гении, но и многие носители
меньшей одаренности высказывали, каждый на свой лад, эту мысль.
То она отливалась в форму требования гражданского, даже
политического подвига: призыв этот звучит у Радищева, у
Рылеева, у Герцена, у Некрасова, у шестидесятников, народников
и т. д. вплоть до большевиков. То художественную деятельность
совмещали или пытались совместить с проповедничеством
православия: началось это со славянофилов и Гоголя и
завершилось Достоевским. То, наконец, художники слова
предчувствовали, искали и находили либо, напротив, изнемогали в
блужданиях по пустыне за высшим синтезом религиозно-этического
и художественного служения: не говоря о том же Гоголе и Льве
Толстом, вспомним и задумаемся об Алексее Толстом, Гаршине,
Владимире Соловьеве, Блоке, Вячеславе Иванове; вспом-

____________
' Тог, кто был Наполеоном, рождался
несколькими веками ранее с подобной же миссией "увеличения
страданий" в халифате Аббасидов. После своего апофеоза в роли
императора французов он несколько лет пробыл на Дне, потом в
Гашшарве, где его подготавливали к третьей темной миссии:
созданию одной религии левой руки в Германии. Если бы это
удалось, задачи Гитлера были бы весьма облегчены, а сам
Наполеон, в третий раз пав на Дно, испытал бы провал в Суфэтх и
выпадение из Шаданикара. К счастью, его удалось вырвать из
Гашшарвы; в этом принимали участие, между прочим, Людовик
Святой и сама Жанна д'Арк.
_____________________________________

ним о прорывах космического сознания, отображенных в
творчестве Ломоносова, Державина, Тютчева; найдем в себе
достаточно зоркости, чтобы усмотреть готовность сделать первый
шаг по духовному пути в рано оборвавшихся биографиях
Грибоедова, Пушкина, Лермонтова; в образах лесковских
праведников и в горячей вере этого живописца религиозного
делания; обратим внимание на глубокое чувство и понимание
Христа у Леонида Андреева, которое он пытался выразить в ряде
произведений, и в первую очередь - в своем поразительном "Иуде
Искариоте", - чувство, все время боровшееся в душе этого
писателя с пониманием темной, демонической природы мирового
закона, причем эта последняя идея, столь глубокая, какими
бывают только идеи вестников, нашла в драме "Жизнь Человека"
выражение настолько отчетливое, насколько позволяли условия
эпохи и художественный, а не философский и не метаисторический
склад души этого писателя!' Проследим далее все ту же
вестническую тенденцию, хотя и искаженную, в антропософском
учительстве Андрея Белого; в бредовых идеях Хлебникова о
преображении Земли и в его сумасшедших мечтах - стать
правителем земного шара для этой цели; в гражданском подвиге
уходившего все глубже в религиозность Гумилева; в высокой
попытке Максимилиана Волошина - определить свою личную линию
художника и современника революций и великих войн
религиозно-этической заповедью: "В дни революции быть
человеком, а не гражданином".
Недаром же великая русская литература начиналась с оды
"Бог". Не случайно на первых же ее страницах пламенеют
потрясающие строфы пушкинского "Пророка". - Общепринятое
толкование этого стихотворения сводится к тому, что здесь будто
бы изображен идеальньй образ поэта вообще; но такая
интерпретация основана на ошибочном смещении понятий вестника,
пророка и художественного гения. Не о гении, вообще не о
собственнике высшего дара художественной одаренности, даже не о
носителе дара вестничества гремит этот духовидческий стих, но
именно об идеальном образе пророка. Об идеальном образе того, у
кого раскрыты, помощью Провиденциальных сил, высшие способности
духовного восприятия, чье зрение и слух проницают сквозь весь
Шаданакар сверху донизу и кто возвещает о виденном и узнанном
не только произведениями искусства, но всею своею жизнью,
превратившейся в житие. Это - тот идеальный образ, который
маячил, как неотразимо влекущая цель, перед изнемогавшим от
созерцания химер Гоголем, перед повергавшимся в слезах на землю
и воздевавшим руки к горящему над Оптиной пустынью Млечному
Пути Достоевским, перед тосковавшим о всенародных знойных
дорогах странничества и проповедничества Толстым, перед
сходившим по лестнице мистических подмен и слишком поздно
понявшим это Александром Блоком.

_____________
' В одну из своих предыдущих инкарнаций Л.
Андреев жил в Палестине, где был крупным купцом. То была эпоха
императоров Августа и Тиберия. Об Иисусе Христе Андреев в
сущности, только слышал, но был один случай, когда он видел
Христа издалека на иерусалимской улице. Спаситель шел с группой
учеников. Встреча продолжалась несколько секунд и Андреев не
знал, Кто это, но лицо Иисуса его поразило и врезалось в память
навсегда.
______________________________________________________

Некоторые скажут: хорошо, что этот идеальный образ лишь
маячил; жаль только, что бесплодное порывание к нему лишило нас
тех художественных творений, которые бы создали Гоголь и
Толстой, если бы он перед ними не маячил вовсе.
Пусть молчат о том, чего не знают! С неразмыкающимися, от
колыбели до могилы, духовным зрением и слухом, с бескрылым
воображением, пресмыкающимся во прахе, что знают они о том
лучезарном потоке небывалых созданий, превосходящих все ранее
созданное без сравнения, который излился бы из духа художника,
ставшего пророком воистину, а не в мечте? Пусть молчат. Пусть
слушают то, что говорят знающие. Да не смеет никто судить Икара
за его безумный полет, как не смеет судить и солнца,
растопившего ему крылья.
Уж не думают ли они, что это устремление, вспенивающее и
вздымающее вверх волны культуры, проходящее через полтораста
лет великой литературы русской, есть плод случайности? Если
такова случайность, то какова же закономерность? Если же это не
случайность, а эхо могучего голоса, который слышался как
внутренний категорический императив носителям наиболее глубоких
дарований нашего золотого века, то в какой связи с последними
целями русского сверхнарода пребывает этот голос? Откуда он
льется? Из уст ли демиурга, внушающего своим посланникам то,
что должно быть? Из трансмифа ли христианства, где таится
всезнание грядущих и завершающих эпох человечества, - тех эпох
величайшей борьбы двух начал, когда сверхнарод российский и его
Синклит должны будут осуществить свою планетарную миссию?
Жизненное осуществление каких идеалов в историческом отдалении
будущего он предварял, увлекая русских творцов к синтезу
художественного и религиозного служения? И какой
метаисторический смысл можно прочитать в их бурных, грешных и
сверкающих житиях, в их исключительных судьбах?

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:38
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 2. МИССИИ И СУДЬБЫ

Все, что творит демиург Яросвет, все, в чем проявляется
его воздействие на исторический слой, имеет прямое или
косвенное отношение к его верховной задаче, осуществление
которой должно оправдать тысячелетний путь кровавого и
страшного своей мучительностью становления сверхнарода. О
задаче этой, поскольку она постижима и выразима на языке наших
понятий, я уже говорил, но повторю еще раз. Метаисторически эта
задача-цель заключается в рождении Звенты-Свентаны демиургом и
Идеальной Соборной Душой сверхнарода российского; исторически -
в явлении Розы Мира, то есть такой религиозно-нравственной
инстанции, которая, показуя собой образ незапятнанной чистоты,
эстетического богатства и широкого культурного всепонимания,
обрела бы наивысший авторитет в глазах народов мира, через
всемирный референдум приняла бы этический контроль над
деятельностью всех государств - членов Всемирной федерации и,
постепенно формируя многообразною системой культурных средств
поколения людей облагороженного образа, этим создала бы
предпосылку-не к смягчению уже, но к полному преобразованию
самой сущности государства во всечеловеческое братство.
Очевидно, демиургической мудрости уже в XVII столетии
стало ясно то, что религиозной мудрости человеческой стало
уясняться значительно позднее: то, что православная русская
церковь, столько веков водительствовавшая обществом в духовном
отношении, к пониманию ее конечной цели неспособна,
трансфизический смысл ее существования - в ином и что на пути к
этой цели пора выдвинуть новую силу.
Православие, как учение и практика, сформировалось, в
основном, еще в Византии, на давно минованных стадиях общего
культурного сознания. Естественно, что оно не могло и
впоследствии освободиться от некоторого архаического
примитивизма, от известной узости и тесноты культурного
сознания и общественного мышления. Этот тип сознания и мышления
должен был уступить главенствующую роль новому типу мышления и
сознания - тому, который возвещался художественными гениями и
наиболее глубокими талантами России, превращаясь через них в
новый исторический фактор первостепенной важности.
Без каких именно предпосылок была бы неразрешима в
грядущем та задача Звенты-Свентаны, которую я для краткости и
только для краткости обозначил как преобразование государств в
братство? Перечислим из этих предпосылок лишь некоторые,
наиболее важные, очевидные и простые.
Во-первых, это преобразование невозможно до тех пор, пока
преграды между мировыми религиями не будут устранены или, по
крайней мере, понижены; пока не будет обретен такой религиозный
угол зрения, под которым догматика христианская и догматики
других религий правой руки окажутся не исключающими друг друга,
а взаимно дополняющими; чтобы Роза Мира могла объединить все
христианские церкви на новых началах, а другие религии
приблизить тесно к себе на основе свободной унии.
Во-вторых, преобразование сущности государства невозможно
ни в каких локальных границах: если бы такой процесс совершился
в одном государстве, а остальные продолжали бы существовать,
они насильственно захватили бы и поглотили это образовавшееся
среди них братство. Следовательно, задача неразрешима раньше,
чем преодолена всеобщая раздробленность, раньше, чем создалось
государство мировое. Это невозможно без того, чтобы в сознании
России и всего человечества появилось и укрепилось новое
отношение к государству, к общественному устройству, к таким
явлениям, как границы, войны, диктатуры. Должны быть созданы
такие условия, при которых получат возможность стремительного
развития потребность всечеловеческого единства, отвращение к
насилию и ужас перед тиранией. Как это ни странно, в развитии
этих чувств в человеке повинны, в известной мере, сами
уицраоры: ужас перед тиранией может быть знаком лишь тем, кто
познал тиранию на себе или рядом с собой; отвращение к насилию
больше всего свойственно жертвам насилия; потребность
всечеловеческого единства - тем, для кого раздробленность
сделалась жизненно невыносима. Таким образом, деятельность
самих уицраоров и античеловечества вызвала диалектически то
состояние людей, которое являлось предпосылкой к парализации и
поражению уицраоров. Однако для повышения тонуса этого
состояния до такой черты, чтобы оно сделалось одной из
психологических причин всеобщего объединения и конца мировой
раздробленности, мир принужден был бы пройти через стадию
переразвития государств в тип тираний-мучительниц, системы
наказаний - в неслыханные массовые репрессии, а войн - в
трагедии уничтожения целых стран и народов. Но и при этом
оставалась бы опасность, что аппарат тирании окажется сильнее
всей суммы активных протестов, порожденных им. Поэтому усилия
демиурга - вернее, всех демиургов человечества - неизбежно
должны направляться на усиление в людях комплекса чувств и
идей, активно направленных именно на борьбу с тиранией, на
преодоление раздробленности и на соединение всех.
В-третьих, преобразование сущности государства невозможно
раньше, чем будет достигнут некоторый уровень всеобщего
материального благосостояния и незыблемой аксиомой станет право
каждого человека на такое благосостояние. Для этого, с одной
стороны, должны быть совершенно изжиты устойчивые классовые,
национальные и социальные антагонизмы и предрассудки,
возбуждено и углублено чувство социального сострадания и
воспитано в поколениях сознание надсословных, надклассовых,
наднациональных прав. С другой стороны, прогресс науки и
техники должен быть предельно форсирован, а развитию в человеке
соответствующих интеллектуальных и волевых качеств должна быть
оказана Провиденциальная помощь, несмотря на то, что
вмешательство Гагтунгра в этот процесс с каждым десятилетием
расширяет разрыв между уровнями человеческой техники и
человеческой этики.
Преобразование сущности государства невозможно,
в-четвертых, без того, чтобы обществом не была прочно осознана
порочность этой старой сущности; следовательно, на разоблачение
этой сущности должны быть брошены немалые силы.
В-пятых, преобразование государства в братство невозможно
до тех пор, пока не снято противоречие между двумя исконными
культурными тенденциями: отвергающей мир тенденцией
аскетической духовности и тенденцией, утверждающей мир,
плотской, так называемой "языческой"; пока Природа не
воспринята как нечто двойственное: как источник радости,
счастья и Света, с одной стороны, и как арена буйствования
демонических сил - с другой; пока в лице Природы не усмотрен
объект высокого нравственного и творческого долга, пока она не
охвачена деятельной любовью, а к мирам светлых стихиалей не
установилось отношение духовной и физической дружелюбности.
И, наконец, торжество Розы Мира невозможно до тех пор,
пока в устремлении религиозного человечества к Вечно
Женственному началу не будет вскрыт новый, углубленный смысл;
пока веяние Звенты-Свентаны не смягчило и не высветлило слишком
жгучую суровость мужественного начала, до сих пор полностью
господствовавшего в этике, религии и общественности.
Был, конечно, и ряд других предпосылок исторических - не
говоря уже о метаисторических, - без которых основная задача не
могла быть решена; но достаточно, мне кажется, перечисления
пока и этих нескольких.
Итак, ближайшими, конкретными целями усилий демиурга
становились следующие: понижение преград между различными,
исторически сложившимися типами религиозности; усиление в душе
людей идей и чувств, направленных на борьбу с тиранией, на
преодоление мировой раздробленности, на соединение всех;
углубление чувства социального сострадания, жажды социальной
справедливости и сознания всеобщих социальных прав; раскрытие в
человеке тех потенций разума и рассудка, которые будут
способствовать стремительному прогрессу науки и техники;
разоблачение агрессивной и вампирической сущности государства;
снятие в сознании множества людей антагонизма между
духовно-аскетической и "языческой" тенденциями и развитие
синтетического отношения к Природе; активизация в исторической
деятельности проявлений Вечно Женственного начала,
выразительница которого в России, Навна, обессиленная и
замученная, находилась в многовековом плену.
Перечисления этих объектов демиургической инвольтации
достаточно, чтобы уяснилась окончательная неприспособленность
для этой цели православной русской церкви. Но в направлении
именно всех этих идей устремлялась инвольтация демиургом и
Навною великих художественных гениев и наиболее глубоких
талантов России, тех, кого мы называем вестниками. Разумеется,
психологическая картина осложнялась при этом множеством чисто
человеческих факторов: культурных, общественных,
индивидуально-биографических, а иногда и воздействием могучего
еще излучения от великого духовного вместилища предыдущих
веков: от православия. Вторгались иногда и инспирации из
демонических миров,. особенно из двух: Друккарга и Дуггура.
Если бы я посвятил характеристике миссий и судеб. каждого
из русских вестников, даже ограничив себя при: этом границами
искусства слова, хотя бы по одной главе, получилась бы
отдельная, свыше двадцати глав содержащая работа. Я вынужден
поэтому обойтись минимальным: числом характеристик,
неразвернутых и совершенно афористических, и суждения мои об
этих деятелях неизбежно будут иметь вид сообщений, почти
лишенных аргументации. Я принужден миновать, не останавливаясь,
эпохи Ломоносова, Державина и Карамзина и начать группу
метаисторических характеристик с того, чье имя издавна привыкли
связывать с началом золотого века нашей литературы.
О Пушкине, как это известно всякому, существуют: горы
исследований, высказывались тысячи суждений. Да позволено мне
будет присовокупить к этим характеристикам еще одну, сделанную
под таким углом зрения, какой-до сих пор не учитывался: под
углом зрения метаистории. Под этим углом зрения миссия Пушкина
заключается в том, что, создав емкий, гибкий, богатый и
чрезвычайной выразительный литературный язык и великолепный
стих, он этим дал решительный толчок процессу развития
всенародной любви к языку, к слову, к стиху и к самой культуре
языка как основного средства человеческого общения; вооружил
следовавших за ним во времени творцов этим совершенным
средством для выражения любых идей и чувств; разработал ряд
необходимых для этого новых жанров и сам возглавил процесс
художественного выражения этих идей и образов.
Какие же это идеи и какие именно образы?
Во-первых, это - идеи, связанные с задачей разоблачения
демонической природы государства и с укреплением комплекса
освободительно-моральных устремлений отдельной души и всей
нации. Сюда относится идея о непрощаемости преступления,
совершенного верховной властью, то есть сознание
несостоятельности той власти, которая основана на нарушении
этических норм (ода "Вольность", и особенно "Борис Годунов").
Сюда же относится идея неразрешимости ни в
рассудочно-логическом плане, ни в плане гуманистической совести
противоречий между личностью и государством, между личностью и
демонизированными законами мира ("Медный Всадник"). - С этим же
связана и идея противостояния между низшей, самостной свободой
личности и общественной гармонией ("Цыганы"). - Эти идеи,
воздействуя на сознание множества людей, приобщавшихся
литературе, подготавливали его, в конечном счете, к идее-выводу
о примате этики над государственным началом, то есть о
желательности - хотя и утопичной для настоящего времени -
установления высокоэтического контролирующего и направляющего
начала над аморальным государством.
Второй цикл идей был связан с задачей изменения отношений
христианского человечества к Природе. В основном, это была идея
- переживание Природы как начала объективно-прекрасного, ни в
коем случае не осужденного и не враждебного, хотя и обладающего
такою стороной, которая принуждает зачастую воспринимать
Природу как начало равнодушное и безучастное к человеку. При
этом, однако, ощущение ее безучастности не препятствовало
переживанию Природы как начала субъективно любимого. Эти
переживания, нашедшие свое выражение в большом количестве
первоклассных по форме стихотворений и отдельных мест в поэмах,
подготавливали сознание к выводу о возможности какого-то - пока
еще смутно мечтаемого - нового вида отношений и общения с
Природой: радостно-чувственного, дружественного и, в то же
время, ни в коей мере не греховного.
Это переплеталось с новым восприятием самого процесса
жизни в ее повседневном облике: в обнаружении элементов поэзии
и красоты и в озарении ими низших, будничных слоев человеческой
жизни. Все это, как и предыдущее, шло вразрез с заветами
аскетического периода и прокладывало дорогу к пониманию далеких
грядущих задач Розы Мира - задач пронизывания духовностью и
религиозно-поэтической стихией всех сторон жизни.
Третий цикл идей был связан с задачей вскрытия нового,
углубленного смысла человеческих религиозных устремлений к
Вечно Женственному, и в этом, мне кажется, сказалось не только
веяние Навны, но и самой Звенты-Свентаны.
К этому циклу относится идея Вечной Женственности, как
трансцендентного космического начала, какое бы то ни было
выражение которого в конкретной человеческой множественности
или в отдельной женщине - немыслимо и невозможно ("Рыцарь
бедный"); и - антиномичная идея Вечной Женственности, как
присущего человечеству начала, обретающего - не воплощение,
конечно, но отдаленное отражение в проходящей среди нас
прекрасной женской душе ("Евгений Онегин"). Можно в "Бедной
Лизе" Карамзина усмотреть первые, слабо уловленные отсветы
Навны; все образы женственно прекрасного, даже все, хотя бы и
робкие попытки фиксировать его в искусстве, содержат отсветы
той или иной из Великих Сестер. Ибо до нисхождения в Шаданакар
с космических высот Звенты-Свентаны, то есть до XIX века,
именно пребывание в Шаданакаре идеальных Соборных Душ
сверхнародов делало возможным проникновение сил Женственности в
человеческое Я. Но в цепи женских образов нашей литературы,
овеянных тончайшим благоуханием Навны, Татьяна Ларина - первый
образ, прелесть и гармония которого воздействуют через столетие
на потомков с тою же силой, как и во времена его возникновения.
Далее: Пушкин впервые поставил во весь рост специфически
русский, а в грядущем - мировой вопрос о художнике как о
вестнике высшей реальности и об идеальном образе пророка как о
конечном долженствовании вестника. Конечно, он сам не мог
сознавать отчетливо, что его интуиция этим расторгает круг
конкретно осуществимого в XIX веке и прорывается к той грядущей
эпохе, когда Роза Мира станет обретать в историческом слое свою
плоть.
И, наконец, в ряде своих произведений ("Капитанская
дочка", "Повести Белкина", "Пиковая Дама", "Пир во время чумы",
"Моцарт и Сальери" и многие другие) Пушкин поставил немало
более частных психологических, моральных и культурных проблем,
подхваченных и развитых его продолжателями.
Само собой разумеется, мысли, высказанные на этих вот
страницах, ни в коем случае не претендуют на то, чтобы
сложиться в исчерпывающую метаисторическую характеристику
Пушкина. Это лишь первый опыт в данном направлении, и я не
сомневаюсь, что работы последующих поколений над раскрытием
метаисторического значения Пушкина полностью затмят этот бедный
черновой набросок.
Многими исследователями отмечалось уже и раньше, что
гармоничность Пушкина - явление иллюзорное, что в
действительности он представлял собою личность, исполненную
противоречий и совершавшую сложный и излучистый путь развития,
хотя направление этого пути лежало, несомненно, ко все большей
гармонизации. Это, конечно, так. Но не менее важно то
обстоятельство, что, несмотря на эту противоречивость, вопреки,
так сказать, фактам, Пушкин был и остается в представлении
миллионов людей носителем именно гармонического слияния поэзии
и жизни. И эта иллюзия тоже имеет свой положительный смысл (как
и тысячи других иллюзий в истории культуры): этот солнечный бог
нашего Парнаса, проходящий, то смеясь, то созерцая, то играя,
то скорбя, то молясь, у самых истоков русской поэзии, этим
самым сближает в сознании множества стихии поэзии и жизни,
разрушает преграду, отделявшую человеческие будни, жизни
обыкновенных людей от сферы поэтических звучаний,
торжественных, заоблачных и бесплотных.
Каждая строка Пушкина вызывает у нас, русских, столько
культурных и исторических ассоциаций, для нас драгоценных и
священных, что мы легко поддаемся даже соблазну преувеличивать
его значение, усматривать мировые масштабы там, где в
действительности наличествуют масштабы национального гения и
вестника. Из личных бесед и встреч с иностранцами я вынес
совершенно твердое убеждение, уже и раньше складывавшееся у
меня под впечатлением отзывов о Пушкине за рубежом: иностранцы,
будучи лишены присущих нам ассоциаций и воспринимая тексты
Пушкина в их, так сказать, оголенном виде, никак не могут
понять, почему имя Пушкина окружено в России таким почти
культовым почитанием. Возможно, что если бы полнокачественные
переводы его произведений появились на европейских языках еще
при его жизни, они встретили бы более горячий отклик. Но
переводы опоздали, и теперь уже не приходится надеяться, что
заложенный в поэзии Пушкина запас идей и образов или, тем более
его лирические напевы, взволнуют когда-нибудь по-настоящему
культурную среду других народов. Характерно, что иностранцы
любой национальности, с которыми мне приходилось разговаривать,
будь то немец или японец, поляк или араб, заражаются
эмоциональным звучанием и признают наличие мировых масштабов не
у Пушкина, а у Лермонтова.
Но хотя, как мне кажется, Достоевский в своей знаменитой
речи на открытии памятника Пушкину в Москве несколько
преувеличил именно интернациональную сторону пушкинского
творчества, тем не менее, он и Жуковский были первыми на Руси
поэтами, раздвинувшими поэтическую тематику до всемирных границ
не в том условном, ложноклассической плане, как это делали
Княжнин или Озеров, а в плане действительного, глубоко
интуитивного, подлинного проникновения в дух других наций и
культур. Естественно, что этот культурно-исторический факт
нашел свое место именно в первой половине XIX века, когда в
числе первостепенных задач, стоявших перед инвольтирующими
силами демиурга, ясно определилась и задача культурного
преодоления границ между народами, задача сближения с ними
народа русского, задача развития способностей психологического
и идейного проникновения в существо иных культур.
Разговоры о том, что Пушкин уже успел будто бы к 37 годам
миновать зенит своего творчества и что, если бы он остался жив,
от него уже нельзя было бы ожидать большего, чем работы по
истории и культуре да несколько второстепенных художественных
произведений, - ни на чем не основаны и не имеют никакой цены.
Никакой - кроме разве той, что они обнажают поверхность
психологического анализа со стороны таких судей, не умеющих
отличить неизбежных в жизни любого художника периодов
творческого замирания и накопления от фазы конечного оскудения
творческого импульса.
Всенародное горе, охватившее Россию при известии о гибели
поэта, показало, что миссия всенародного значения впервые в
истории возложена не на родомысла, героя или подвижника, а на
художественного гения, и что народ, если этого и не осознавал,
то зато чувствовал совершенно отчетливо. Убийство гения было
осознано всеми как величайшее из злодейств, и преступник был
выброшен, как шлак, за пределы России. Бессильный гнев,
возмущение и негодование можно испытывать теперь, читая о
благополучии и преуспеянии, которым обласкала Дантеса его
дальнейшая судьба - судьба самодовольного богача и дельца,
сенатора Второй империи, не испытавшего и тени раскаяния в
совершенном преступлении. Но для метаисторического созерцания
слишком ясно, каким мимолетным было это пошлое торжество и
каким жутким - посмертие Дантеса. Теперь, после выполнения им
второй темной миссии и вторичного падения на Дно Шаданакара,
ему грозит сделаться носителем темной миссии в третий раз и
после этого быть выброшенным из нашей брамфатуры.
Но если смерть Пушкина была великим несчастьем для России,
то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого
удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только
Российской, но и других метакультур.
Миссия Пушкина, хотя и с трудом, и только частично, но все
же укладывается в человеческие понятия; по существу, она ясна.
Миссия Лермонтова - одна из глубочайших загадок нашей
культуры.
С самых ранних лет - неотступное чувство собственного
избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над
судьбой и душой; феноменально раннее развитие бушующего,
раскаленного воображения и мощного, холодного ума;
наднациональность психического строя при исконно русской
стихийности чувств; пронизывающий насквозь человеческую душу
суровый и зоркий взор; глубокая религиозность натуры, -
переключающая даже сомнение из плана философских суждений в
план богоборческого бунта, - наследие древних воплощений этой
монады в человечестве титанов; высшая степень художественной
одаренности при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей
отбирать для публикации только шедевры из шедевров... Все это,
сочетаясь в Лермонтове, укрепляет нашу уверенность в том, гроза
вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в
этот час не в одном только Энрофе. Это, настигнутая общим
Врагом, оборвалась недовершенной миссия того, кто должен был
создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением
догадки нашего ума, - нечто и в самом деле титаническое.
Великих созерцателей "обеих бездн", бездны горнего мира и
бездны слоев демонических, в нашей культуре я до сих пор знаю
три: Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский. Четвертым
следовало бы назвать Александра Блока, если бы не меньший,
сравнительно с этими тремя масштаб его личности.
Если и не приоткрыть завесу над тайной миссии, не
свершенной Лермонтовым, то хотя бы угадать ее направление может
помочь метаисторическое созерцание и размышление о полярности
его души. Такое созерцание приведет к следующему выводу: в
личности и творчестве Лермонтова различаются без особого усилия
две противоположные тенденции. Первая: линия богоборческая,
обозначающаяся уже в детских его стихах и поверхностным
наблюдателям кажущаяся видоизменением модного байронизма. Если
байронизм есть противопоставление свободной, гордой личности
окованному цепями условностей и посредственности человеческому
обществу, то, конечно, здесь налицо и байронизм. Но это -
поверхность; глубинные же, подпочвенные слои этих проявлений в
творческих путях обоих поэтов весьма различны. Бунт Байрона
есть, прежде всего, бунт именно против общества. Образы
Люцифера, Каина, Манфреда суть только литературные приемы,
художественные маски. Носитель гениального поэтического
дарования, Байрон, как человек, обладал скромным масштабом;
никакого воплощения в человечестве титанов у него в прошлом не
было. Истинному титану мечта о короне Греции показалась бы
жалкой и мелкой детской игрой, а демонические позы, в которые
любил становиться Байрон, вызвали бы у него лишь улыбку, если
бы он не усмотрел в них действительных внушений демонических
сил. А такие внушения были, и притом весьма настойчивые. Жгучее
стремление к славе и к власти, постоянный маскарад жизни,
низменность итальянских приключений - все это указывает отнюдь
не на титаническую природу этого человека, а только на его
незащищенность от демонической инвольтации. А так как общая
одаренность его натуры была огромной, а фон, на котором он
действовал - общество того времени, - совершенно тускл, то
маскарад этот мог ввести в заблуждение не только графиню
Гвиччиоли, но и настоящего титана, каким был Гете. - Байрон
амистичен. Его творчество являло собою, в сущности, не что
иное, как английский вариант того культурного явления, которое
на континенте оформилось в идеологической революции
энциклопедистов: революции скептического сознания против, как
сказал бы Шпенглер, "великих форм древности". У Лермонтова же -
его бунт против общества является не первичным, а производным:
этот бунт вовсе не так последователен, упорен и глубок, как у
Байрона, он не уводит поэта ни в добровольное изгнание, ни к
очагам освободительных движений. Но зато лермонтовский Демон -
не литературный прием, не средство эпатировать аристократию или
буржуазию, а попытка художественно выразить некий глубочайший,
с незапамятного времени несомый опыт души, приобретенный ею в
предсуществовании от встреч со столь грозной и могущественной
иерархией, что след этих встреч проступал из слоев глубинной
памяти поэта на поверхность сознания всю его жизнь, В
противоположность Байрону Лермонтов - мистик по существу. Не
мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм
которого предопределен эпохой, модой, социально-политическим
бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией;
мистик потому, что внутренние его органы - духовное зрение,
слух и глубинная память, а также дар созерцания космических
панорам и дар постижения человеческих душ - приоткрыты с самого
рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая
реальность: реальность, а не фантастика. Это превосходно
показал на анализе лермонтовских текстов Мережковский -
единственный из критиков и мыслителей, который в суждениях о
Лермонтове не скользил по поверхности, а коснулся
трансфизического корня вещей (Д. С. Мережковский. Лермонтов).
Лермонтов до конца своей жизни испытывал
неудовлетворенность своей поэмой о Демоне. По мере возрастания
зрелости и зоркости он не мог не видеть, сколько частного,
эпохального, человеческого, случайно-автобиографического
вплелось в ткань поэмы, снижая ее трансфизический уровень,
замутняя и измельчая образ, антропоморфизируя сюжет. Очевидно,
если бы не смерть, он еще много раз возвращался бы к этим
текстам и в итоге создал бы произведение, в котором от
известной нам поэмы осталось бы, может быть, несколько десятков
строф. Но дело в том, что Лермонтов был не только великий
мистик; это был живущий всею полнотой жизни человек и огромный
- один из величайших у нас в XIX веке - ум. Богоборческая
тенденция проявлялась у него поэтому не только в слое
мистического опыта глубинной памяти, но и в слое сугубо
интеллектуальном, и в слое повседневных действенных проявлений,
в жизни. Так следует понимать многие факты его внешней
биографии: его кутежи и бретерство, его юношеский разврат - не
пушкинский веселый, а угрюмый и тяжкий, его поведение с теми
женщинами, перед которыми он представлял то Печорина, то почти
что Демона, и даже, может быть, его воинское удальство. (К
двадцати пяти годам все эти метания Лермонтова кончились,
утратили для него всякий интерес и были изжиты, в то время как
Байрон продолжал быть игралищем всевозможных сил до конца своей
тридцатипятилетней жизни.) В интеллектуальном же плане эта
бунтарская тенденция приобрела вид холодного и горького
скепсиса, вид скорбных, разъедающе-пессимистических раздумий
чтеца человеческих душ. Такою эта тенденция сказалась в "Герое
нашего времени", в "Сашке", в "Сказке для детей" и т. д.
Но наряду с этой тенденцией в глубине его стихов, с первых
лет и до последних, тихо струится, журча и поднимаясь порой до
неповторимо дивных звучаний, вторая струя: светлая, задушевная,
теплая вера. Надо было утерять всякую способность к пониманию
духовной реальности до такой степени, как это случилось с
русской критикой последнего столетия, чтобы не уразуметь черным
по белому написанных, прямо в уши кричащих свидетельств об этой
реальности в лермонтовских стихах. Надо окаменеть мыслью, чтобы
не додуматься до того, что Ангел, несший его душу на землю и
певший ту песнь, которой потом "заменить не могли ей скучные
песни земли", есть не литературный прием, как это было у
Байрона, а факт. Хотелось бы знать: в каком же ином поэтическом
образе следовало бы ждать от гения и вестника свидетельств о
даймоне, давно сопутствующем ему, как не именно в таком? -
Нужно быть начисто лишенным религиозного слуха, чтобы не
почувствовать всю подлинность и глубину его переживаний,
породивших лирический акафист "Я, Матерь Божия, ныне с
молитвою...", чтобы не уловить того музыкально-поэтического
факта, что наиболее совершенные по своей небывалой поэтической
музыкальности строфы Лермонтова говорят именно о второй
реальности, просвечивающей сквозь зримую всеми: "Ветка
Палестины", "Русалка", изумительные строфы о Востоке в "Споре",
"Когда волнуется желтеющая нива...", "На воздушном океане...",
"В полдневный жар в долине Дагестана...", "Три пальмы", картины
природы в "Мцыри", в "Демоне" и многое другое.
Очевидно, в направлении еще большей, предельной
поляризации этих двух тенденций, в их смертельной борьбе, в
победе утверждающего начала и в достижении наивысшей мудрости и
просветленности творческого духа и лежала несвершенная миссия
Лермонтова. Но дело в том, что Лермонтов был не "художественный
гений вообще" и не только вестник, - он был русским
художественным гением и русским вестником, и в качестве таковых
он не мог удовлетвориться формулой "слова поэта суть дела его".
Вся жизнь Михаила Юрьевича была, в сущности, мучительными
поисками, к чему приложить разрывающую его силу. Университет,
конечно, оказался тесен. Богемная жизнь
литераторов-профессионалов того времени была безнадежно мелка.
Представить себе Лермонтова замкнувшимся в семейном кругу, в
личном благополучии, не может, я думаю, самая благонамеренная
фантазия. Военная эпопея Кавказа увлекла было его своей
романтической стороной, обогатила массой впечатлений, но после
"Валерика" не приходится сомневаться, что и военная
деятельность была осознана им как нечто, в корне чуждое тому,
что он должен был совершить в жизни. Но что же? Какой жизненный
подвиг мог найти для себя человек такого размаха, такого круга
идей, если бы его жизнь продлилась еще на сорок или пятьдесят
лет? Представить Лермонтова, примкнувшего к революционному
движению 60-х и 70-х годов, так же невозможно, как вообразить
Толстого, в преклонных годах участвующим в террористической
организации, или Достоевского - вступившим в
социал-демократическую партию. - Поэтическое уединение в
Тарханах? Но этого ли требовали его богатырские силы? -
Монастырь, скит? - Действительно: ноша затвора была бы по плечу
этому духовному атлету, на этом пути сила его могла бы найти
для себя точку приложения. Но православное иночество
несовместимо с художественным творчеством того типа, тех форм,
которые оно приобрело в наши поздние времена, а от этого
творчества Лермонтов, по-видимому, не отрекся бы никогда.
Возможно, что этот титан так и не разрешил бы никогда заданную
ему задачу: слить художественное творчество с духовным деланием
и подвигом жизни, превратиться из вестника в пророка. Но мне
лично кажется более вероятным другое: если бы не разразилась
пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось
бы зрителем такого - непредставимого для нас и неповторимого ни
для кого - жизненного пути, который привел бы Лермонтова-старца
к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно,
где все блуждания и падения прошлого преодолены, осмыслены и
послужили к обогащению духа и где мудрость, прозорливость и
просветленное величие таковы, что все человечество взирает на
этих владык горных вершин культуры с благоговением, любовью и с
трепетом радости.
В каких созданиях художественного слова нашел бы свое
выражение этот жизненный и духовный опыт? Лермонтов, как
известно, замышлял роман-трилогию, первая часть которой должна
была протекать в годы пугачевского бунта, вторая - в эпоху
декабристов, а третья - в 40-х годах. Но эту трилогию он
завершил бы, вероятно, к сорокалетнему возрасту. А дальше?..
Может быть, возник бы цикл "романов идей"? Или эпопея-мистерия
типа "Фауста"? Или возник бы новый, невиданный жанр?.. - Так
или иначе, в 70-х и 80-х годах прошлого века Европа стала бы
созерцательницей небывалого творения, восходящего к ней из
таинственного лона России и предвосхищающего те времена, когда
поднимется из этого лона цветок всемирного братства - Роза
Мира, выпестованная вестниками - гениями - праведниками -
пророками.
Смерть Лермонтова не вызвала в исторической Европе,
конечно, ни единого отклика. Но когда прозвучал выстрел у
подножия Машука, не могло не содрогнуться творящее сердце не
только Российской, но и Западных метакультур, подобно тому, как
заплакал бы, вероятно, сам демиург Яросвет, если бы где-нибудь
на берегах Рейна оборвалась в двадцать семь лет жизнь
Вольфганга Гете.
Значительную часть ответственности за свою гибель
Лермонтов несет сам. Я не знаю, через какие чистилища прошел в
посмертии великий дух, развязывая узлы своей кармы. Но я знаю,
что теперь он - одна из ярчайших звезд в Синклите России, что
он невидимо проходит между нас и сквозь нас, творит над нами и
в нас, и объем и величие этого творчества непредставимы в каких
наших предварениях.
Там же творит другое светило: тот, кто был сто лет назад
нашим милым, родным Гоголем.
Задача, которую предчувствовал Пушкин, которую разрешил
бы, вероятно, к концу своей жизни Лермонтов встала перед
Гоголем с исключительной жгучестью.
Никакое сознательное движение вперед невозможно без
осознания несовершенства той стадии, на которой находишься, и
без понимания ее несовершенства.
Сделать так, чтобы Россия осознала свое несовершенство,
несовершенство своей стадии становления, всю неприглядность
своей неозаренной жизни, - это должен был сделать и сделал
Гоголь. Ему был дан страшный дар - дар созерцания изнанки
жизни, и другой: художественной гениальности, чтобы воплотить
увиденное в объективно пребывающих творениях, показуя его всем.
Но трагедия Гоголя коренилась в том, что чувствовал в себе еще
и третий дар, нераскрытый, мучительно требовавший раскрытия, -
а он не знал - и не узнал, - как раскрыть этот третий дар: дар
вестничества миров восходящего ряда, дар проповедничества и
учительства. При этом ему не удавалось осознать различия между
вестничеством и пророчеством; ему казалось, что вестничество
миров Света через образы искусства непременно должно
связываться с высотой этической жизни, с личной праведностью.
Ограниченные, сравнительно с художественной гениальностью,
способности его ума не позволили ему понять несоответствие
между его задачей и формами православно-учительской
деятельности, в которую он пытался ее облечь. Расшатанный и
изъязвленный созерцанием чудищ "с унылыми лицами"
психофизический состав его существа не выдержал столкновения
между православным аскетизмом и требованиями художественного
творчества, между чувством пророческого призвания и сознанием
своего недостоинства, между измучившими его видения
инфернальных кругов и жгучею жаждою - возвещать и учить о мирах
горних. А недостаточность - сравнительно с Лермонтовым - начала
деятельно-волевого как бы загнала этот жизненный конфликт во
внутреннее пространство души, лишила его необходимых выявлений
вовне и придала колорит тайны последнему, решающему периоду его
жизни.
"Гоголь запостился...", "Гоголь замолился...", "Гоголь
заблудился в мистицизме..." Как жалки эти, сто лет не сходящие
со страниц нашей печати, пошлости. Известна картина Репина:
"Самосожжение Гоголя". В конце концов каждый зритель привносит
в произведение живописи нечто свое, и доказать, что именно он
видит в данной картине нечто такое, чего не видят другие,
невозможно. Среди профессионалов-живописцев эта картина Репина
вызывает иной раз отзывы скорее скептические, а иногда даже
возмущенные. Некоторые полагают, что тут налицо незаконное
вторжение "литературы" в живопись. Случается слышать и еще
более суровые оценки, усматривающие в этом произведен подмену
духовной трагедии Гоголя какою-то чисто физиологической
коллизией. Я ничего этого не вижу. Я вижу совсем другое. Я
вижу, что ни один человек, о трагедии Гоголя высказывавший свое
суждение, даже такой глубокий аналитик, как Мережковский, не
был так проницателен и глубок, как недалекий и обычно совсем не
глубокий Репин.
Когда, будучи свободным от профессиональных предубеждений,
вглядываешься в эту картину, ощущаешь себя невольно втягиваемым
в душевную пропасть сквозь последовательные психофизические
слои.
Сначала видишь больного, полупомешанного, может быть, даже
и совсем помешанного, изнемогающего в борьбе с каким-то,
пожалуй, галлюцинаторным видением. При этом испытываешь смесь
соболезнования и того бессознательного, невольного
отталкивания, какое свойственно "психически нормальным" людям
при соприкосновении с душевнобольным. Но вот этот слой спадает,
как шелуха; внезапно различаешь искаженное предсмертным
томлением лицо человеческого существа, принесшего и приносящего
в жертву кому-то все свое драгоценнейшее, все, чем жил:
заветнейшие помыслы, любимейшие творения, сокровеннейшие мечты
- весь смысл жизни. В потухающих глазах, в искривленных устах -
ужас и отчаяние подлинного самосожжения. Ужас передается
зрителю, смешивается с жалостью, и кажется, что такого накала
чувств не сможет выдержать сердце. И тогда делается видным
третий слой - не знаю, впрочем, последний ли. Те же самые
потухающие глаза, те же губы, сведенные то ли судорогой, то ли
дикою, отчаянною улыбкой, начинают лучиться детскою, чистой,
непоколебимой верой и той любовью, с какой припадает рыдающий
ребенок к коленям матери. "Я все Тебе отдал, - прими меня,
любимый Господи! Утешь, обойми!" - говорят очи умирающего.
И чудо художника в том, что уже в самой мольбе этих глаз
заключен ответ, точно видят они уже Великую Заступницу,
обнимающую и принимающую эту исстрадавшуюся душу в лоно любви.
Тот, кто пройдет сквозь все эти слои поразительного
репинского создания, не усомнится еще и в другом, самом
высоком, все утешающем и оправдывающем: в том, что врата
Синклита распахнулись перед Гоголем во всю ширь, как перед
любимейшим из сынов его.
Эти три первых великих гения русской литературы вознесли и
утвердили эту литературу на высоту духовной водительницы
общества, учительницы жизни, указательницы идеалов и
возвестительницы миров духовного света, приобрели ей славу и
всенародный авторитет, увенчали нимбом мученичества.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:39
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 3. МИССИИ И СУДЬБЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Освещая - насколько я могу осветить - в главе о средних
мирах Шаданакара характер связи между человечеством и сакуалой
Даймонов, я упомянул о расе метапрообразов, обитающей подле
даймонов и имеющей большое значение для понимания некоторых
произведений искусства Энрофа.
Лев Толстой - отец Андрея Болконского, хотя, конечно, и не
в том смысле, в котором он был отцом Сергея Львовича или
Татьяны Львовны. Интуиция гениального художника, синтетически
создававшего образ Андрея из отдельных психических и физических
черт разных людей, уловила сквозь эту амальгаму, как через
своеобразный эфирный фокус, похожий, но еще более значительный
образ существа из Жерама - того слоя в сакуале Даймонов,
который играет для них ту же роль, что Энроф для нас. Это было
существо из расы метапрообразов - отставшей в своем развитии от
даймонов и опекаемой ими расы. Я упоминал уже, что они
чрезвычайно схожи с людьми как своим внешним обликом, так и
душой. Образ Андрея Болконского воспринимался и творчески
сопереживался миллионами людей, читавших эпопею Толстого.
Психическое излучение этого людского множества необычайно
усилило этот объективно существующий, созданный Толстым эфирный
образ Андрея, а для метапрообраза, связанного с ним, он стал
одним из материальных облачений, чем-то вроде его эфирного
тела, чем-то необходимым ему для дальнейшего развития, вернее -
облегчающим и ускоряющим его развитие, как бы наполняющим
новыми горячими силами и полнотой жизни его существо.
Проанализировать этот процесс точнее я не в состоянии.
Возможно, что в следующем зоне, когда преображенное
человечество приступит к спасению сорвавшихся в магмы и ядро
Шаданакара, тот, кто нам известен как Андрей Болконский и ныне
находящийся в Магирне, обретет свое воплощение в Энрофе и
примет участие в великом творческом труде вместе со всеми нами.
А в текущем зоне каждый из метапрообразов, получивших эфирное
облачение от художников Энрофа, вбирает наши психические
излучения, им вызванные, в свой состав, но и воздействует
обратно на множество конкретных человеческих психик: он
тормозит их становление либо способствует ему - в зависимости
от природы, которая ему сообщена его творцом-художником. Вот
почему общечеловеческий долг отцовства снимается с великих
художников: снимаясь, он заменяется долгом отцовства другого
рода. Данте, Леонардо, Рафаэль, Микеланджело, Сервантес,
Шиллер, Моцарт, Бетховен, Лермонтов, Гоголь, Чехов, Глинка,
Чайковский, Мусоргский и десятки других художественных гениев и
вестников не имели детей, но никакой наш моральный инстинкт не
вменяет им этого в ущерб именно потому, что все мы
бессознательно знаем, что долг отцовства был ими выполнен, хотя
и не так, как это происходит обыкновенно.
Было бы грубым упрощением полагать, будто за всеми
человеческими образами художественной литературы и искусства
стоят метапрообразы из мира даймонов. Напротив, - они стоят
лишь за ничтожным меньшинством из этой необозримой галереи:
обычно за теми, кого мы называем типами, и за очень крупными
индивидуальностями. Но в тех случаях, когда они стоят, смысл
создания художником человекообраза является двусторонним.
Во-первых, через его посредство совершается могучее воздействие
на человеческие существа нашего слоя. Во-вторьгх, повторяю,
создается тонкоматериальное облачение, сообщающее жизненные
силы метапрообразу к сокращающее его путь в сакуале Даймонов.
Ясно, однако, что художник не может быть свободен от
кармической связи с отображенными им метапрообразами и от
кармической ответственности за их судьбу, - подобно тому, как
человек-отец несет ответственность за судьбу рожденных и
воспитанных им детей. Гоголь затратил огромные усилия и
поистине титанический труд, чтобы помочь в восходящем пути тем,
кому он когда-то дал имена Собакевича, Чичикова или Плюшкина.
Предчувствовал ли он это при жизни или нет, но всем известно,
что он уже тогда страстно мечтал и даже пытался художественно
предварить так называемое обращение главных персонажей "Мертвых
душ", то есть их сознательное вступление на восходящий путь.
Недовершенное в жизни совершается художником в посмертии и на
этот раз.
Чем значительнее созданный художником человеко-образ, тем
большие возможности открывает он перед метапрообразом. И тот,
кто был отображен Гете как Фауст, скоро вступит в Синклит Мира,
где давно уже пребывает Дон Кихот, а во втором зоне станет
грандиозной личностью среди преображенного человечества.
Для человека с раскрывшимися духовным слухом и зрением
встреча с тем, кто нам известен и нами любим как Андрей
Болконский, так же достижима и абсолютно реальна, как и встреча
с великим человеческим духом, которым был Лев Толстой. Вопрос -
в раскрытии соответствующих, в каждом из нас заложенных органов
восприятия и в том, в который именно из иноматериальных слоев
Шаданакара проникли мы благодаря этим органам.
Сколь фантастично ни казалось бы все, что я здесь говорю,
и сколько бы насмешек ни вызвал уверенный тон этих
высказываний, я иду навстречу любым насмешкам, но не могу взять
назад ни одной из формулированных здесь мыслей.
Однако после сказанного уже не может показаться странным
следующее: роль крылатого даймона по отношению к
человеку - носителю дара и миссии заключается, в смысле метода
его воздействия, в том, что он, прежде всего, снимает запоры с
хранилища творческого импульса, заложенного в вестнике, как и
во всяком человеке, и этим способствует тому, что в творческое
лоно художника устремляется поток оплодотворяющих впечатлений
жизни, отливаясь в тот или иной образ; во многих случаях - в
человекообраз. Дальнейшая же работа даймона над астралом
вестника преследует цель ослабления косности тех
эфирно-физических преград, которые отделяют человеческое
сознание от высших способностей, заложенных в астральном теле.
При этом, в зависимости от художественной и личной
индивидуальности данного художника, а также в зависимости и от
характера его миссии, работа даймона может быть сосредоточена в
особенности на какой-нибудь одной из этих способностей: на
духовном зрении или слухе, на глубинной памяти, на способности
созерцания космических панорам и перспектив, на способности
высшего понимания других душ человеческих - можно назвать ее
способностью духовного анализа - и, наконец, на способности к
Любви в самом высоком смысле этого слова. В отдельных случаях
работа даймона может направиться на раскрытие исключительно
одной из этих способностей, а ее раскрытие облегчит и ускорит
его работу над другими способностями уже в другой, более
поздний период жизни вестника на земле. Нечто схожее
происходило, например, с Чеховым. Его миссией было пронизание
искусства слова любовью к людям в такой мере, к какой только
приближались Диккенс и Достоевский. Чехов стоял на совершенно
прямом пути. Закрытость его духовного зрения, слуха,
способности созерцания космических панорам - все это было
явлением временным, вызванным тем, что работа даймона была
устремлена на раскрытие в нем дара высшей любви, и когда эта
фаза работы была бы завершена, остальные способности раскрылись
бы одна за другой с потрясающею быстротой. К семидесяти годам
Чехов являл бы собой образец сочетания гениальности и святости.
Этому помешала только смерть в сорокачетырехлетнем возрасте,
только она.
Существует некий закон масштабов: становящаяся монада
делается тем более великой, чем глубже были спуски, которые ею
совершены, и страдания, которые пережиты. Монада эманирует из
Отчего лона в материю не для того, чтобы скользнуть по
поверхности одного из слоев планетарного космоса, а для того,
чтобы пройти его весь, познать его весь, преобразить его весь
и, возрастая от величия к величию, стать водительницей звезд,
созидательницей галактик и, наконец, соучастницей Отца в
творении новых монад и вселенных.
Отсюда наше чувство благоговения и преклонения не только
перед категориями прекрасного и высокого, но1 и перед
категорией великого.
Отсюда возникновение в нашей душе этого чувства при
соприкосновении с такими образами, как Эдип, Прометей, Фауст,
Дон Жуан, Брандт.
И именно грандиозные масштабы заложенных в них потенций
отличают "детей Достоевского".
Чем, в сущности, оправданы всевозможные, без конца
варьируемые от романа к роману, от персонажа к персонажу
"инфернальные" спуски этих героев? Какое положительное значение
могут принести наши блуждания вслед за ними по лабиринтам этих
страстей, этих убийств и самоубийств, телесных и духовных
растлений, по самым темным излучинам душевного мира? Не чреваты
ли такие странствия, напротив, опасностями поддаться соблазну,
перейти к подражанию, к совершению таких же непростительных,
даже преступных действий?
Те, кто любит Достоевского, часто ссылаются в оправдание
на то, что великий писатель учит различать в самой падшей душе
"искру Божию", что он внушает сострадание к несчастным и т. п.
Сострадание он действительно внушает, и сострадание великое. Но
всегда ли? Неужели главным компонентом в нашем отношении к
Ставрогину, к Петру Верховенскому, к Свидригайлову будет
сострадание? Да и обнаружение "искры Божией" в Верховенском или
Смердякове служит плохим утешением; их преступных действий оно
не оправдает и не смягчит. Дело в другом: в том, что их в
какой-то мере ? не то что оправдывает, но заставляет нас верить
в высокие возможности их потенций, иррационально нами ощущаемый
масштаб их. Это значит, конечно, не то, что с них снимается
ответственность за совершенное, а то, что у нас (во всяком
случае, у читателя, обладающего метаисторическим мироощущением)
возникает уверенность, что чем глубже спускались эти одержимые
соблазном души, чем ниже были круги, ими пройденные опытно, тем
выше будет их подъем, тем грандиознее опыт, тем шире объем их
будущей личности и тем более великой их далекая запредельная
судьба.
Как художник-этик, пробуждающий наше сострадание к
несчастным и падшим, Достоевский велик - так велик, что этого
одного было бы достаточно, чтобы упрочить за ним навсегда одно
из первых мест в пантеоне всемирной литературы. Не менее,
вероятно, велик он и как художник-вестник Вечно Женственного;
только искать веяние этого Начала нужно не в замутненных,
душевно искалеченных, внутренне потерявшихся, снижаемых
собственной истеричностью образах Настасьи Филипповны или
Катерины Ивановны, а в том варианте общечеловеческой темы, на
Западе разработанной в лице Маргариты и Сольвейг, который у нас
создал именно Достоевский. История Сони Мармеладовой и
Раскольникова - это потрясающее свидетельство о том, как das
Ewig Weibliche zieht uns heran.
Но еще более велик Достоевский именно тем, что проводит
нас, как Вергилий проводил Данте, по самым темным, сокровенно
греховным, самым неозаренным кручам, не оставляя ни одного
уголка - неосвещенным, ни одного беса - притаившимся и
спрятавшимся. В этом и состояла главная особенность его миссии:
в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев
психики. В этом отношении он является не только великим, но,
пожалуй, глубочайшим писателем всех времен. Дальше перед ним
начиналось другое: пронизывание таким анализом и светлых слоев,
но на этой дороге он едва успел сделать первые шаги.
Во всяком случае, если для тех конечных целей демиурга, о
которых я говорил в предыдущей главе, нужно предельно расширить
границу личности и включить в зону, ею охваченную, самые
кромешные слои инфрафизики (ибо пока они не изведаны, они не
могут быть и просветлены), то никто не сделал для этого так
много, как Достоевский.
Я не случайно упомянул Данте. Но, чтобы правильно понять
эту связь, следует ясно отдавать себе отчет в различных планах,
различных формах и стадиях подобного спуска в инфрафизические
слои.
Работа даймона над Достоевским сосредоточивалась
преимущественно на развитии его способности высшего понимания
других человеческих душ; другие его духовные органы оставались
только приоткрытыми. Поэтому в его творениях заключены не
прямые, не открытые образы иноматериальных реальностей, как у
Данте, но их функции в слое человеческой психики, человеческих
деяний и судеб. Человек, сохранивший о подобных спусках
воспоминание более отчетливое, мог бы различить функции таких
слоев нисходящего ряда в психике и деяниях многих героев
Достоевского. Он обнаружил бы функции Дуггура, Шим-бига и Дна в
душе Ставрогина и Свидригайлова; Друккарга и Гашшарвы - в душе
Петра Верховенского, функцию Гашшарвы и Цебрумра - слоя
грядущего антицеркви антихриста - в Великом Инквизиторе. В
личности Ивана Карамазова обнаружились бы функции многих
различных миров и восходящего, и нисходящего ряда. Глава "Кана
Галилейская" - явное воспоминание о Небесной России, может
быть, даже отблеск Голубой пирамиды - Трансмифа Христианства, -
и вообще в психике Мышкина, Алеши Карамазова, особенно старца
Зосимы, чувствуются следы полузабытых странствий по очень
высоким слоям. В образ и даже в слова Хромоножки вложено
воспоминание о великой стихиали - Матери-Земле.
Галерея человеческих образов, созданных Достоевским, не
имеет себе равных, и не в одной только русской литературе.
Недаром ни один русский писатель, кроме Толстого, не пользуется
такой незыблемой всемирной славой. Каждому известно, что идеи
философские, религиозные, нравственные, психологические,
социально-исторические, культурные, выдвинутые Достоевским,
поистине неисчислимы. Я ограничусь указанием лишь на две из
них, имеющие, с метаисторической точки зрения, значение
совершенно особое.
Первая, это - та трактовка революционного движения того
времени, за которую Достоевский получил впоследствии прозвание
"пророка русской революции". В "Бесах" можно обнаружить массу
деталей, верно подмеченных Достоевским у народовольцев, но не
передавшихся их историческим преемникам. Эти последние именно
потому и отрицают свое родство с персонажами знаменитого романа
и считают его вообще поклепом на революцию. Но если суметь
отделаться от этой ослепленности яркими деталями, обнажится
некая субстанция, общая как для Верховенского и его
сподвижников, так и для их исторических потомков, - некий
"корень вещей". И те, и другие жаждали крушения существующего
порядка, дабы "строить самим". Те и другие шли к этому путем
расшатывания общественных устоев и, наконец, вооруженного
переворота. Те и другие не только были беспощадны и лишены
всякого намека на чувство жалости, благодарности или
снисхождения, но ненавидели все, им мешающее, жгучей,
мстительной, неудержимой ненавистью. Одни предвидели, а другие
осуществляли на свой лад необходимость пустить легенду об
"Иване-царевиче", чудотворном вожде. Одни мечтали, а другие
осуществляли "раз в несколько лет всеобщую судорогу", уносящую
гекатомбы жертв. Одни мечтали, а другие осуществляли воспитание
новых поколений, воображающих себя свободными и лишенными души.
Те и другие - две последовательные стадии в развитии одной и
той же тенденции, несмотря на то, что метаисторические силы,
стоявшие за каждой из этих стадий, были, как постараюсь я
показать впоследствии, не идентичными, хотя и весьма
родственными.
Другая идея Достоевского имеет не менее прямое отношение к
конечным целям демиурга и вообще к нашему и общечеловеческому
будущему. Идея эта изложена в известном диалоге Ивана
Карамазова с иноками в монастыре (глава "Буди, буди!").
Заключается же идея в уповании на то, что в историческом
будущем осуществится нечто, противоположное римской
католической идее превращения церкви в государство (так, по
крайней мере, понимал католическую идею Достоевский):
превращение государства в церковь. Семьдесят пять лет назад
такая идея казалась каким-то утопическим анахронизмом, двадцать
пять лет назад - бредом мистика, оторванного от жизни; сейчас
же она заставляет призадуматься; через десять или двадцать лет
она начнет свое победоносное шествие по человечеству.
Естественно, что задачу эту Достоевский возлагал не на Розу
Мира, предвидеть которую в XIX веке не мог даже он, а на
православие.
Явственными признаками провиденциальности отмечена и
судьба самого Достоевского. Конечно, страдание есть всегда
страдание, и сердце может сжиматься от жалости и сочувствия,
когда мы читаем о бесконечных мытарствах и мучениях, из которых
была соткана внешняя сторона этой жизни. Но, как ни ужасны с
гуманистической точки зрения даже тягчайшие ее события, они
были абсолютно необходимы, чтобы сделать из человека и
художника того великана, каким он стал. Таковы - его эпилепсия,
аномальный облик его сексуальной сферы, безудержность и
страстность его натуры, минуты его на эшафоте, пребывание его
на каторге и даже, по-видимому, его бедность,
Но почему-то почти не отмечается в литературе о нем факт
исключительной важности: а именно то, что в последние годы
своей жизни Достоевский освобождался, одна за другой, от
страстей, требовавших преодоления и изживания: для него
наступила пора очищения. Великое сердце, вместившее в себя
столько человеческих трагедий, исходившее кровью за судьбу
стольких детей художественного гения, опрозрачнивалось от мути,
и вместе с тем возрастали силы любви. И когда читаешь некоторые
страницы "Братьев Карамазовых", например главы о капитане
Снегиреве или некоторые абзацы о Димитрии, охватывает
категорическое чувство: чтобы так любить, так обнимать
состраданием и так прощать, надо стоять уже на границе
праведности.
Конечно, в своем посмертии Достоевский получил такие
возможности к спасению и подъему своих метапрообразов, каких мы
не можем знать. И в этом отчасти и заключалось, во всяком
случае в известный период, его посмертное творчество. Скоро
начался и другой труд: быть Вергилием спящих по кругам
инфрафизики.
Но если это мы еще способны представить себе, то
дальнейшие творческие его ступени уводят в такую высь и
приобретают такой масштаб, что воспринять мы сможем их только
тогда, когда сами вступим духовидением - при жизни или всем
составом нашим после смерти - в затомис нашей метакультуры.
Говоря о предпосылках, без которых рождение Розы Мира
немыслимо исторически и психологически, я отметил как одну из
важнейших, снимание исконного противоречия двух начал:
аскетически-духовного и так называемого "языческого".
Аскетическое начало, как самодовлеющее, было оправдано
метаисторической диалектикой на ранних этапах многих
метакультур; в метакультурах же христианских, как это
говорилось уже не раз, оно было связано с прерванностью,
недовершенностью миссии Христа. И надо застрять именно на этом
этапе, чтобы продолжать думать всерьез, будто цель мирового
становления исчерпывается спасением нескольких сот тысяч
праведников. Подобная мысль возможна при кругозоре первых веков
христианства; историческое христианство формировалось, опираясь
на данные именно такого кругозора; большею широтой не
отличались - да и не могли отличаться - и другие религии,
формировавшиеся полтора-два-два с половиной тысячелетия тому
назад. Единственной наполовину удавшейся попыткой хоть немного
изменить окостеневшую догматику была Реформация. Но Ренессанс и
Реформация представляют собой чрезвычайно сложные
метаисторические узлы. Трансфизическое чудовище, стоявшее за
Инквизицией, начало действовать гораздо раньше, чем инквизиция
появилась на исторической арене, и вызвало своими действиями
раскол светлых сил. Одни из них стремились к очищению
христианства, но и среди них не было единства: внутри этого
стана определилось две направленности; первая - отразившаяся
крайне замутненно в Реформации вторая - во внутреннем, хотя и
слабом стремлении католичества к очищению церкви от гнусных
грехов предыдущего этапа. Другая же часть светлых сил сочла за
необходимость временно отойти от исторически сложившихся форм
христианства совсем, надеясь, что пути развития светской,
гражданственной гуманности Европа придет постепенно к новому
осмыслению идеалов Христа. Таким образом, Реформация и
Ренессанс оказались под знаком двух противных сил: только что
описанной силы светлых начал, лишившейся единства и общей
направленности, - и силы демонической. Естественно, что как
только ослабело внешнее религиозное принуждение, в
неподготовленную душу хлынули потоки из разных темных миров:
Мудгабра, Юнукамна, Дуггура. Усилилось влияние каросс. Немало
сделал и сам Урпарп. Расширение пропасти между наукой и этикой
инспирировалось, разумеется, им, дабы привести науку к полной
изоляции от нравственности, религии и вообще духовности. Над
этим старались специальные существа, игравшие роль как бы
темных даймонов. Они вмешивались и направляли деятельность даже
людей совершенно светлой воли; не свободны от их воздействия
были даже Коперник, Галилей и Декарт. За спиной Леонардо так
даймон стоял всю жизнь, хотя к концу его инвольтация была
подавлена влиянием Света. Входили, так сказать, в план
демонических сил и многие крупные художники Ренессанса,
например Тициан, но его стихийность и чрезвычайная
неотчетливость сознания помешали Урпарпу сделать из него такого
профанатора и соблазнителя, какого ему хотелось. Не вполне
чисто даже творчество Рафаэля. "Энрофизация" представлений о
высших мирах Шаданакара - такое определение звучит прозаично и
плоско, но и творчество Рафаэля, и весь Ренессанс стоят под
знаком именно этого процесса. Несмотря на все художественные
достижения, это был некоторый шаг назад, хотя и логический, и
неизбежный, если не забывать - никогда не забывать! - о
трагических последствиях недовершенности миссии Христа.
Вожди протестантизма свернули на путь не обогащения мира
религиозных идей, прозрений и чувств, а его обеднения за счет
извергаемых из него элементов мистериальных, магических, а
также за счет ослабления роли элемента
религиозно-эстетического. При этом в пылу борьбы с Римом были
отвергнуты и какие бы то ни было надежды на духовное
руководство государством со стороны религиозно-нравственных
инстанций, хотя бы только как мечта о далеком будущем. Эта
ущербленность протестантизма не могла окупиться частичным
оправданием мирского начала, потому что связывалась не с
ограничением исключительных требований аскетической духовности,
а с полным отказом от этих начал, и потому еще, что у самого
мирского начала отнимали перспективы его преобразования и
просветления. Лютер исказил свое долженствование и самозванно
присвоил миссию. Он мог бы стать папой, ему была бы дана власть
для очищающих реформ. Вместо этого он сделал то, что сделал: он
оказался повинен в дроблении Западной церкви и в духовном
опустошении отколовшейся ее половины. Неудивительно, что ему
пришлось испытать нисходящее посмертие и лишь к нашему времени
подняться до Синклита Германии.
Дальнейший ход культурно-исторических процесс на Западе
показал, что протестантизм, в сущности оказался очередной
ступенью общего, с раннего Ренессанса начавшегося и через
гуманизм прошедшего движения - так сказать,
"обезрелигиозирования" жизни (да извинят меня за еще одно
неуклюжее слово; постараюсь его не повторять). Развеется, сами
деятели Реформации не могли этого знать и понимать, но такова
была объективная направленность их деятельности, субъективно
истолковывавшейся ими, конечно, совершенно иначе. Это мчался
над христианским человечеством Красный Всадник Апокалипсиса -
тот самый, в конце пути которого живет наше поколение.
Следующей после Реформации ступенью этого процесса послужили
эмпирическая философия в Англии, развитие наук,
эмансипировавшихся от религии и этики; а затем - энциклопедисты
с их наполовину деистической, наполовину материалистической
философией, сделавшей уже только одну, да и то жалкую и
бессильную попытку при Робеспьере - превратиться в культ. Далее
последовала ступень научно-философского материализма и,
наконец, в XX веке достигнут конец лестницы в виде возведения
одной из разновидностей материализма в ранг государственного,
всеобщеобязательного учения и его догматизация.
Это совершилось уже не на Западе, а в стране, этапа
протестантизма не проходившей и даже философского деизма едва
коснувшейся, а прямо заимствовавшей извне идеи гораздо более
позднего этапа. Но почва, сделавшая возможной для России
историческую прочность такого заимствования, была опять-таки
ничем иным, как отставанием исторического христианства (на этот
раз в его православной разновидности) от объективного
расширения культурного кругозора и от стремительных сдвигов
психологии. Так мстило мирское "языческое" начало за свое
угнетение в течение многих веков. Новые формы, в которые это
культурное движение отливалось в XIX столетии, можно и должно
рассматривать именно как западные интеллектуальные формы для
исконно русского, правильнее - россианского содержания. Формами
этими были: заимствованные с Запада социальные доктрины -
фурьеризм, социализм, анархизм; художественно-литературные
жанры - роман, новелла, трагедия, комедия; бытовой жанр в
живописи; симфония, соната, опера, музыкальная драма; критика и
публицистика... Общим же содержанием их оказалось энергично
отстаивающее свои, осознанные, наконец, права жизнеутверждающее
и социально-преобразующее мирочувствие. Но знак времени был уже
иным. И если прароссианство отнюдь не было лишено духовности,
только духовность эта была связана с Навной и с мирами
стихиалей, а не с Трансмифом христианства, то новая стадия в
этом движении знаменовалась почти полным угасанием элементов
магических и мистериальных и бурным проявлением и ростом
импульсов социально-реформаторских и революционно-политических.
Таким образом, подпочвенные струи вырвались на поверхность
культуры и в первой половине XX века затопили страну со всеми
ее церквами и монастырями.
Применительно к этому процессу метаисторическая диалектика
заключается в следующем: надо понять двойственность самого
россианского движения в культуре: светлой стихиальности, то
есть оправданности одних ее сторон, и темной демоничности
других; прогрессивность этого движения на одной стадии,
регрессивность на другой (под регрессивными я понимаю, конечно,
такие явления, которые выражают собою борьбу с Провиденциальным
началом в человечестве и в космосе).
Любовь к миру не только оправдана, но непременна; без нее
невозможно ничто, кроме себялюбивых устремлений к
индивидуальному самоспасению.
Но есть любовь и любовь.
Любовь к миру, то есть к среде природной и к среде
культурной, как к источникам пользы только для нас и
наслаждения только для нас, и притом таким источникам, какие
должны превратиться полностью в нашего слугу и раба, - вот то,
без чего должно.
Любовь к миру как к прекрасному, но искаженному,
замутненному, страдающему и долженствующему стать еще
прекраснее, чище и блаженнее через века и зоны нашей работы над
ним, - вот та любовь, без которой нельзя. Это не значит,
конечно, что силы Природы нельзя обращать на пользу человеку;
это значит только, что наряду с таким обращением должно
совершаться и обратное: обращение сил человека на пользу и
духовную пользу Природы.
Любовь к жизни как к сумме наслаждений и польз для нас
либо же как к материалу, который мы насильственно и тиранически
претворяем в то, чего хотим, - вот импульс, подлежащий
безоговорочному и полному преодолению в нас самих.
Любовь к жизни как к мировому потоку, творимому Богом,
иерархиями и человеком, благословенному во всем, от созвездий и
солнц до электронов и протонов - во всем, кроме демонического,
- прекрасному не только в нашем слое, но и в сотнях других
слоев, и ждущему нашего участия в нем во имя любви, - вот то,
без чего человечество придет лишь к абсолютной тирании и к
духовному самоугашению.
И это не значит опять-таки, что чувственная радость сама
по себе пребывает для человека чем-то запретным. Наоборот, это
значит только, что такая радость оправдана, если не увеличивает
суммы страданий других существ и уравновешивается в нас самих
готовностью принимать от жизни не только наслаждение, но и
скорбь, и труд, и долг.
Подобная четкость разграничений еще не могла быть
достигнута в прошлом столетии. Смешение этих форм любви к миру
и к жизни было еще неизбежно. Но усиление их, накал, подъем
были необходимы, и с этим связана миссия нашего второго из
величайших художественных гениев - Льва Толстого.
Сколько бы других, более частных задач ни выполнил в своем
литературном творчестве Толстой, как бы велики ни были
созданные им человекообразы, сколько бы психологических,
нравственных, культурных вопросов он ни ставил и ни пытался
разрешить, но для метаисторика самое главное в том, что им
осуществлена была могучая проповедь любви к миру и к жизни.
Жизни - не в том уплотненном, сниженном, ничем не просветленном
смысле, в каком понимали ее, скажем, Бальзак или Золя, а к
жизни, сквозь формы и картины которой именно сквозит свет
некоей неопределимой и невыразимой, но безусловно высшей
Правды. В одних случаях эта Правда будет сквозить через
грандиозные исторические коллизии, через войны народов и пожары
столиц, в других - через великолепную, полнокровную,
полнострастную природу, в третьих - через индивидуальные
искания человеческих душ, их любовь, их неутолимое стремление к
добру, их духовную жажду и веру. Вот такую проповедь Толстой
как гений и вестник и должен был осуществлять - и осуществлял -
зачастую вопреки намерениям его логизирующего, слишком
рассудочного ума; проповедь - не тенденциозными тирадами, а
художественными образами, насыщенными до предела именно любовью
к миру, к жизни и к стоящей за ними высшей Правде, образами,
которые сильнее всех тирад и обязательнее всякой логики.
Он любил и наслаждался этой любовью, учил любить все:
цветущую ветку черемухи, обрызганную дождем, - и трепещущие
ноздри горячей лошади; песню косарей, идущих по дороге, и от
звуков которой точно колышется сама земля, - и крепкие икры
бегающих мальчишек; бесприютную старость Карла Ивановича - и
усадебные идиллии Левиных и Ростовых; духовную жажду, уводящую
Пьера к масонам, а отца Сергия - в странничество, - и хруст
снега под торопливыми шагами Сони, когда ее озаренное зимней
луной лицо приближается к губам Николая со всей чистотой юности
и красотой влюбленности; огненную молитву юродивого Гриши - и
физическое наслаждение от скачки верхом и от купания, от питья
ледяной воды из ручья и от бального наряда, от полевой работы и
от чувственной любви.
Но строфы пушкинского "Пророка" недаром выжглись раз и
навсегда на первых страницах великой русской литературы. То
самое, что привело Гоголя к самосожжению, привело Толстого к
отречению от своих художественных созданий и к попытке
воплотить образ Пророка в себе самом.
Всю мою жизнь я слышу со всех сторон сокрушения любителей
литературы об уходе Толстого в область религиозно-нравственной
проповеди. "Сколько гениальных художественных творений лишились
мы из-за этого!" - Подобные стенания доказывают лишь
непонимание личности Толстого и детскую непродуманность того,
что такое русская художественная гениальность. На склоне жизни
каждого из гениев России возникает мощная, непобедимая
потребность: стать не только вестником, а именно пророком -
гонцом горнего мира, выражающим высшую Правду не одними только
образами искусства, но всем образом своей жизни. Найти такой
синтез и воплотить его в реальности дано только ничтожным
единицам. Лев Толстой не нашел его и в проповедничестве своем
не создал ничего, равноценного "Войне и миру". Но поступить он
мог только так и никак иначе.
Трагедия Толстого заключается не в том, что он ушел от
художественной литературы, а в том, что дары, необходимые для
создания из собственной жизни величавого образа, который
превышал бы значительность его художественных творений, - дары,
необходимые для пророческого служения, остались в нем
нераскрытыми. Духовные очи не разомкнулись, и миров горних он
не узрел. Духовный слух не отверзся, и мировой гармонии он не
услышал. Глубинная память не пробудилась, и виденного его душою
в иных слоях или в других воплощениях он не вспомнил. Шаданакар
остался ему неизвестен, метаистория - непонятна, исторические
процессы и цели - неразгаданы, а любовь к миру и требования
духовности - не примирены. Его проповеди кажутся
безблагодатными потому, что рождены они только совестью и
опираются только на логику, а духовного знания, нужного для
пророчества, в них нет.
Но духовная жажда его была так велика, а чувство долга
проповеди так неотступно над ним довлело, что тридцать лет он
пытался учить тому, что подсказывала ему совесть. А так как
совесть его была глубока, разум остр, а словесное мастерство -
колоссально, то безблагодатная проповедь оказалась достаточно
сильна, чтобы вызвать образование секты и даже перекинуться
далеко за рубеж, рассеивая семена идеи о непротивлении злу
злом, - семена, падавшие в некоторых странах на подготовленную
почву и давшие потом такие всходы, как социально-этическая
доктрина Махатмы Ганди.
Таким образом, нам через пятьдесят лет начинает брезжить
суть происшедшего с Толстым. Он принял свою духовную жажду за
призыв к проповедничеству; свое покаяние - за право учительного
обращения к миру; свое вступление на длительный и тернистый
путь к пророчеству - за санкцию на пророчество. Он опередил
самого себя.
Но преждевременное проповедничество, усиливая его гордыню
и запутывая его в противоречиях, не ускоряло, а замедляло его
движение по тому отрезку пути, какой оставался ему до раскрытия
внутренних даров и до превращения в пророка. Ему казалось, что
нужен еще какой-то героический акт: не то - мученичество за
веру, не то - подвижнический уход от общества и от культуры. И
действительно: если бы он не заблудился среди нагромождений
своего рассудка, если бы ушел из дому лет на двадцать раньше,
сперва - в уединение, а потом - с устной проповедью в народ,
совершенно буквально странствуя по дорогам России и говоря
простым людям простыми словами о России Небесной, о высших
мирах Шаданакара, о верховной Правде и универсальной любви, -
эта проповедь прогремела бы на весь мир, этот воплощенный образ
Пророка засиял бы на рубеже XX века надо всей Европой, надо
всем человечеством, и невозможно измерить, какое возвышающее и
очищающее влияние оказал бы он на миллионы и миллионы сердец.
Но, запутавшись в тенетах своих противоречивых обязанностей,
действительных и мнимых, Толстой долго колебался, не смея
поверить в правильность своего понимания - бросить свою семью и
сложившийся за столько десятков лет уклад жизни. Когда же
поверил и совершил - ему было восемьдесят два, силы иссякли, и
долгожданное утоление духовной жажды встретило его уже по ту
сторону смертной черты.
Тот, кто был Толстым, теперь не водительствует, кажется,
никем из живущих по кругам Шаданакара, как Лермонтов, Гоголь
или Достоевский. На высотах метакультуры он творит иное - то,
что для тех слоев еще грандиознее, чем "Война и мир" - для нас.
Ибо тройственный дар-долг гения - вестника - пророка, за
который он столько лет боролся с самим собой, - лишь подобие
наивысших форм служения и творчества, осуществляемых в
затомисах метакультур и еще выше - вплоть до Синклита
Человечества. Земное творчество - лишь подготовка к творчеству
в высших мирах. Потому-то и обращена такая внимательная забота
Провиденциальных сил на судьбы и души тех, кого мы называем
обычно творцами культуры. Поэтому к ним посылаются даймоны,
поэтому их оберегают херувимы и поэтому же демонические силы
борются за каждую пядь их жизни и за каждое движение их души.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:40
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 4. МИССИИ И СУДЬБЫ (ОКОНЧАНИЕ)

Есть в истории русской культуры особенность, которая,
будучи один раз подмечена, поражает сознание и становится
предметом тягостного раздумья.
При ознакомлении с античностью бросается в глаза наличие в
греческой мифологии разнообразнейших и весьма напряженных
выражений Женственного Начала. Без Афины, Артемиды, Афродиты,
Деметры, без девяти муз, без множества богинь и полубогинь
меньшего значения олимпийский миф совершенно немыслим. Так же
немыслим героико-человеческий план греческой мифологии без
Елены, Андромахи, Пенелопы, Антигоны, Федры.
Нельзя себе представить духовного мира древних германцев
без Фрейи, Фригги, без валькирий, а их героического эпоса - без
образов Брунгильды, Гудруны, Кримгильды.
Ни в одной культуре женщина и Женственное не занимают в
пантеоне, мифологии и эпосе, а позднее - во всех видах
искусства столь огромного места, как в индийской. Богиня
Сарасвати и богиня Лакшми царят на высочайших тронах. Позднее,
но уже в течение двух тысяч лет брахманизм и индуизм воздвигают
тысячи храмов, ваяют миллионы статуй Великой Матери миров -
Кали-Дурги, зиждительницы и разрушительницы вселенной.
Живопись, поэзия, скульптура, драматургия, танец, философия,
богословие, культ, фольклор, даже быт - все в Индии насыщено
переживаниями Женственного Начала: то жгучими, то нежными, то
строгими.
Не только пантеону - и эпосу каждого народа знакомы, в
большей или меньшей степени, образы женственного, народом
излюбленные и переносимые художниками из сказания в сказание,
из искусства в искусство, из века в век.
Что же видим мы в России?
На самой ранней, дохристианской стадии, в бледном
восточнославянском пантеоне - ни одного женскою имени,
сравнимого по вызываемому ими почитанию с Ярилой или Перуном.
В христианском пантеоне - полностью перенесенный к нам из
Византии культ Богоматери и поклонение нескольким -
византийским же - угодницам.
Народные легенды о св. Февронии Муроме кой вызывают только
чувство тягостного разочарования у всякого, кто раньше
познакомился с этим образом через его вариант в опере-мистерии
Римского-Корсакова.
Образ Ярославны едва намечен в "Слове о полку Игореве"; в
продолжении шестисот лет - ни сказка, ни изобразительные
искусства, ни поэзия даже не пытались дать более углубленного,
более разработанного варианта этого образа. Приближалось к
концу седьмое столетие после создания гениальной поэмы, когда,
наконец, образ Ярославны зазвучал по-новому в опере Бородина.
Весь колоссальный круг былин, и киевских, и новгородских,
лишен женских образов почти совершенно.
Если не считать занесенную Бог ведает откуда легенду об
Амуре и Психее, превратившуюся у нас в сказку об Аленьком
Цветочке, - во всем необозримом море русских сказок можно
найти, кажется, только один светлый женский образ с углубленным
содержанием: Василису Премудрую.
И такая пустыня длится не век, не два, но тысячу лет,
вплоть до XIX столетия.
И вдруг - Татьяна Ларина. Следом за ней - Людмила Глинки.
И - точно некий Аарон ударил чудотворным жезлом по мертвой
скале: поток изумительных образов, один другого глубже,
поэтичнее, героичнее, трогательнее, пленительнее: Лиза
Калитина, Елена из "Накануне", Ася, Зинаида, Лукерья из "Живых
мощей", княжна Марья Волконская, Наташа Ростова, Грушенька
Светлова, Марья Тимофеевна Лебядкина, Лиза Хохлакова,
Волконская и Трубецкая - Некрасова, Катерина - Островского,
Марфа - Мусоргского, мать Манефа и Фленушка -
Мельникова-Печерского, бабушка в "Обрыве" Гончарова, бабушка в
"Детстве" Горького, "Дама с собачкой", "Три сестры" и "Чайках
Чехова, "Олеся" Куприна и, наконец. Прекрасная Дама - Блока.
Это - прямое следствие разрыва, происшедшего между
Яросветом и вторым уицраором.
После взятия Парижа второй демон великодержавия
преисполнился непомерной гордыни и чего-то близкого к тому, что
на языке психиатров называется манией величия. Инвольтируя царя
и других деятелей российской государственности, он добился
того, что форма Священного союза была выхолощена от
первоначальной идеи, а внутри страны воцарился режим,
получивший прозвище аракчеевщины. Наконец, демиург поставил
перед Жругром требование, своего рода ультиматум: не мешать
восприятию Александром I демиургической инвольтации, которая
тогда сводилась, в основном, к внушению идеи о необходимости
немедленных коренных реформ: освобождению крестьянства и созыву
всенародного и постоянного Земского собора. Уицраор отверг эти
требования. Тогда, в 1819 году, санкция демиурга была с него
снята, и Яросвет впервые обратил свое светоносное оружие против
Жругра: часть цитадели игв в Друккарге была разрушена;
инвольтация Навны, до тех пор тщетно силившаяся пробиться
сквозь эти вековые средостения к сознанию творческих слоев
сверхнарода, получила, наконец, доступ к ним. В высшей степени
знаменательно то, что рождение первого образа из женского
пантеона России - Татьяны Лариной - падает именно на годы,
последовавшие за 1819. Между обеими иерархиями началась
открытая борьба. Одним из ее видов - со стороны уицраора - было
насильственное обрывание жизни в Энрофе тех людей, которые были
носителями светлых миссий, и в непосредственной связи с этим
находятся трагические смерти, вернее, умерщвления Грибоедова,
Пушкина, Лермонтова, омрачение и запутывание в безвыходных
противоречиях Гоголя, Александра Иванова, Мусоргского, Льва
Толстого, преждевременные смерти Владимира Соловьева и Чехова.
История вестничества в русской литературе - это цепь
трагедий, цепь недовершенных миссий.

Темен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского - на эшафот.
(М.Волошин)

Но он (не рок, а уицраор, а иногда даже сам Урпарп) -
умерщвлял одних, а на смену являлись новые. И в этом ряду
особое значение имеет деятельность великого писателя,
обладавшего высшею степенью художественной одаренности:
Тургенева.
Конечно, тургеневские образы "лишних людей" очень жизненны
и очень интересны для историка. Но - только для историка.
Материала, привлекательного для психолога, в фигурах Рудина,
Лаврецкого или Литвинова, на мой взгляд, не заключено, а
интереса метаисторического никто из них не возбуждает потому,
что не выражает и не отражает ни метаисторических сущностей, ни
метаисторических процессов. Симптоматичнее других, разумеется,
фигура Базарова, но огромное метаисторическое значение
тургеневского творчества все же совсем в ином.
Миссия Тургенева заключалась в создании галереи женских
образов, отмеченных влиянием Навны и Звенты-Свентаны.
То ли вследствие своеобразной, ущербной личной судьбы, а
может быть - и в связи с какими-то более глубокими, врожденными
свойствами темперамента своего и дарования, Тургенев более чем
кто-либо из писателей его поколения понимал и любил любовь
только в ее начальной поре: он - гениальный поэт "первых
свиданий" и "первых объяснений". Дальнейший ход событий ведет
каждый раз к катастрофе, причем совершается эта катастрофа еще
до того, как судьбы любящих соединились. Может быть, тут
сказалось и известное предубеждение писателей предыдущих эпох,
полагавших, будто "счастливая любовь" - тема бессюжетная и
неблагодарная. Но правильнее, кажется, усмотреть в этой
особенности тургеневских романов и повестей отражение
определенного жизненного опыта: материала для иного развития
любовного сюжета этот опыт Тургеневу не дал.
И все же он попытался преодолеть эту свою ущербность. Одна
из чудеснейших его героинь, Елена, соединяется, как известно, с
Инсаровым, становится спутницей его по всем излучинам пути и
соучастницей его жизненного подвига. Но, наметив таким образом
выход из ущербного круга, Тургенев не смог найти в запасе своих
жизненных впечатлений такого материала, который позволил бы ему
этот сюжет разработать и облечь в художественную плоть и кровь.
Даже более: уже соединив обоих героев в их общем жизненном
деле, Тургенев поддался свойственной ему любовной меланхолии и
заставил Инсарова умереть, а Елену -в одиночестве продолжать
начатое дело мужа. Да и особенности тургеневской эстетики любви
продолжали сказываться: по-видимому, его особенной,
художественной любовью пользовались именно те коллизии, и
только те, где звучала непременная нота печали, надлома,
разрыва между мечтой и действительностью, - щемящая мелодия
грусти о непоправимом. Другие коллизии, очевидно, казались ему
недостаточно красивыми. Так, есть люди и даже целые эпохи,
которым руина представляется поэтичнее любого здания, живущего
всей полнотой жизни. Но если мы вспомним, что в его эпоху Навна
продолжала оставаться пленницей Жругра, а цитадель игв была
разрушена Яросветом только в незначительной части, то
ущербность тургеневских поэм о любви перестанет казаться нам
следствием только ущербности его собственных личных коллизий и
будет понята во всей своей объективности и закономерности.
И все-таки Елена - первый образ русской женщины,
вырывающейся из вековой замкнутости женской судьбы, из узкой
предопределенности ее обычаем и уходящей в то, что считалось до
тех пор уделом только мужчины: в общественную борьбу, на
простор социального действия. Женственно-героическая линия, та
линия Навны, у истоков которой на заре русской культуры
возвышается монументальная фигура княгини Ольги, позднее -
Марфы Посадницы и боярыни Морозовой, а в эпоху,
предшествовавшую Тургеневу, - фигуры жен декабристов, - эта
линия поднялась в образе Елены на новый уровень и нашла впервые
свое художественное воплощение.
Сколько ни писали у нас - от Писарева до последнего
гимназиста - о тургеневских женских характерах, а мне все
кажется, что характер Лизы Калитиной до сих пор не оценен по
заслугам. Это естественно. Недооценен он потому, что наиболее
влиятельная критика, публицистика и литературоведение сто лет
находились в руках именно тех, кто сетовал на отход Гоголя от
художественной литературы в область религиозно-нравственной
проповеди, кто возмущался подобными же стремлениями Толстого,
кто высмеивал каждого писателя, желавшего показать своим
творчеством или доказать образом своей жизни, что религиозная
жажда в человечестве совсем не угасла. Не только уход в
монастырь, но самая идея монастыря была в глазах русской
критики и общественности идеей реакционной, порочной в самой
своей основе. Все столетие, протекшее с 1855 года, шло под
знаком развенчания и ниспровержения самодовлеюще-религиозных
идеалов. Даже мыслители-мистики, как Мережковский, не смели
подойти к идее монастыря хотя бы под таким утлом зрения ее
оправданности на определенных стадиях религиозно-культурного
развития личности или народа. Можно было подумать, что глубоко
верующие люди (а ведь Лиза принадлежала к их числу) уходят в
монастыри, ничего не взвесив, не сообразив, не разобравшись в
самих себе, и ради какого-то нелепого каприза бросают свою
молодую жизнь в некую черную дыру. То есть совершают нечто
вроде духовного самоубийства, и только потому, что им не
посчастливилось встретиться с такими прогрессивными,
высококультурными людьми, как мы: трезвый голос, бодрый призыв
со стороны, уж конечно, предохранил бы заблуждающихся от
рокового шага. Как будто драма, разыгравшаяся в жизни Лизы, не
ударила по заветнейшему, нежнейшему, что она носила в себе: по
ее религиозной совести. Столкновение произошло между этой
совестью и любовью, - а любить Лиза могла в жизни лишь раз (она
- образец характеров-однолюбов), и любовь для нее была столь же
священна, как ее поднятия о добре и правде. Она поняла, и
поняла совершенно правильно, что для нее, для человека такой
совести и такой любви, развязать этот узел в условиях нашего
человеческого мира невозможно. Ни один мудрец не придумает
другого выхода из положения, если только пожелает видеть Лизу
такой, какой она была у Тургенева, а не такой, какой ему
хочется. А если развязать узел - непредставимо как - можно
будет только в другом мире, то что же может наполнить и
осмыслить остающиеся годы жизни в Энрофе, как не подготовка и
не очищение себя ради достойного перехода в тот мир, где будут
развязываться сложнейшие узлы, завязанные здесь? А если так, то
какой же путь, если не иноческий, тверже и прямей всех, прямее
и вернее всех ведет к этому очищению? - Правда, впрочем, и то,
что растолковать это людям, возмущающимся Лизой совершенно так
же, как возмущаются они Гоголем и Толстым, - невозможно. Что
знают они о том, чего могло бы достигнуть это чистейшее сердце
за те сорок или пятьдесят лет, которые ему предстояло биться
под рясой монахини? Может быть, таких же безусловных плодов
святости, каких достигли великие подвижники и подвижницы,
пользующиеся всенародным признанием!.. - Вот уж кого Тургеневу
в его посмертии не пришлось спасать и досоздавать, так это Лизу
Калитину. Пожалуй, даже получилось обратное, и немало грехов
сняла Лиза с Ивана Сергеевича после его смерти.
Но еще значительнее другой образ, с которым мы знакомимся
по художественному воссозданию его Тургеневым; значительнее,
между прочим, и потому, что в нем он поведал не о вступлении
русской женской души на путь к праведности, но о праведности
как таковой, уже достигнутой и земную дорогу завершающей. Это -
Лукерья из потрясающего очерка "Живые мощи" - одной из жемчужин
русской литературы. Что о нем сказать? В нем всякое слово полно
углубленного смысла; не комментировать, а только вчитываться да
вчитываться надо в этот шедевр. Здесь Тургеневым преодолено
все: и собственная ущербность, и литературные предрассудки, и
воинствующе-мирской дух эпохи, и его не вполне правая (потому
что односторонне-страстная) любовь к молодости, и его вечный
страх перед недугами и смертью. Как известно, Лукерья не была
чисто творческим тургеневским образом: в "Живых мощах"
зарисована, много лет спустя, встреча писателя с бывшей
крепостной его матери. Может быть, он и сам не понимал до
конца, какая глубина таится в немудреных словах Лукерьи, им
добросовестно воспроизведенных. Сомнительно, чтобы он сам верил
в то, что Лукерья уже "искупила свои грехи" и начинает искупать
грехи своих близких. Трудно допустить также мысль, будто он
понял символику - не символику, точнее говоря, а мистическую
реальность знойной нивы, которую жнет Лукерья в своем "сне",
серпа, становящегося серпом лунным на ее волосах, и жениха -
Васю, нет, не Васю, а Иисуса Христа, приближающегося к ней
поверх колосьев. Это - из тех образов, пробовать истолковать
которые - значит, снижать их; на них, как выражается сам
Тургенев, "можно только указать - и пройти мимо".
Во всяком случае, женских образов этого плана и этого
уровня Россия до сих пор создала лишь два: деву Февронию и
Лукерью.
Тот, кто следит за изложением моих мыслей, ждет, вероятно,
что после Тургенева я не уклонюсь от того, чтобы попытаться
охарактеризовать таким же образом остальных носителей дара
вестничества в русской литературе: Алексея Толстого, Тютчева,
Лескова, Чехова, Блока. Но рамки моей основной темы побуждают
меня отложить изложение мыслей о Тютчеве, Лескове и Чехове на
неопределенный срок, об Алексее Толстом - до специальной о нем
статьи, а характеристике Блока предпослать характеристику
другого деятеля: Владимира Соловьева.
Какая странная фигура - Владимир Соловьев на горизонте
русской культуры! - Не гений - но и не просто талант; то есть
как поэт - пожалуй, талант, и даже не из очень крупных, но есть
нечто в его стихах, понятием таланта не покрываемое. -
Праведник? - Да, этический облик Соловьева был исключительным,
но все же известно, что от многих своих слабостей Соловьев при
жизни так и не освободился. - Философ? - Да, это единственный
русский философ, заслуживающий этого наименования безо всякой
натяжки, но система его оказалась недостроенной, большого
значения в истории русской культуры не имела, а за границей
осталась почти неизвестной. - Кто же он? Пророк? - Но где же,
собственно, в каких формах он пророчествовал и о чем? Может
быть, наконец, "молчаливый пророк", как назвал его
Мережковский, - пророк, знаменующий некие духовные реальности
не словами, а всем обликом своей личности? Пожалуй, последнее
предположение к действительности ближе всего, и все-таки с
действительностью оно не совпадает.
Философская деятельность Соловьева диктовалась намерением,
которое он очень рано для себя определил: подвести под
богословское учение православия базис современной положительной
философии. Часто, конечно, он выходил далеко за пределы этого
задания; на некоторых этапах жизни даже уклонялся от строгой
ортодоксии, вследствие чего, например, его капитальная работа
"La Russie et l'eglise universeile'" даже не могла быть
опубликована в России. Но он постоянно был озабочен тем, чтобы
не оказаться в религиозных отщепенцах, и вряд ли что-нибудь
рисовалось ему в более отталкивающем виде, чем судьба
ересиарха.
И все же он оказался - не ересиархом, конечною, но
предтечей того движения, которому в будущем предстоит еще
определиться до конца и к которому православная ортодоксия, во
всяком случае сначала, быть может, отнесется как к чему-то,
недалекому от ереси.
Великим духовидцем - вот кем был Владимир Соловьев. У него
был некий духовный опыт, не очень, кажется, широкий, но по
высоте открывшихся ему слоев Шаданакара превосходящий, мне
думается, опыт Экхарта, Беме, Сведенборга, Рамакришны,
Рамануджи, Патанджали, а для России - прямо-таки беспримерный.
Это - три видения, или, как назвал их сам Соловьев в своей
поэме об этом, "три свидания": первое из них он имел в
восьмилетнем возрасте во время посещения церкви со своею
бонной, второе - молодым человеком в библиотеке Британского
музея в Лондоне, а третье - самое грандиозное - вскоре после
второго, ночью, в пустыне близ Каира, куда он устремился из
Англии, преодолевая множество преград, по зову внутреннего
голоса. Отсылаю интересующихся и еще незнакомых с этим
уникальным религиозным документом к поэме "Три свидания": она
говорит сама за себя. Цитировать ее в настоящее время я лишен
возможности, а передавать ее содержание собственными словами не
дерзаю. Осмелюсь констатировать только, что Соловьев пережил
трижды, и в третий раз с особенной полнотой, откровение
Звенты-Свентаны, то есть восхищение в Раорис, один из наивысших
слоев Шаданакара, где Звента-Свентана пребывала тогда. Это
откровение было им пережито в форме видения, воспринятого им
через духовное зрение, духовный слух, духовное обоняние, органы
созерцания космических панорам и метаисторических перспектив -
то есть почти через все высшие органы восприятия, внезапно в
нем раскрывшиеся. Ища в истории религии европейского круга
какой-нибудь аналог или, лучше сказать, предварение такого
духовного опыта, Соловьев не смог остановиться ни на чем, кроме
гностической идеи Софии Премудрости Божией. Но идея эта у
гностика Валентина осложнена многоярусными спекулятивными
построениями, с опытом Соловьева, по-видимому, почти ни в чем
не совпадавшими, тем более, что он сам считал какие бы то ни
было спекуляции на эту тему недопустимыми и даже
кощунственными. Идея эта не получила в историческом
христианстве ни дальнейшего развития, ни, тем более,
богословской разработки и догматизации. Это естественно, если
учесть, что эманация в Шаданакар великой богорожденной
женственной монады совершилась только на рубеже XIX века, -
метаисторическое событие, весьма смутно уловленное тогда Гете,
Новалисом и, может быть, Жуковским. Поэтому до XIX века
никакого мистического опыта, подобного опыту Соловьева, просто
не могло быть: объекта такого опыта в Шаданакаре еще не
существовало. В эпоху гностицизма воспринималось другое:
происшедшее незадолго до Христа низлияние в Шаданакар сил
Мировой Женственности, не имевшее никакого личного выражения,
никакой сосредоточенности в определенной богорожденной монаде.
Эхо этого события достигло сознания великих гностиков и
отлилось в идею Софии. В восточном христианстве образ Софии
Премудрости Божией все-таки удержался, хотя и остался никак не
связанным с православною богословскою доктриной и даже как-то
глухо ей противореча. Слабые попытки увязать одно с другим
приводили только к абсурду, вроде понимания Софии как
условно-символического выражения Логоса, Христа.
Сам Соловьев считал, что в девяностых годах прошлого века
для открытой постановки вопроса о связи идеи Софии с
православным учением время еще не пришло. Он хорошо понимал,
что вторжение столь колоссальной высшей реальности в
окостеневший круг христианской догматики может сломать этот
круг и вызвать новый раскол в церкви; раскол же рисовался ему
великим злом, помощью грядущему антихристу, и он хлопотал, как
известно, больше всего о противоположном: о воссоединении
церквей. Поэтому он до конца своей рано оборванной жизни так и
не выступил с провозвестием нового откровения. Он разрешил себе
сообщить о нем лишь в легком, ни на что не претендующем
поэтическом произведении. Личная же скромность его и глубокое
целомудрие, сказывающиеся, между прочим, в кристальной ясности
языка даже чисто философских его работ, подсказали ему -
окружить повесть о трех свиданиях, трех самых значительных
событиях его жизни, шутливым, непритязательно-бытописующим
обрамлением. Поэма осталась мало известной вне круга людей,
специально интересующихся подобными документами, - круга, у нас
немногочисленного даже и перед революцией, а ныне и вовсе
лишенного возможности как-либо проявлять себя вне стен своих
уединенных комнат. Но влияние этой поэмы и некоторых других
лирических стихотворений Соловьева, посвященных той же теме,
сказалось и на идеалистической философии начала века -
Трубецком, Флоренском, Булгакове - и на поэзии символистов, в
особенности Блока
Из всего только что сказанного как будто бы ясно, что
грядущее рождение Звенты-Свентаны в Небесной России силами
демиурга Яросвета и Навны имеет к идеям Соловьева самое прямое
отношение, ибо Звента-Свентана - это не что иное, как выражение
Женственной ипостаси Божества для Шаданакара. Всякому ясно,
следовательно, что такие идеи, вытекающие из откровения Вечной
Женственности, не совпадают с пониманием Троичности в
ортодоксальном христианстве. И не удивительно, что В. Соловьев,
пекшийся о воссоединении христианства, а не о его дальнейшем
дроблении на конфессии и секты, не торопился оглашать свой
пророческий духовный опыт.
Была, вероятно, и вторая причина. Хорошо знакомому с
историей религии Соловьеву не могли быть неизвестны факты,
показывающие, что вторжение в религиозные организации и в культ
представлений о различии божественно-мужского и
божественно-женского начал чревато исключительными опасностями.
Понятые недостаточно духовно, недостаточно строго отделенные от
сексуальной сферы человечества, вторжения эти ведут к
замутнению духовности именно сексуальной стихией, к
кощунственному отождествлению космического духовного брака с
чувственной любовью и, в конечном счете, к ритуальному
разврату. Насколько можно судить, положительный опыт -
лицезрение Звенты-Свентаны в этом облике сверхчеловеческой и
сверхмирской женственной красоты - был для Соловьева настолько
потрясающим, настолько несовместимым ни с чем человеческим или
стихийным, что духовидца с тех пор отталкивали какие бы то ни
было спуски в слои противоположных начал. Он знал, и хорошо
знал о существовании Великой Блудницы и о возможных страшных
подменах, подстерегающих всякое недостаточно четкое,
недостаточно окрепшее сознание, уловившее зов Вечно
Женственного сквозь замутняющие слои страстных, противоречивых
эмоций. Но существование великой стихиали человечества - Лилит,
ваятельницы и блюстительницы плоти народов, осталось,
по-видимому, для него неясным. Он употребляет раза два или три
выражение "Простонародная Афродита", но, очевидно, разумеет при
этом неопределенное смешение двух начал: стихиального и
сатанинского. Их спутанность, нерасчлененность в представлениях
Соловьева - несомненна. Но указание на подстерегающую в этом
направлении опасность, сделанное хотя бы в такой неотчетливой
форме, было все же необходимо в высшей степени. После
происшедшего с Александром Блоком можно только пожалеть, что
это предупреждение Соловьева не было сделано с большею
разработанностью.
В том, что миссия Соловьева осталась недовершенной нет ни
капли его собственной вины. От перехода со ступени духовидения
на ступень пророчества его не отделяло уже ничто, кроме
преодоления некоторых мелких человеческих слабостей, и вряд ли
может быть сомнение в том, что, продлись его жизнь еще
несколько лет, эти слабости были бы преодолены. Именно в
пророчестве о Звенте-Свентане и в создании исторических и
религиозных предпосылок для возникновения Розы Мира заключалась
его миссия. Тогда Роза Мира, вернее ее зерно, могло бы
возникнуть еще внутри православия, его изменяя и сближая со
всеми духовными течениям" правой руки. Это могло бы произойти в
России даже в условиях конституционной монархии. Соловьев
должен был бы принять духовный сан и, поднимая его в глазах
народа на небывалую высоту авторитетом духовидца, праведника и
чудотворца, стать руководителем и преобразователем церкви.
Известно, что в последние годы жизни перед внутренним взором
Соловьева все отчетливее раскрывались перспективы последних
катаклизмов истории и панорама грядущего царства противобога, и
он сосредоточился на мечте о воссоединении церквей и даже о
будущей унии иудаизма и ислама с христианством для борьбы с
общим врагом: уже недалеко во времени рисовавшимся пришествием
антихриста. В его письмах имеются бесспорные доказательства,
что в подготовке общественно-религиозного сознания к этой
борьбе он видел в последние годы свое призвание. Мы не можем
знать, в каких организационных и структурных формах
религиозности совместил бы он преследование этой задачи с
пророческим служением Вечной Женственности. Формы эти зависели
бы не от него одного, но и от объективных условий русской и
всемирной истории. Но и само течение этой истории было бы иным,
если бы первые тридцать лет двадцатого столетия были бы озарены
сиянием этого светлейшего человеческого образа, шедшего прямой
дорогой к тому, чтобы стать чудотворцем и величайшим визионером
всех времен.
Призвание осталось недовершенным, проповедь -
недоговоренной, духовное знание - не переданным до конца
никому: Соловьев был вырван из Энрофа в расцвете лет и сил тою
демонической волей, которая правильно видела в нем
непримиримого и опасного врага.
Обаяние его моральной личности, его идей и даже его
внешнего облика - прямо-таки идеального облика пророка в
настоящем смысле этого слова - воздействовало на известным
образом преднастроенные круги его современников чрезвычайно, и
это несмотря на всю недоговоренность его религиозного учения.
За пятнадцать лет, протекшие от его смерти до революции, было
издано многотомное собрание его сочинений и появилась уже целая
литература о Соловьеве и его философии. Работа эта была
оборвана на сорок с лишним лет с приходом предшественников
того, о ком он предупреждал. Подобно завесе гробового молчания,
опущенной на весь отрезок жизни Александра Благословенного
после Таганрога, глухая вода безмолвия сомкнулась и над именем
Владимира Соловьева. Его сочинения и работы о нем были сделаны
почти недоступными, и имя философа проскальзывало только в
подстрочных примечаниях к стихам Александра Блока, как имя
незадачливого идеолога реакции, внушившего молодому поэту
кое-какие из наиболее регрессивных его идей. Философская
бедность России повела к провозглашению вершинами философии
таких деятелей XIX столетия, в активе которых числятся только
публицистические, литературно-критические или научно-популярные
статьи да два-три художественно беспомощных романа.
Единственный же в России философ, создавший методологически
безупречный и совершенно самостоятельный труд "Критика
отвлеченных начал", замечательную теодицею "Оправдание добра" и
ряд провидческих концепций в "Чтениях о богочеловечестве",
"Трех разговорах", "России и вселенской церкви", - оказался как
бы не существовавшим. Дошло до того, что целые интеллигентные
поколения не слыхали даже имени Владимира Соловьева,
покоящегося на московском Новодевичьем кладбище под
обескрещенной плитой.
Что в Синклите России могуч Пушкин, велик Достоевский,
славен Лермонтов, подобен солнцу Толстой - это кажется
естественным и закономерным. Как изумились бы миллионы и
миллионы, если бы им было показано, что тот, кто был позабытым
философом-идеалистом в России, теперь досягает и творит в таких
мирах, куда еще не поднялись даже многие из светил Синклита.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:40
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 5. ПАДЕНИЕ ВЕСТНИКА

Вся огромная исследовательская литература об Александре
Блоке возникла в специфических условиях, всем нам слишком
хорошо известных. Не удивительно, что проблемы внутренней
эволюции Блока еще почти не поставлены. Существует, конечно,
официальная версия, будто бы Блок явился выразителем
мирочувствия упаднической эпохи с неотделимым от нее
мистицизмом, присущим якобы только подобным эпохам; что он
носил в себе, вместе с тем, и ростки новых, здоровых начал,
которые обусловили его присоединение к революции 1917 года, но
что силы его были уже надломлены и в этом, дескать, следует
искать причину его творческого безмолвия в последние годы и его
преждевременного конца. При этом стихи автобиографичнейшего из
поэтов рассматриваются не как документы, зачастую совершенно
буквально отображающие события и процессы его личной жизни, а
как некие художественные величины, смысл которых - только в
высоте их чисто поэтического качества да в заключенных в них
отзывах на внешнюю действительность эпохи. Между тем Блок
принадлежит к категории поэтов, стихи которых могут оказывать
художественно-эмоциональное воздействие на кого угодно, но
человек, лишенный мистического чувства и опыта, так же бессилен
"разобраться" в Блоке, как бессилен осмыслить теорию
относительности тот, кто не обладает знанием высшей математики.
Этот изъян будет щедро восполнен со временем. Поэтому я только
намечу здесь несколько вех той религиозно-мистической трагедии
Блока, которая, как я понимаю, предопределила ход его
поэтической эволюции, его нисходящего движения по лестнице
жизни, его роковой конец и искупительное посмертие. Но даже и
это ограниченное задание вынуждает меня сломать на данном
отрезке структуру книги и посвятить Александру Блоку отдельную
главу. Оправдание этому - в том, что через материал этой главы
я приближаюсь к кругу реальностей, связанных с проявлением
Звенты-Свентаны в сознании людей, с опасностью подмен Ее сил
силами демоническими и с одним из пяти грядущих культов Розы
Мира.
Общеизвестно, что в ранней юности, в пору своих еще
совершенно наивных и расплывчатых поэтических вдохновений,
ничем оригинальным не отмеченных, Блок познакомился не только с
философией, но и с поэзией Владимира Соловьева. Самого
Соловьева он успел повидать только один раз и, кажется, даже не
был представлен знаменитому тогда философу. Об этой встрече
Блок сам рассказывает в статье "Рыцарь-монах", мало известной,
но в метаисторическом отношении весьма замечательной. Дело
происходило на панихиде и похоронах какого-то литературного или
общественного деятеля, в серый, зимний столичный день. Молодой,
никому еще не ведомый поэт не мог, конечно, отвести глаз от
фигуры властителя его дум, фигуры, поражающей людей и с гораздо
меньшей восприимчивостью. Но встретились они глазами, кажется,
только раз; синие очи духовидца Звенты-Свентаны остановились на
прозрачных серо-голубых глазах высокого статного юноши с
кудрявою, гордо приподнятой головой. Бог знает, что прочитал
Соловьев в этих глазах; только взор его странно замедлился.
Если же вспомнить горячую любовь Блока к стихам Соловьева и
необычайный пиетет к его личности, то покажется естественным,
чтобы в момент этой первой и единственной между ними встречи
глаза будущего творца "Стихов о Прекрасной Даме" отразили
многое, столь многое, что великий мистик без труда мог
прочитать в них и заветную мечту, и слишком страстную душу, и
подстерегающие ее соблазны сладостных и непоправимых подмен.
Рассказывая об этой встрече, Блок явно недоговаривает.
Свойственная ему скромность и естественное нежелание обнажать в
журнальной статье свое слишком интимное и неприкосновенное
помешали ему высказать до конца смысл этой встречи глаз под
редкими перепархивающими снежинками петербургского дня.
Очевидно только то, что встреча эта осталась в памяти Блока на
всю жизнь и что он придавал ей какое-то особое значение.
Через три года в книжных магазинах появились "Стихи о
Прекрасной Даме". Соловьева - единственного человека, который
мог бы понять эти стихи до последней глубины, поддержать своего
молодого последователя на трудном пути, предупредить об
угрожающих опасностях, - уже не было в живых. Но литературною
молвой Александр Блок был признан как преемник и поэт-наследник
пророка Вечной Женственности.
Не приходится удивляться тому, что ни критика, ни публика
того времени не смогли осилить, не сумели осмыслить мистическую
двойственность, даже множественность, уже отметившую этот
первый блоковский сборник. Слишком еще был нов и неизвестен мир
этих идей и чувств, этих туманных иерархий, хотя каждому
казалось, будто он отлично разгадывает этот поэтический шифр,
как игру художественными приемами.
Между тем анализ текста позволяет с точностью установить
здесь наличие трех существенно различных пластов.
Прежде всего, в этом сборнике останавливают поэтический
слух мотивы, начинающие порою звучать гордым и мужественным
металлом, интонациями торжественного самоутверждения:

...Мне в сердце вонзили
Красноватый уголь пророка!

...Я их хранил в приделе Иоанна,
Недвижный страж, - хранил огонь лампад.
И вот - Она, и к Ней - моя Осанна -
Венец трудов - превыше всех наград.

Но не космическими видениями, не чистым всемирным
блистанием, а смутно и тихо светится здесь луч Женственности.
Он проходит как бы сквозь туманы, поднимающиеся с русских лугов
и озер, он окрашивается в специфические оттенки метакультуры
российской. Самое наименование - Прекрасная Дама - еще говорит
об отдаленных реминисценциях Запада: недаром Блоку так близок
был всегда мир германских легенд и романтизм средневековья. Но
нет: эти отблески Европы не проникают глубже наименования.
Образ той, кто назван Прекрасной Дамой, обрамляется русскими
пейзажами, еловыми лесами, скитскими лампадами, дремотной
поэзией зачарованных теремов. Старая усадебная культура,
мечтательная, клонящаяся к упадку, но еще живая, дышит в этих
стихах - поздняя стадия этой культуры, ее вечерние сумерки.
Если бы о Прекрасной Даме писал не двадцатидвухлетний юноша, а
тридцатилетний или сорокалетний мастер слова, господин
собственных чувств и аналитик собственных идей, он, вероятно,
дал бы Ей даже другое имя и мы увидели бы наиболее чистое и
ясное отображение одной из Великих Сестер: Идеальной Соборной
Души российского сверхнарода. Именно вследствие этого Андрей
Белый, Сергей Соловьев, Сергей Булгаков не могли признать в
Прекрасной Даме Ту, Кому усопший духовидец посвятил свои "Три
свидания", ничего еще не зная о таких иерархиях, как Навна, они
недоумевали перед слишком человеческими, слишком национальными
одеждами Прекрасной Дамы, чуждыми мирам Святой Софии.
Но есть в стихах этих еще и другой пласт, и многоопытного
Соловьева он заставил бы тревожно насторожиться. Сборник
писался в пору влюбленности Блока в его невесту. Любовь
Дмитриевну Менделееву. Голос живой человеческой страсти лишь
вуалируется матовыми, мягкими звучаниями стиха; постоянное же
переплетение томительно-влюбленного мотива с именем и образом
Прекрасной Дамы окончательно погружает все стихи в мглистую,
тревожную и зыбкую неопределенность. Чувствуется, что эту
неопределенность сам поэт даже не осознает, что он весь - в
ней, внутри нее, в романтическом смешении недоговоренного
земного с недопроявившимся небесным.
Недопроявившимся: в этом и заключается корень несчастия.
Взгляните на портреты молодого Блока: прекрасное, гордое,
полное обаяния, но как бы взирающее из глубины сна лицо; печать
какой-то неотчетливости, что-то грезящее, почти
сомнамбулическое. Это отмечалось уже и некоторыми из его
современников. Да: водимый, как сомнамбула, своим даймоном во
время медиумического сна по кручам и кругам Шаданакара, он,
пробуждаясь и творя, смешивал отблески воспоминаний с кипевшими
в его дневной жизни эмоциями влюбленности и страсти, а
свойственная его строю души бесконтрольность мешала ему
заметить, что он - на пути к совершению не только опасного и
недолжного, но и кощунственного: к допуску в культ Вечно
Женственного чисто человеческих, сексуальных, стихийных струй,
то есть к тому, что Владимир Соловьев называл "величайшей
мерзостью".
Существует нечто вроде "души" лирического произведения -
песни, романса, гимна (конечно, я имею в виду лишь небольшое их
число: критерий - значительность и талантливость). Эти
тонкоматериальные сгущения пребывают в различных слоях, в
зависимости от своего содержания. Ни малейшей антропоморфности,
разумеется, в их облике нет; скорее, они близки к волокнам
тумана различных оттенков и музыкального звучания. Для них
возможно просветление, совершающееся параллельно просветлению
их творцов; впоследствии они включаются в объем его личности.
Те же из них, которые лучезарны с самой минуты их создания,
воздействуют озаряющим и поднимающим образом и на того, кто их
создал, и на тех, кто их воспринял. Но стихи, исполненные
уныния и отчаяния либо взывающие к низшим инстинктам похоти,
зависти, ненависти, ничем не озаренной чувственности, не только
понижают душевный уровень многих из тех, кто их воспринял, но и
становятся проклятием для их творца. На его пути неизбежны
будут такие излучины, когда эти души стихов, мутные,
сладострастные, злобные и липкие, обступят клубами его
собственную душу, заслоняя от нее всякий свет и требуя в нее
допуска для своих извивающихся и присасывающихся волокон.
Строки Блока в поздний период его жизни:

Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда! -

выражение отчаянной попытки избавиться от последствий
того, что он создавал сам.
Миновало еще три года. Отшумела первая революция. Был
окончен университет, давно определилась семейная жизнь. Но -
сперва изредка, потом все чаще - вино и смуты ночного
Петербурга начинали предрешать окраску месяцев и лет.
И вот из печати выходит том второй: "Нечаянная радость".
Название красивое, но мало подходящее. Нет здесь ни
Нечаянной радости (это - наименование одной из чтимых
чудотворных икон Божьей Матери), ни просто радости, ни вообще
чего бы то ни было нечаянного. Все именно то, чего следовало
ждать. Радостно только одно: то, что появился колоссальный
поэт, какого давно не было в России, но поэт с тенями тяжкого
духовного недуга на лице.
Только наивные люди могли ожидать от автора "Стихов о
Прекрасной Даме", что следующим его этапом, и притом в
двадцатишестилетнем возрасте, будет решительный шаг к некоей
просветленности и солнечной гармоничности. Как будто груз
чувственного и неизжитого, уже вторгшегося в культ его души,
мог исчезнуть неизвестно куда и отчего за три года жизни с
молодой женой и слушания цыганских песен по ресторанам.
Когда читаешь критические разборы этих стихов Андреем
Белым или Мережковским, то есть теми, от кого можно было бы
ждать наибольшей чуткости и понимания, сперва охватывает
недоумение, потом чувство горечи, а под конец - глубокая
грусть. Какое отсутствие бережности, дружественности, любви,
даже простой человеческой деликатности! Точно даже злорадство
какое-то сквозит в этих ханжеских тирадах по поводу "измены" и
"падения" Блока. И все облечено в такой нагло поучающий тон,
что даже ангел на месте Блока крикнул бы, вероятно: "Падаю -
так падаю. Лучше быть мытарем, чем фарисеем".
И все же измена действительно совершилась. И по существу
дела каждый из этих непрошенных судей был прав.
Блок не был "Рыцарем бедным". Видение, "непостижимое уму",
если и было ему явлено, то в глубоком сомнамбулическом сне. Для
того чтобы "не смотреть на женщин" и "не поднимать с лица
стальной решетки", он был слишком молод, здоров, физически
силен и всегда испытывал глубокое отвращение к воспитанию
самого себя: оно казалось ему насилием над собственными,
неотъемлемыми правами человека. Низшая свобода, свобода самости
была ему слишком дорога. Мало того: это был человек с
повышенной стихийностью, сильной чувственностью и, как я уже
отмечал, бесконтрольностью. Преждевременные устремления к
бесплотному повлекли за собой бунт стихии. Естественность такой
эволюции была бы, конечно, ясна Соловьеву, если бы он знал
стихи о Прекрасной Даме. Не ее ли предугадал он в ту короткую
минуту, когда погрузил взор в дремотно-голубые глаза
неизвестного юноши-поэта?
Однако эволюция эта была естественна, но не неизбежна.
Вряд ли можно всецело оправдывать кого бы то ни было ссылками
на слабость характера или на нежелание разобраться в себе. Блок
не был человеком гениального разума, но он был достаточно
интеллигентен и умен, чтобы проанализировать и понять
полярность, враждебность, непримиримость влекущих его сил.
Поняв же, он мог по крайней мере расслоить их проекции в своей
жизни и в творчестве, отдать дань стихийному, но не смешивать
смертельного яда с причастным вином, не путать высочайший
источник Божественной премудрости и любви с Великой Блудницей.
Во втором и потом в третьем томе стихов художественный
гений Блока достигает своего зенита. Многие десятки
стихотворений принадлежат к числу ярчайших драгоценных камней
русской поэзии. Звучание стиха таково, что с этих пор за Блоком
упрочивается приоритет музыкальнейшего из русских поэтов.
Появляется даже нечто, превышающее музыкальность, нечто
околдовывающее, завораживающее, особая магия стиха, какую до
Блока можно было встретить только в лучших лирических
стихотворениях Лермонтова и Тютчева. Но сам Блок говорил, что
не любит людей, предпочитающих его второй том. Неудивительно!
Нельзя ждать от человека, затаившего в душе любовь, чтобы его
радовало поклонение людей, восхваляющих его измену.
И в "Нечаянной радости" и в "Земле в снегу" звучит,
разрастаясь и варьируясь, щемяще-тревожный, сладостный и
пьянящий мотив: жгучая любовь - и мистическая, и чувственная -
к России. Кто, кроме Блока, посмел бы воскликнуть:

О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!

Эта любовь взмывает порой до молитвенного экстаза -
Куликово поле, трубные крики лебедей, белые туманы над
Непрядвой...

И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде, свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.

Да ведь это Навна! Кто и когда так ясно, так точно, так
буквально писал о Ней, о великой вдохновительнице, об Идеальной
Душе России, об ее нисхождении в сердца героев, в судьбы
защитников родины, ее поэтов, творцов и мучеников?
Какие бы грехи ни отягчали карму того, кто создал подобные
песнопения, но гибель духовная для него невозможна, даже если
бы в какие-то минуты он ее желал: рано или поздно его
бессмертное Я будет извлечено Соборной Душой народа из любого
чистилища.
Да... но и нерукотворный лик на щите остаться "светлым
навсегда" не сможет.

И дальше путь, и месяц выше,
И звезды меркнут в серебре.
И тихо озарились крыши
В ночной деревне, на горе.
Иду, и холодеют росы,
И серебрятся о тебе.
Все о тебе, расплетшей косы
Для друга тайного в избе.
Дай мне пахучих, душных зелий
И ядом сладким заморочь,
Чтоб, раз вкусив твоих веселий,
Навеки помнить эту ночь.

О ком это, кому это? - Раскрываются широкие дали,
затуманенные пеленой осенних дождей; пустынные тракты,
притаившиеся деревни со зловещими огнями кабаков; душу
охватывает тоска и удаль, страстная жажда потеряться в этих
просторах, забыться в разгульной, в запретной любви - где-то у
бродяжьих костров, среди полуночных трав, рдеющих колдовскими
огнями.
Любые берлоги утробной, кромешной жизни, богохульство и
бесстыдство, пьяный омрак и разврат -

Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Не только такой, но уже именно такой. Слышатся бубенцы
бешеных троек, крики хмельных голосов, удалая песня, - то ли
разгул, то ли уже разбой, - и она, несущаяся в ведовской, в
колдовской пляске:

...Каким это светом
Ты дразнишь и манишь?
В кружении этом
Когда ты устанешь?
Чьи песни? И звуки?
- Чего я боюсь?
Щемящие звуки
И - Вольная Русь?

Да, Русь, но какая? Что общего с Навной в этой разбойной,
в этой бесовской красе?

Где буйно заметает вьюга
До крыши - утлое жилье,
И девушка на злого друга
Под снегом точит лезвее.

Закружила плясками, затуманила зельями, заморочила
ласками, а теперь точит нож.
Не Навна, не Идеальная Душа, а ее противоположность.
Сперва пел о Навне, принимая ее в слепоте за Вечную
Женственность. Теперь поет о Велге, принимая ее за Навну в
своей возросшей слепоте.
Но это еще только начало. Страстная, не утолимая никакими
встречами с женщинами, никаким разгулом, никакими растворениями
в народе любовь к России, любовь к полярно-враждебным ее
началам, мистическое сладострастие к ней, то есть сладострастие
к тому, что по самой своей иноприродной сути не может быть
объектом физического обладания, - все это лишь одно из русел
его душевной жизни в эти годы. А параллельно с ним возникает и
другое.
Сперва - двумя-тремя стихотворениями, скорее
описательными, а потом все настойчивее и полновластней, от
цикла к циклу, вторгается в его творчество великий город. Это
город Медного Всадника и Растреллиевых колонн, портовых окраин
с пахнущими морем переулками, белых ночей над зеркалами
исполинской реки, - но это уже не просто Петербург, не только
Петербург. Это - тот трансфизический слой под великим городом
Энрофа, где в простертой руке Петра может плясать по ночам
факельное пламя; где сам Петр или какой-то его двойник может
властвовать в некие минуты над перекрестками лунных улиц,
скликая тысячи безликих и безымянных к соитию и наслаждению;
где сфинкс "с выщербленным ликом" - уже не каменное изваяние из
далекого Египта, а царственная химера, сотканная из эфирной
мглы... Еще немного - цепи фонарей станут мутно-синими, и не
громада Исаакия, а громада в виде темной усеченной пирамиды -
жертвенник-дворец-капище выступит из мутной лунной тьмы. Это -
Петербург нездешний, невидимый телесными очами, но увиденный и
исхоженный им: не в поэтических вдохновениях и не в ночных
путешествиях по островам и набережным вместе с женщиной, в
которую сегодня влюблен, - но в те ночи, когда он спал
глубочайшим сном, а кто-то водил его по урочищам, пустырям,
расщелинам и вьюжным мостам инфра-Петербурга.
Я говорил уже: среди инозначных слоев Шаданакара есть
один, обиталище могучих темных стихиалей женственной природы:
демониц великих городов. Они вампирически завлекают
человеческие сердца в вихреобразные воронки страстной жажды,
которую нельзя утолить ничем в нашем мире. Они внушают
томительную любовь-страсть к великому городу, мучительную и
неотступную, как подлинное чувственное влечение. Это - другой
вид мистического сладострастия, - сладострастие к городу, и
притом непременно ночному, порочному, либо к удушливо-знойному
городу летних предвечерий, когда даже шорох переливающихся по
улицам толп внушает беспредметное вожделение. Возникают
мимолетные встречи, чадные, мутные ночи, но утоления они не
дают, а только разжигают. Из этой неутолимой жажды, из
запредельного сладострастия возникает образ, для каждого свой,
но тот самый, который всякому, прошедшему этим путем,
встречался реально в трансфизических странствиях, забытых
полностью или на девять десятых и кажущихся сном. О, не даймон,
совсем уже не даймон водил его по кругам этих соблазнов: кто-то
из обитательниц Дуггура подменил даймона собой, кто-то из
мелких демониц внушал ему все большее и большее сладострастие,
показывая ему такие формы душевного и телесного - хотя и не
физического - разврата, какие возможны в Дуггуре - и нигде
более.
Я не уверен, что "каждый вечер, в час назначенный", мечтая
о своем за уединенным столиком ресторана, Блок видел иначе, как
только в мечте, "девичий стан, шелками схваченный", и как "без
спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна".
Но мечтал он о ней и отравлял свои дни и ночи неутолимым
томлением потому, что смутно помнил о встречах с нею в Дуггуре.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Да, воистину: незнакомка. Пока не раскрылась глубинная
память, пока не вспомнился со всею отчетливостью Дуггур, до тех
пор невозможно понять, кто это!.. Но ни падениями, ни разгулом,
ни вином эта память не раскроется; и от тоски по нестерпимо
влекущему, но в Энрофе отсутствующему, от сладострастия к той,
кого нельзя забыть и нельзя до конца припомнить, спешишь за
призраком "от одной страстной ночи к другой", потому что вино
дает хоть иллюзию ее близости, а физические сближения - хоть
иллюзию обладания необладаемым.
Смутными воспоминаниями о Дуггуре насыщена вся "Снежная
маска". Едва начинается почти любое из стихотворений, и вдруг
уже реальный план сдвинулся, мгновенное колебание всех тканей
стиха - и вот уже пейзаж другого, смежного мира, другой Невы,
других вьюг, других громад по берегам - каких-то ледяных громад
с пещерами и гротами, каких-то полетов на "пасмурных конях" по
воздушным пучинам другого слоя: инфра-Петербурга.

Нет исхода из вьюг
И погибнуть мне весело.
Завела в очарованный круг,
Серебром своих вьюг занавесила...

"Снежная маска" - шедевр из шедевров. Совершенство стиха -
завораживающее, форма каждого стихотворения в отдельности и
всего цикла в целом - бесподобна, ритмика неповторима по своей
выразительности, эмоциональный накал достигает предела. Здесь,
как и во многих стихах последующего тома, Блок - величайший
поэт со времен Лермонтова. Но возрастание художественного
уровня идет параллельно линии глубокого духовного падения.
Более того: каждое такое стихотворение - потрясающий документ о
нисхождениях по лестнице подмен: это - купленное ценою гибели
предупреждение.
Спутанности, туманности, неясности происходящего для
самого автора, которые в какой-то мере смягчали ответственность
за цепь подмен, совершенных по отношению к Душе России, здесь
уже нет. Гибельность избранного пути осознана совершенно
отчетливо.

Что быть бесстрастным? Что - крылатым?
Сто раз бичуй и укори.
Чтоб только быть на миг проклятым
С тобой - в огне ночной зари!

Вряд ли сыщется в русской литературе другой документ, с
такой силой и художественным совершенством говорящий о жажде
быть проклятым, духовно отвергнутым, духовно погибшим, о жажде
саморазрушения, своего рода духовного самоубийства. И что тут
можно сделать,

Только теперь можем мы возвратиться к окончательному
Тайно просится на дно?

Сперва - тайно, а потом уже и совершенно явно. Любовь к Н.
Н. Волоховой (а "Снежная маска" посвящена именно ей)
оказывается своего рода магическим кристаллом: с неимоверной
настойчивостью следуют друг за другом такие образы
женственного, какие неприменимы ни к какой женщине в нашем
физическом слое. Они возрастают в своей запредельности, в своей
колоссальности от стихотворения к стихотворению, пока наконец

В ледяной моей пещере,
- Вихрей северная дочь!
Из очей ее крылатых
Светит мгла.
Трехвенечная тиара
Вкруг чела.
Стерегите, злые звери,
Чтобы ангелам самим
Не поднять меня крылами,
Не пронзить меня Дарами
И Причастием своим!

У меня в померкшей келье -
Два меча.
У меня над ложем - знаки
Черных дней.
И струит мое веселье
Два луча.
То горят и дремлют маки
Злых очей.

Уж кажется, яснее ясного, что это за злые очи! Неужто и
после этого придет в голову хоть одному чуткому исследователю,
будто центральный женский образ "Снежной маски" - конкретная
женщина, любимая поэтом, актриса такого-то театра, Н. Н.
Волохова? Тонкая, умная, благородная Волохова, по-видимому,
никогда (насколько можно судить по ее неопубликованным еще
воспоминаниям) не могла понять до конца пучин этой любви к ней:
понять, кого любил Блок в ней, за ней, сквозь нее. Это ее
непонимание сознавал, кажется, и сам Блок:

Меж всех - не знаешь ты одна,
Каким рожденьям ты причастна,
Какою верой крещена.

Ведь не попусту же, в конце концов, это многозначительное
заглавие: "Снежная маска"! Недаром же все время проходит мотив
маскарада, мотив женского лица, скрытого от взоров. Можно
сказать, в некотором смысле, что для Блока сама Волохова была
маскою на лице женственной сущности, неудержимо увлекающей его
то ли в вихри звезд и вьюг, то ли вниз и вниз, в трясины
Дуггура.
Разумеется, не на каждое стихотворение Блока следует
смотреть под таким углом зрения. Многие чудесные стихи его
совершенно свободны от всякой душевной мути. Но я говорю здесь
об основном его пути, о линии его жизни.

В глубоких сумерках собора
Прочитан мною свиток твой;
Твой голос - только стон из хора,
Стон протяженный и глухой.

Таким обращением некоей женственной сущности к поэту
начинается одно из стихотворений, которое Блок даже не решился
напечатать. Начало, перекликающееся со стихами его юности,
когда входил он "в темные храмы", совершая "бедный обряд": там
ждал он "Прекрасной Дамы в мерцаньи красных лампад". Не
Прекрасная ли Дама и сейчас мерцает своему погибающему певцу?
Что говорит она? Чем утешит, чем обнадежит? - Но голос звучит
холодно и сурово, едва доносясь из других, далеких, инозначных
слоев:

Твои стенанья и мученья,
Твоя тоска - что мне до них?
Ты - только смутное виденье
Миров далеких и глухих.
И испытать тебя мне надо;
Их много, ищущих меня,
Неповторяемого взгляда,
Неугасимого огня.
И вот тебе ответный свиток
На том же месте, на стене,
За то, что много страстных пыток
Узнал ты на пути ко мне.

Как будто бы очень похоже на Прекрасную Даму. Прекрасной
Даме, госпоже небесных чертогов, человек, может быть, тоже
кажется видением миров далеких и глухих. Говорящая теперь
утверждает, что его страдание, томление и тоска были о ней. Но
о ком же они были, как не о Прекрасной Даме? Значит, мы слышим,
наконец, в этих стихах или голос Прекрасной Дамы, или кого-то,
говорящего ее голосом. Так что же начертывает она в "ответном
свитке" сердцу, ее ищущему:

Кто я, ты долго не узнаешь,
Ночами глаз ты не сомкнешь,
Ты, может быть, как воск, истаешь,
Ты смертью, может быть, умрешь.
.......................
И если отдаленным эхом
Ко мне дойдет твой вздох "люблю",
Я громовым холодным смехом
Тебя, как плетью, опалю!

Так вот она кто! Пускай остается неизвестным ее имя - если
имя у нее вообще есть, - но из каких мировых провалов, из каких
инфрафизических пустынь звучит этот вероломный, хищный голос, -
это, кажется, яснее ясного. Госпожа... да, госпожа, только не
небесных чертогов, а других, похожих на ледяные, запорошенных
серым снегом преисподних. Это еще не сама Великая Блудница, но
одно из исчадий, царящих на ступенях спуска к ней, подобное
Велге.
"Здесь человек сгорел" - эту строку Фета взял он однажды
эпиграфом к своему стихотворению:

Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!

Но в чем же, собственно, заключается пожар жизни и что в
нем было гибельного? Блок всю жизнь оставался благородным,
глубоко порядочным, отзывчивым, добрым человеком. Ничего
непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил.
Падение выражалось во внешнем слое его жизни, в плане деяний
только цепью хмельных вечеров, страстных ночей да угаром
цыганщины. Людям, скользящим по поверхности жизни, даже
непонятно: в сущности, какое тут такое будто бы ужасное
падение, о какой гибели можно говорить? - Но понять чужое
падение как падение могут только те, кому самим есть откуда
падать. Те же, кто сидит в болоте жизни, воображают, что это в
порядке вещей и для всех смертных. Когда вчитаешься в стихи
Блока, как в автобиографический документ, как в исповедь, тогда
уяснится само собой, что это за падение и что за гибель.
Третий том - это, в сущности, уже пепелище. Душевное
состояние поэта ужасно.

Ты изменил давно,
Бесповоротно.

Непробудная ночь плотно обняла все - и землю, и то, что
под ней, и то, что свыше. Одна беспросветная страница сменяется
другой, еще кромешнее. Клочья, уцелевшие в памяти от
трансфизических странствий, переплетаются с повседневностью в
единый непрерывный кошмар. Вспоминается стих Корана: "Один мрак
глубже другого в глубоком море".

Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.

Вот в эти-то годы и была написана Блоком коротенькая
статья-воспоминание "Рыцарь-монах", та самая, с напоминания о
которой я начал эту главу. Заголовок - странный, вне
метаисторического толкования не имеющий смысла. Каким рыцарем
был при жизни Соловьев - человек, во весь век свой не
прикоснувшийся к оружию, доктор философии, лектор, кабинетный
ученый? и каким монахом - он, никакого пострига никогда не
принимавший, обета целомудрия не дававший и, несмотря на всю
свою православную религиозность, живший обыкновенной мирской
жизнью? Но Блок и не говорит о таком Соловьеве, каким он был.
Он говорит о том, каким он стал. Каким он видел его, спустя ряд
лет, где-то в иных слоях: в темных длинных одеждах и с руками,
соединенными на рукояти меча. Ясно, что и меч был не
физический, и рыцарство - такое, какое предугадывают лишь
"Рыцарь бедный", и монашество не историческое, не в Энрофе, но
не от мира сего.
Ничего нет более закономерного, чем то, что рыцарь
Звенты-Свентаны не оставлял младшего брата, который мечтал
таким рыцарем стать даже после измены. Но что именно
совершалось во время их трансфизических встреч, какие круги ими
посещены были, от каких действительно и окончательно
непоправимых срывов он спас поэта - это, конечно, должно
остаться неприкосновенной тайной Александра Блока.
Но из того, что было показано Блоку в потусторонних
странствиях этой поры его жизни, проистекло наряду с другими
одно обстоятельство, на которое мне хочется указать особо. Блок
и раньше, даже в период Прекрасной Дамы, показал, что
провидческою способностью в узком смысле этого слова, то есть
способностью исторического предвозвещения, он обладал, хотя
редко ею владел. Стоит вспомнить стихотворение, написанное за
два года до революции 1905-го: "...Все ли спокойно в народе? -
Нет. Император убит", - и в особенности, его окончание:

- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
Он к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада...
Посохом гонит железным...
- Боже! Бежим от Суда!

Теперь эта способность обогатилась новым опытом, но
опытом, связанным только с демоническими мирами. Поэтому мы не
найдем у Блока никаких пророчеств о грядущем Свете, об
отражении Звенты-Свентаны в исторической действительности
будущих эпох, о Розе Мира, о золотом веке человечества. Но
страшное стихотворение "Голос из хора" рисует далекую грядущую
эпоху: ту, когда после господства Розы Мира над всем
человечеством придет величайший враг и ее и всякой духовности,
- тот, кого Гагтунгр выпестывает столько веков.

И век последний, ужасней всех,
Увидим и вы и я.
Все небо скроет гнусный грех,
На всех устах застынет смех,
Тоска небытия...
Весны, дитя, ты будешь ждать -
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать -
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень, канет...

Но исторической и метаисторической развязки всемирной
трагедии первого зона ему не дано было знать: этого утешения он
лишил себя сам своими падениями, замглившими его духовные очи
ко всему, что исходило от Высот, а не от бездны.
После "Земли в снегу" он прожил еще двенадцать лет. Стихи
рождались все реже, все с большими интервалами - памятники
опустошенности и поздних, бессильных сожалений. А после "Розы и
креста" и художественное качество стихов быстро пошло под
уклон, и за целых пять лет ни одного стихотворения, отмеченного
высоким даром, мы не найдем у Блока. В последний раз угасающий
гений был пробужден Великой Революцией. Все стихийное, чем было
так богато его существо, отозвалось на стихию народной бури. С
неповторимостью починной гениальности были уловлены и воплощены
в знаменитой поэме "Двенадцать" ее рваные ритмы, всплески
страстей, клочья идей, вьюжные ночи переворотов, фигуры,
олицетворяющие целые классы, столкнувшиеся между собой,
матросский разгул и речитатив солдатских скороговорок. Но в
осмыслении Блоком этой бунтующей эпохи спуталось все: и его
собственная стихийность, и бунтарская ненависть к старому,
ветхому порядку вещей, и реминисценции христианской мистики, и
неизжитая любовь к "разбойной красе" России - Велге, и смутная
вера, вопреки всему, в грядущую правду России - Навну. В итоге
получился великолепный художественный памятник первому году
Революции, но не только элементов пророчества - хотя бы просто
исторической дальновидности в этой поэме нет. "Двенадцать" -
последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла; это
отчаянная попытка найти точку опоры в том, что само по себе
есть исторический Мальстрем, бушующая хлябь, и только; это -
предсмертный крик.
Смерть явилась лишь через три с половиной года. Душевный
мрак этих последних лет не поддается описанию. Психика уже не
выдерживала, появились признаки ее распада. Скорбут сократил
мучения, точнее - тот вид мучений, который присущ нашему
физическому слою. Блок умер, не достигнув сорокадвухлетнего
возраста. Впрочем, еще при жизни многие, встречавшие его,
отзывались о нем как о живом трупе
Я видел его летом и осенью 1949 года. Кое-что рассказать
об этом - не только мое право, но и мой долг. С гордостью
говорю, что Блок был и остается моим другом, хотя в жизни мы не
встречались, и когда он умер, я был еще ребенком. Но на
некоторых отрезках своего пути я прошел там же, где когда-то
проходил он. Другая эпоха, другое окружение, другая
индивидуальность, отчасти даже его предупреждающий пример, а
главное - иные, во много раз более мощные силы, предохранили
меня от повтора некоторых его ошибок. Я его встречал в
трансфизических странствиях уже давно, много лет, но утрачивал
воспоминание об этом. Лишь в 1949 году обстановка тюремного
заключения оказалась способствующей тому, что впечатления от
новых ночных странствий с ним вторглись уже и в дневную память.
Он мне показывал Агр. Ни солнца, ни звезд там нет, небо
черно, как плотный свод, но некоторые предметы и здания
светятся сами собой - все одним цветом, отдаленно напоминающим
наш багровый. Я уже два раза описывал этот слой; во второй раз
- в четвертой части этой книги; снова напоминать этот жуткий
ландшафт мне кажется излишним. Важно отметить только, что
неслучайно мой вожатый показывал мне именно Агр: это был тот
слой, в котором он пребывал довольно долгое время после
поднятия его из Дуггура. Избавление принес ему Рыцарь-монах, и
теперь все, подлежащее искуплению, уже искуплено. Испепеленное
подземным пламенем лицо его начинает превращаться в
просветленный лик. За истекшие с той поры несколько лет он
вступил уже в Синклит России.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:42
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
* КНИГА XI. К МЕТАИСТОРИИ ПОСЛЕДНЕГО СТОЛЕТИЯ *

ГЛАВА 1. ВОЦАРЕНИЕ ТРЕТЬЕГО ЖРУГРА

Заканчивая книгу о метаистории Петербургской империи, я
сопоставил между собой две исторические фигуры, характеры и
облики которых столь различны, что сопоставлять их как-то не
принято. Однако исторические роли их не только сопоставимы, но
даже являются, в какой-то мере, одна вариантом другой: они
имеют идентичное значение, каждая - для своего цикла эпох. Обе
они знаменовали собой зенит мощи русских уицраоров, вступление
этих уицраоров на путь открытой борьбы с демиургом, доведение
тиранической тенденции до предела - и начало процесса
государственной гибели. Эти исторические фигуры - Иван IV и
Николай I.
Непосредственными преемниками Грозного на престоле были
два лица: Федор Иоаннович и Борис. Один - человек
исключительного мягкосердечия, кроткий молитвенник, лишенный не
только государственного, но вообще сколько-нибудь крупного ума;
другой - обладатель настоящего государственного разума,
одушевляемый стремлением вывести страну из тупика, куда ее
завел Грозный, и прочно обосновать народную жизнь на
согласовании между собой противоречивых интересов различных
сословий и групп населения. Можно предположить, что в самом
факте наличия на престоле такого человека, как Федор,
выразилась метаисторическая потребность России уравновесить
образ царя грозного образом царя безгневного, милостивого и
юродивого; в Борисе же выразилась ясно осознанная потребность
российской государственности - исправить, залечить ошибки
Иоанна путем устранения всех следов опричнины, прекращением
террора, смягчением законодательства и укреплением
международных связей.
Непосредственным преемником Николая был Александр II. Это
был добродушный от природы, сердобольный, но неустойчивый, хотя
и очень упрямый, воспитанный на принципах абсолютизма человек,
ум которого не блистал никакими яркими достоинствами; впрочем,
обвинять Александра в крайней ограниченности было бы
несправедливо. Можно сказать, что этот человек был чем-то
средним между добролюбивым и набожным, но придурковатым Федором
и активным государственным деятелем, властным Борисом. При
этом, конечно, Александр оставался далек и от духовности
первого, и от дальновидной зоркости и трезвости второго.
Когда с русской исторической сцены сходит великий тиран,
царствовавший тридцать или сорок лет, нагромоздивший горы
жертв, доведший государство до грани военной катастрофы и
развенчавший в глазах народа самое понятие помазанника,
народного вождя и отца, непременно происходит следующее. Его
преемники пытаются исправить дело путем ограниченных реформ,
стараясь показать, будто царство террора было только
исторической случайностью, а теперь власть будет всецело
вдохновляться идеями народного блага. При этом новые правители,
роковым образом скованные по рукам узами политической
преемственности и не могущие отрешиться от основ старой
государственной концепции, оказываются неспособными понять, до
какой развенчали тирания и террор в глазах народа эту самую
концепцию, со всеми ее идеалами. Частичное отмежевание от слов
и дел усопшего деспота им представляется достаточным для того,
чтобы народ простил власти и ее носителям только что
минованный, кровавый, уродливый и бессмысленный этап. Однако
весьма скоро обнаруживается, что народ не забыл, не простил и
прощать не собирается; что он только притих до времени,
поскольку полицейская система, усовершенствованная деспотом,
продолжает, хотя и в ослабленном виде, существовать и поскольку
атмосфера не только политического, но и культурного, духовного
единодержавия, царившая столько лет, окаменила ту
психологическую почву, без которой не могут выглянуть на свет
ростки новых идеологий. Тем не менее от года к году начинают
множиться признаки того, что народ мечтает изменить структуру
власти в самых ее основах, потому что при старой структуре он
не чувствует себя в безопасности от возможных рецидивов и еще
потому, что чувство глубочайшей обиды, сливаясь с чувством
озлобленности и взывая к справедливости, не может
удовлетвориться теми подачками, которые теперь бросаются народу
в виде вознаграждений за несколько десятилетий произвола и
кровопусканий.
Таков один из законов русской истории, закон - в том
смысле, в каком можно прилагать это слово к историческим
явлениям, повторявшимся уже три раза.
Разумеется, в каждом новом случае этот закон, проявляясь в
новой социальной, культурной и международной обстановке,
подчиняет себе конкретный исторический материал новой эпохи, и
в результате - перед нами как бы новый вариант старой темы,
осложненный спецификой нового времени. Следует отличать суть
этого закона от облепливающих его исторических случайностей.
Существенно не то, например, что в конце царствования Бориса во
внутреннюю русскую распрю вмешался уицраор Польши, а в конце
царствования Александра II ничего похожего не произошло; и не
то, что Борис умер - или покончил с собой - в связи с
появлением самозванца, а Александр был убит борцами против
самодержавия и мстителями за народ. Важно то, что оба эти
деятеля выражали собой отчаянную попытку демона великодержавной
государственности - исправить допущенные ошибки и преступления
системою смягчающих преобразований, оба не могли удержаться на
этом курсе, потому что он открывал слишком широкие клапаны
клокочущему народному недовольству, оба шатались в своих
государственных начинаниях то вправо, то влево, оба делали то
шаг вперед, то шаг назад, и оба претерпели, наконец, то, что
претерпевает всякий, пытающийся сидеть между двумя стульями.
Корень неудач заключался в том, что в обоих случаях
уицраоры действовали уже без санкции демиурга, ибо санкция эта
была снята с них еще раньше, а во втором случае начался даже
еще более трагический процесс: демиург вступил с уицраором в
открытую борьбу. Под этим углом зрения метаистория должна
рассматривать все события русской государственности и культуры
на протяжении всего царствования Николая I, Александра II и
Александра III: ожесточенную борьбу воинствующего
государственного начала против начала культуротворческого;
гибель Пушкина, Лермонтова, удушение литературы, парализацию
осмысляющей мысли, засилие бюрократии и военщины, ослабление
международных связей, возрастающий страх перед российским
колоссом в странах Запада, Крымскую войну, поражение,
вынужденную перемену курса, отмену крепостного права, попытки
разнообразных реформ, учащающиеся вспышки революционных
страстей, народовольчество, террор снизу, убийство царя, панику
в высших кругах общества, очередное шарахание вспять, реакцию
при Александре III и назревание новой революционной ситуации.
Картина крайне усложнялась тем, что демиург Яросвет и
Второй Жрутр не были единственными участниками борьбы: в нее
вмешивались порождения Жругра - хищные и алчные детеныши, время
от времени отпочковывавшиеся от него. Ранее Жругру удалось
уничтожить двух первых, набросившихся на отца еще в те времена,
когда ему не приходилось обороняться от сил Яросвета. Движения
Разина и Пугачева были потоплены в реках крови. Третий же
жругрит был слаб и недостаточно деятелен: ему не удалось даже
выдвинуть свое человекоорудие - вождя нового движения, как не
удалось ему инвольтировать и народные массы; разгром движения
декабристов даже не потребовал больших жертв. Но вскоре после
смерти Николая 1, когда уицраору, уже столько времени
напрягавшему силы в борьбе с демиургом, требовалась передышка,
а исторической государственной власти, тридцать лет боровшейся
с духовностью, с веянием красоты, свободы и гения в искусстве и
в общественной мысли, требовалось найти какой-либо модус
вивенди с этою силой - как раз в этот момент отпочковался новый
жругрит: бурый, очень энергичный, с черными глазами без блеска
и со злобным, весьма интеллектуальным лицом. Юрко и неуловимо,
как хищная касатка вокруг неповоротливого кита, завертелся он
вокруг измученного, дряхлеющего родителя. Он требовал от игв
пищи, и напор его был столь стремителен, что многие из
обитателей Друккарга, не решаясь ослушаться, начали доставлять
питательную росу ему, вместо старого Жругра. Вскоре его резкий,
крикливый голос, насмешливый и наглый, донесся и до поверхности
земли и через сознание нескольких десятков человек, обладавших
чувством эпохи, бойкостью мысли, волей к общественному действию
и к тому же владевших пером, стал трансформироваться в
небольшой запас новых идей, проповедуемых иногда талантливо,
иногда нет, но всегда с большим темпераментом, с огромным
задором и самоуверенностью и по большей части резким,
издевательским, циничным тоном. Начинались шестидесятые годы.
От слова до дела, от пропаганды до революционного террора
оставался один шаг. Он был сделан очень быстро, и старый Жрутр
затрясся от боли и бешенства, когда детеныш оторвал у него одно
из главных щупальцев, а проводники воли этого детеныша в Энрофе
умертвили прямо на петербургской улице императора -
неустойчивое, слабое, слишком мягкое, но все-таки орудие
Второго Жругра.
А Яросвет? Он, снявший свою санкцию со второго уицраора,
мог ли он осенить ею новое порождение? Что сулило бы господство
этого жругрита в Друккарге? Какую новую государственность
создало бы в Энрофе это существо, первые шаги которого были
запятнаны кровью, а узкий уицраориальный рассудок с самого
начала отказ алея вместить какую бы то ни было инвольтацию
демиурга? Ради чего было помогать этому существу занять место
его отца - ему, уже грозящему обрушить на страну волны
революционных неистовств? Поэтому не может показаться странным,
что в 1881 году демиург, боровшийся до тех пор со старым
Жругром, на время вложил свое оружие в ножны: он давал старику
возможность сосредоточить силы на борьбе с его порождением.
Этих сил оказалось еще достаточно, чтобы привести жругрита в
состояние длительного истощения.
Но Жрутр не мог стать мудрее самого себя. Давно пораженный
идейным бесплодием, он и теперь не сумел воспользоваться
предоставленной ему передышкой для создания новой концепции
власти, новой философемы, новых идеалов. Только самодержавие,
православие и народность - причем все три компонента в самом
сниженном, обездушенном смысле - вот и все, что могла выжать из
себя государственность Александра III.
Но чем старше уицраор, тем чаще отпочковываются от него
его детища. В восьмидесятых годах игвы впервые увидели, как в
отсутствие старого Жругра в Друккарг тихо вползает и бесшумно
захватывает питательную росу новое создание: темно-багрового
цвета, с головой на необыкновенно длинной шее и с невероятным
количеством присосок. Оно еще не отваживалось нападать на отца;
оно предпочитало маскироваться и прятаться, пока не войдет в
силу. Вскоре появилось и третье: бледное, очень тощее, но с
огромной пастью. К чему предназначена была пасть у существа,
питавшегося с помощью присосок, а для речи которому было бы
достаточно трубчатого рта, как у всех Жругров? Очевидно, пасть
у этого чудовища появилась заблаговременно, для удовлетворения
каких-то потребностей будущего. Пока же он был способен только
тихонько скулить, как бы жалуясь на отца, и методически, трезво
доказывать Великим Игвам, что он гораздо успешнее, чем старик,
мог бы справиться с задачами.
Я понимаю, как оскорбительно для поколений, воспитанных на
идеалах революционной борьбы и видящих в событиях 1905 года
беззаветный героизм народных масс и их вождей, - с одной
стороны, кровавый произвол власти - с другой, принять мысль,
что за этой величественной эпопеей скрывается грызня
отвратительных чудовищ метаистории между собой, - столь
отвратительных, что санкция демиурга не могла осенить ни одного
из них своим отблеском. Но самый факт существования уицраоров и
их борьба нисколько не умаляет ни духовной красоты
революционного героизма, ни оправданности тех субъективных
мотивов, которыми были движимы наиболее идейные и чистые борцы
за народное освобождение, ни, наконец, гнусной жестокости их
палачей. Но пора уяснить себе, что за историческими событиями,
масштаб которых нас ослепляет и заставляет их поэтизировать,
стояла все-таки именно борьба метаисторических чудовищ: именно
поэтому так кровавы эти исторические эпопеи и так сомнителен их
конкретный положительный результат. Ведь борьба чудовищ стоит и
за мировыми войнами, и хорошо по крайней мере, что мы не
склонны больше поэтизировать эти войны. Со временем будет
покончено и с поэтизированием революций.
Но верно и то, что взаимной борьбою одних только иерархий
метакультуры не исчерпывается и не объясняется метаистория
вообще и метаисторическая драма России XX века в частности. Как
раз именно к XX веку и особенно в грандиозных событиях, ареной
которых стала Россия, сказывается воздействие начал планетарных
- сложнейшее переплетение и столкновение инспираций, исходивших
из центров гораздо большего масштаба и преследовавших гораздо
более обширные цели.
Как известно, в середине XIX столетия в Западной Европе
сформировалось универсальное учение, которое за следующую сотню
лет поднялось к господству над одной третью земного шара. Его
первая победа, имевшая воистину мировое значение, совершилась в
России, и этим самым Россия была выдвинута на такую позицию,
пребывание на которой делало эту страну водительницей чуть ли
не половины человечества и активнейшей участницей самых
страшных военных схваток, какие потрясали когда-либо
поверхность нашей планеты. Здесь не место вдаваться в
метаисторически-философский анализ этого учения: такой анализ
мог бы послужить темой отдельного капитального труда. Но
совершенно необходимо обратить внимание на внутреннюю
противоречивость этого учения, на разрыв между его идеалами и
его методами. Экономическая сторона его, глубоко обоснованная
теоретически и оправданная морально, вследствие именно этого
разрыва претерпела серьезнейшие искажения, как только явилась
возможность к ее практическому осуществлению. Философская же
доктрина, надстроенная над этою экономическою программой, была
порождена умами, страдавшими всей ограниченностью XIX века.
Выразители воинствующе-рассудочного умонастроения,
унаследованного от энциклопедистов и усилившегося в связи со
стремительными успехами естественных наук, умы эти возвели
некоторые положения современного им материализма в завет, в
краеугольный догмат, ни разу не высказав догадки о том, что те
же самые естественные науки через сотню лет начнут подрывать
основы этого самого догмата. Один из передаточных механизмов
между народоводительствующими иерархиями и исторической
действительностью - экономику - провозгласили верховным
вершителем исторических судеб. Была ли эта ложь осознанной?
По-видимому, нет, хотя основатель доктрины к концу жизни
додумался, кажется, до того, что механизм этот движется кем-то.
Но это новое понимание потребовало бы для своего включения в
доктрину столь значительной ломки всего сооружения, что
основатель предпочел промолчать о своем открытии. Впрочем,
насколько мне известно, никаких намеков на это открытие в
принадлежащих ему документах не осталось, и мое сообщение об
этом основано на тех же источниках, на каких основаны вообще
все те мои сообщения, которые невозможно проверить научно.
Ясно, что положительные идеалы этого учения, во многом
совпадающие с мечтаниями самых высоких человеческих сердец, не
были и не могли быть инспирированы силами Гагтунгра. Корнями
своими они уходят в противоположный планетарному демону ряд
общечеловеческих идей, в тот ряд, который включает в себя и
многие проявления христианской духовности. Но, попав между
валиками энергичного, неутомимого, охваченного гордыней, узкого
и ограниченного ума, они сплющились, спрессовались, стиснулись,
и, в конце концов, идеалы утратили свою духовность, а
провозглашаемые методы оказались в резком противоречии с
требованиями элементарной гуманности. Быть может, ущерб
духовности ни в чем не сказался так ярко, как именно в
утверждении, будто бы единственный путь к претворению этих
идеалов в жизнь лежит через вооруженную борьбу, насильственный
захват власти, беспощадное уничтожение врагов и диктатуру
одного класса - вернее, его организованной части - над всеми
остальными группами населения. Таким образом, борьба между
демоническим и провиденциальным развернулась и внутри этого
учения, между его идеалами и его методами, даже в уме и душе
самого основателя, а позднее - между различными его
истолкователями и последователями.
Мало того: эта борьба продолжалась и в сознании того лица,
которое в России стало на рубеже XX века вождем этого движения.
Мечта о счастии человечества и пламенная вера в то, что дорога
к этому счастию для него совершенно ясна, ярко горели в его
душе. Узкое, корыстное честолюбие было ему чуждо: он жаждал
власти не ради себя, а ради блага большинства, блага, секрет
которого он чувствовал себя постигнувшим четче и безошибочнее,
чем кто-либо другой. Ему были знакомы даже минуты умиления
природой или красотой искусства, которые он потом, в часы
самобичевания, объяснял своей классовой половинчатостью. Но
безумный азарт не давал ему взглянуть ни вправо, ни влево. И
то, что он становится орудием багрового жругрита, а может быть
и самого Урпарпа, стало приоткрываться ему только в самом
конце, в болезни. Бывали мгновения страшных прорывов, великой
тоски и даже молитв. Но отступать было уже некуда, да никто и
не принял бы тогда его отступлений.
Итак, на рубеже XX века демиург Яросвет продолжал
одновременную борьбу против старого Жругра и против всех трех
его порождений. Но борьба эта имела целью их обуздание, их
ограничение, а отнюдь не уничтожение всего их рода: как ни
противопоставляли себя уицраор и его детища силам Яросвета и
Синклита, все же они были по-прежнему необходимы: в этом и
заключалась трагедия. Россия не была защищена никакими
океанами, никакими цепями гор от могущественных держав,
сформировавшихся на Западе; их агрессивные уицраоры ждали
только ослабления старого Жругра, чтобы наброситься на него,
кинув в Энрофе против ветшающей государственности России свою
собственную, насквозь военнизированную государственность. В
этих условиях полное обессиление рода Жругров силами Света
означало бы не только открытие ворот Друккарга расе иноземных
игв, но и добровольное сбрасывание с тела России той брони,
которая одна лишь обеспечивала его физическое существование.
Поэтому вопрос об уничтожении всего рода Жругров все еще не мог
быть поставлен. Не мог быть поставлен даже вопрос о
предпочтении которого-нибудь из жругритов: даже самый хилый из
них одним видом своей пасти мог рассеять любые сомнения
касательно его метаисторических потенций. Только его проекция в
истории, маскирующаяся под либеральную и благообразную
"оппозицию его величества", могла ввести в заблуждение тех, чей
взгляд неспособен проникнуть за плоскость политики и
общественности и кто бессилен понять, что за демагогическими
программами партий, подобных кадетам, таится воинствующий дух
национального империализма, дух колониализма, буржуазный дух
неутолимой жадности, самодовлеющий здравый смысл, пошлость.
Еще большую тревогу мог внушить пока еще самый тихий
жругрит - багровый. Прячась за спинами своих братьев, он лишь
короткими рывками набрасывался иногда на отца, сейчас же
отступая и незаметно пожирая питательную росу, пока старик и
два других исчадия боролись, переплетясь всеми своими
щупальцами. Его лицо было ужасно, но не лишено сатанинского
величия. Голова на длинной шее была гордо закинута назад, а в
темных глазах, наполовину прикрытых суровыми веками и похожих
на опрокинутые полукруги, роились оранжевые точки, придавая им
выражение бурно развивающейся мысли и сверхчеловеческой
хитрости. Естественно, что историческая проекция именно этого
жругрита становилась богаче всех остальных идеологическим
зарядом. Именно она и только она была вооружена
широкообъемлеющей доктриной, универсальной программой и
пониманием исторического момента. И именно багровый жругрит, и
только он, уже создавал себе превосходное человекоорудие:
существо с тяжелым и неутомимым мозгом и таранообразным лбом, с
широким и жадным, инфантильно припухлым ртом и хитрыми,
по-татарски дикими и безжалостными глазами.
Я бесконечно далек от мысли затрагивать здесь вопрос о
моральной ответственности отдельных государств за первую
мировую войну. В той или иной мере ответственны все великие
державы: одни - как агрессоры, другие - как провокаторы. Но
если бы меня спросили, который из уицраоров первым напал на
соседа и которая из рас античеловечества первая вторглась в
чужой шрастр, я принужден был бы ответить, что таким
инициатором мировой бойни явился уицраор Германии, обезумевший
от стремительности собственного роста, алчности и зависти,
потерявший правильный глазомер и лишившийся способности трезво
сопоставлять вещи и в своем, и в нашем мире. Но в замыслы
Гагтунгра входило именно это. В его замыслы входило, чтобы
Великий Игва Германии вообразил себя предназначенным к
главенству надо всеми шрастрами, - вообразил, хотя бы эта
иллюзия стоила неисчислимых жертв и даже его собственной
гибели. В этот замысел входила мировая война, как небывалый еще
по величине источник питательного гавваха и как путь к
образованию на развалинах некоторых государств эмбриона новой
социальной формации, которая в далеком будущем могла бы
преобразоваться в ядро абсолютной всемирной тирании. Предвидел
ли уже тогда демонический разум Шаданакара, руины которой
именно из европейских империй станут фундаментом этой новой
формации, или же это стало уясняться ему в ходе событий? Та
идеология, которая по своему интернационализму,
универсальности, наукообразию, доступности, этической
сниженности и согласованности с духом времени, лучше других
подходила для указанных задач, существовала не в одной только
России. И если бы захват ею власти не удался в одной стране, он
мог бы удаться в другой и, как цепная реакция, перекинуться в
государства соседей.
Во всяком случае, развязав первую мировую войну, уицраор и
шрастр Германии сделали свое дело.
Когда враг, ярость которого учетверялась оттого, что ему
приходилось бороться на два фронта, вторгся в Друккарг и
стиснул в железном объятии тело старого Жругра, даже бурый и
бледный жругриты поспешили отцу на помощь. Они уразумели, что
дело идет о существовании самой цитадели Жругров и что если
чужеземный враг захватит эту цитадель, в подземном мире придет
конец всему роду российских уицраоров, а в Энрофе - конец
российскому великодержавию. Только багровый жругрит оказался
зорче: в Друккарге произошла смена Великих Игв, и новый,
усиленно инспирируемый Гагтунгром, раскрыл перед багровым
жругритом такие перспективы в случае гибели старого Жругра, от
которых могла закружиться голова.
А Жругр погибал. Перед лицом исполинской мощи германского
уицраора помощь бледного и бурого оказывалась ничтожной, как
помощь детей взрослому солдату в танковом бою. Тогда они
отбежали в сторону, чтобы, улучив мгновение агонии отца,
вгрызться в его тело и пожрать его сердце, - акт, совершив
который, пожиратель становится преемником погибшего. Полная
неспособность старого демона великодержавия к защите России
уяснилась в этот час самому Яросвету, и его гневный удар
обрушился на цитадель Друккарга. Глыбы ее треснули и расселись,
и эта минута стала великой и потрясающей для всего русского
народа. Треснула и расселась сама имперская государственность,
и сквозь образовавшуюся брешь миллионы человеческих душ увидели
духовным зрением голубое сияние Навны. Они увидели близость
той, чье освобождение будет залогом осуществления
метаисторической миссии русского народа, - путем ко
всечеловеческому братству. Их сознания не могли вместить это
лучезарное видение, но на несколько великих дней вся атмосфера
их существа исполнилась неописуемой радости и опьяняющей веры.
То была вера в свершение вековой мечты, в наступление всеобщего
счастья. То были незабвенные дни на рубеже февраля и марта 1917
года, когда священный хмель бескровной революции залил
Петербург и Москву, катясь от сердца к сердцу, от дома к дому,
по всей стране, по всколыхнувшимся, ликующим губерниям. Даже
самые уравновешенные умы поверили на мгновение, будто Россия
вступила в эру всеобщего братства, оставив позади всякое зло и
указывая путь к мировой гармонии всем народам. Видение угасло,
цитадель устояла, разум так и не понял ничего в происшедшем, но
память о захватывающей минуте какого-то всемирного
предчувствия, какого-то предварения всечеловеческого братства
осталась во множестве человеческих душ. Искаженная
рассудочностью, замутненная воздействиями всполохнувшихся
жругритов, захватываемая в своих интересах той или иной
политической теорией, память об этом вещем прозрении чувств
продолжала жить, - она должна была жить, она не могла не жить,
ей предстояло переходить из поколения в поколение.
Но этою минутой не преминул воспользоваться багровый
жругрит, чтобы вгрызться в извивающееся туловище своего отца.
Ржавый купол короны сорвался с головы несчастного: нездешний
гул и звон огласил все плоскогория и города Друккарга, когда
вековая эмблема, магический кристалл властвования, ударилась о
направленные к центру земли пики гор и, перепрыгивая от вершины
к вершине, разбилась на тысячи осколков. Военные оркестры в
городах Энрофа грянули ликующий революционный гимн, и в
дребезжании их литавр слышались отголоски то ли звона разбитой
эмблемы, то ли праздничного грохота музыкальных инструментов
игв, беснующихся от восторга. Ибо старый Жругр давно им надоел
своей старческой вялостью, бесплодием, безынициативностью,
тупостью, своей неспособностью осуществить мировые замыслы, все
четче отпечатываемые Гагтунгром в разуме великих игв.
Но старый Жругр был еще жив. Волоча внутри себя багрового
жругрита, прогрызавшегося глубже и глубже к его сердцу, он
тащился из последних сил к центральному капищу: он надеялся,
что, совпав с ним очертаниями своего тела, он вызовет в игвах
взрыв того энтузиазма, который всегда их воспламенял в подобные
торжественные минуты. И здесь, прямо над улицами Друккарга, от
умирающего отпочковался последний жругрит - черный, маленький
недоносок, быть может, самый злобный из всех. Едва родившись, в
туловище родителя стал вгрызаться и он, а бурый, стремясь
наверстать время, пропущенное в замешательстве, рванулся туда
же вслед за багровым, тщетно пытаясь опередить его на пути к
родительскому сердцу.
Тогда древняя Велга России, пробуждавшаяся от сна в
Гашшарве, великая умножительница жертв и страданий,
почувствовала, что опять настает ее час. Она сошла в Друккарг,
еле зримая игвам, как полыхание лиловых и черных покрывал, но с
подобием остроконечной головы, закованной в глухую, без
прорезей, маску. Она охватила своим покрывалом черного
недоноска и вливала в него избытки своих сил. И в Друккарге, и
в Энрофе начиналась анархия - совместная инвольтация их обоих.
В Энрофе бушевала поздняя осень. Ледяные дожди хлестали по
проспектам и дворцам Петербурга, когда в Друккарге багровому
жругриту удалось первому добраться до сердца отца и вырвать его
из туловища. Это была та секунда, когда в Энрофе по стенам
Зимнего дворца с Невы ухнули пушки крейсера; а в глубоком
подземном мире багровый победитель, внутри главного капища игв,
высоко под самым конусом, прижимал щупальцами пульсирующее
сердце к своей груди, выпивая из него присосками кровь, каплю
за каплей. Другие жругриты, беснуясь от зависти и ненависти,
отступили вдаль, кроме черного, извивавшегося тут же; все они
старались вооружиться наново, сосредоточив вокруг себя отряды
игв и раруггов; а багровый жругрит все пил - каплю за каплей.
Германский уицраор, кусаемый сзади другими врагами, но еще
могучий, таща за собой рати других рас античеловечества, тоже
пробивался к великому капищу, уже захватив четверть подземной
страны; а багровый жругрит все пил. И Друккарг, и Энроф начали
превращаться в хаос, а он все пил. Его человекоорудие завладело
Кремлем и укрепилось в нем, а он все пил. И только когда в
подвалах Екатеринбурга прозвучали, один за другим, несколько
выстрелов и последнее из человекоорудий старого Жругра понесло
расплату за грехи трех веков, - только тогда можно было понять,
что победитель выпустил наконец из щупалец пустое, выпитое
сердце и теми же щупальцами возложил на себя, в виде короны,
золотой куб. Он стал Третьим уицраором России.
Нужно ли после этого подробно останавливаться на
метаисторическом смысле гражданской войны? Указывать,
человекоорудиями каких именно жругритов были вожаки тех или
иных движений? Все это ясно и без объяснений, да и не это
существенно и важно с точки зрения мирового будущего.
Важно то, что борьба демонического и провиденциального
начал продолжала протекать и внутри того исторического
движения, внутри той психологии, которые к концу гражданской
войны сделались господствующими и оставались таковыми в течение
нескольких десятилетий. При анализе этих явлений никогда нельзя
забывать, что семя этой идеологии и всего этого движения, идеал
совершенного социального устройства, было посеяно на
исторической ниве теми же силами, которые некогда уяснили
разуму и сердцам далеких минувших поколений идеалы всеобщего
братства, равенства людей перед Богом и права на свободу для
каждого из живущих. В человечестве, не получившем возможности
это осуществить вследствие оборванности миссии Христа, идеалы
эти неизбежно должны были постепенно лишиться своей
одухотворенности, снизиться и выхолоститься, а практика должна
была отказаться от слишком медленного и веками
дискредитировавшегося принципа христианского
самосовершенствования и прийти к замене его принципом внешнего
насилия. Так демоническое начало исказило идеал и залило кровью
дорогу. Именно это видим мы и в панорамах гражданской войны, и
в последовавших за нею этапах истории. Но это еще не значило,
будто бы демоническое начало полностью захватило и контролирует
и это движение, и психику людей, к нему примкнувших. Сколь ни
снижалась их этическая практика и сколь враждебен ко всякой
духовности ни становился их порабощенный материалистической
доктриной ум, но человеческие душевные движения, вытекавшие из
бессознательной или сверхсознательной сферы, продолжали
зачастую быть и возвышенными, и чистыми, и достойными. Отсюда
вытекало и чувство товарищества, и жажда знания, и героизм, и
самопожертвование, тем более ценные, что жертвующий своей
жизнью ради блага грядущего человечества не рассчитывал на
воздаяние в загробной жизни.
С метаисторической точки зрения в событиях первых лет
революции важно еще и другое. Важно то, что новый Жрутр, едва
возложив на себя золотой куб, и даже еще раньше, уже обладал
щупальцами такой неимоверной длины, что, будучи сжат врагами на
тесном пространстве Центральной России, он мог шарить далеко за
спинами своих врагов, в их собственных шрастрах. Важно то, что
щупальцы эти были еще слишком тонки и слабы, чтобы стиснуть в
смертельном объятии уицраоров других метакультур, но достаточно
длинны и многочисленны, чтобы расшатывать основы чужих
цитаделей, а в Энрофе выдвигать тысячи человекоорудий. Важно
было то, что возможность мировой революции и перехода к мировой
тирании стала актуальнейшей угрозой дня и что демиург и Синклит
России, очертив вокруг нового российского уицраора нерушимое
кольцо света, оцепив его стеной провиденциальных сил,
предотвратили или, по крайней мере, отодвинули эту угрозу.
Замысел Гагтунгра не был осуществлен, но он не был и
опрокинут. Та новая социальная формация, которую он изобрел и
формировал в Энрофе как ступень ко всемирной тирании, не была
воплощена во всемирных масштабах. Но площадь для первого ядра
этой формации, для ее крепости, для ее образца, для будущего
плацдарма к захвату других метакультур была вырвана, укреплена,
ограждена. Теперь предстояло на этой площади создавать самую
эту формацию, никогда нигде не существовавшую, но брезжившую
светлым гениям и праведникам человечества, искаженную и
обездушенную по наитию Гагтунгра сильными умами и одним темным
вестником предыдущего! столетия, а теперь руководимую великим
человекоорудием Третьего Жругра.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:42
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 2. БОРЬБА С ДУХОВНОСТЬЮ

Существует ходячее представление, будто бы материальная
бедность общества отражается, и притом прямо, и на его духовной
бедности. И наоборот: материальное изобилие влечет - или
обязано влечь за собой - также и духовное богатство.
Объективные исторические наблюдения не подтверждают этого
тезиса. До поздней фазы капитализма богатством располагали те
или иные привилегированные классы или группы, а не общество, и
различествовали не средние уровни этих обществ, а материальные
уровни составлявших их групп. К обществу в целом прилагать
понятие материального изобилия можно лишь на поздней стадии
исторического развития. Можно говорить об изобилии и богатстве
- по крайней мере, в определенные периоды - таких обществ, как
современная Швеция, как Голландия последнего столетия, как
Швейцария. О богатстве Соединенных Штатов можно говорить тоже,
хотя с некоторыми существенными поправками, ибо разница
материальных уровней различных групп населения в этой стране
очень велика и далеко не все общество бывало охвачено так
называемым просперити даже в самые лучшие свои времена. Что
касается стран социалистического лагеря, то я не упоминаю о них
здесь потому, что эти образования относятся к еще более
позднему историческому периоду.
Я был бы очень заинтересован, если бы кто-нибудь сумел
убедительно показать мне, что перечисленные общества, достигшие
высокого уровня общего материального благосостояния, как-то:
Швеция, Голландия, Швейцария - проявили одновременно также и
подлинное духовное богатство. Правда, что они вносили и вносят
кое-что в мировую науку и технику, но наука, как и техника,
относится в основном к ряду не духовных, а интеллектуальных
ценностей. С самого начала следует научиться делать различие
между этими двумя рядами явлений. Умонастроение определенного
типа, весьма ныне распространенного, не отличает духовного от
интеллектуального. Гуманитарные науки, искусство,
общественность, этика, религия, науки физико-математического и
биологического циклов, даже некоторые аспекты техники - все
сваливается в одну кучу. Творчество Калидасы и Дарвина, Гегеля
и Эдисона, Рамакришны и Алехина, Сталина и Ганди, Данте и
Павлова рассматривается как явление одной и той же области -
"духовной" культуры. Эту аберрацию можно было бы назвать
дикарской, если бы в ней не были повинны цивилизованные люди
весьма интеллигентного облика. А между тем ясно как день, что
здесь перед нами два совершенно различных ряда явлений:
духовный и интеллектуальный. Почти вся область науки и тем
более техники принадлежит ко второму ряду; в него входят также
философские, эстетические и моральные построения в той мере, в
какой они высвобождаются из-под представлений и переживаний
иноприродного, иноматериального, запредельного, духовного в
точном смысле этого слова. В той же точно мере входят в него
общественные движения, политические программы, экономическая и
социальная деятельность, даже искусство и художественная
литература. Духовный же ряд состоит из человеческих проявлений,
находящихся в связи именно с понятием многослойности бытия и с
ощущением многообразных нитей, которыми связан физический план
жизни с планами иноматериальными и духовными. Сюда полностью
относятся области религии, спиритуалистической философии,
метаистории, магии высокой этики и наиболее глубокие творения
литературы, музыки, пространственных искусств.
Если понять и усвоить это различие двух родов явлений,
духовного и интеллектуального, тогда станет ясно, что духовное
богатство находится отнюдь не в прямой зависимости от богатства
материального. Дурно отражаются на духовной деятельности только
две крайние степени материального достатка: нищета и роскошь.
Первая заставляет тратить все силы на борьбу за существование,
вторая ведет к погоне за умножением богатств либо к
пресыщенности, к опустошению, к затягиванию психики душевным
салом.
Не Швеция, не Голландия, не Соединенные Штаты, а бедный
Таиланд, полуцивилизованные (разумеется, с точки зрения
европейцев) Цейлон, Бирма и Камбоджа, "полудикие" Тибет и
Непал, полунищая Индия являют собой образцы обществ, жизнь
которых гораздо более, чем жизнь обществ западных, пронизана
артистичностью, повседневным участием масс в творчестве
высокоэстетических ценностей, интенсивными идейными исканиями и
тем душевным теплом, которое найдешь только в странах, где
веками царил нравственный климат, создаваемый огромными
водоемами духовности. У нас привыкли сосредоточивать внимание
на экономической отсталости этих стран, на индийской бедности,
на тибетской малограмотности, на примитивности цейлонского
быта, на пережитках в Индии кастовой системы, а в Тибете -
теократического феодализма, на несовершенствах семейного
уклада. И сознательно закрывают глаза на другую сторону жизни
этих стран: ту сторону, чьими силами создавались и
поддерживались города, наполовину состоящие из храмов
потрясающей красоты и просветленности; взлетами чьего гения лик
земли украсила дивная архитектура; благодаря чему священные
реки текут по этим странам между берегов, увенчанных
бесчисленными памятниками человеческого устремления к духу,
свету и красоте. Забывают ту сторону индийской жизни, без
наличия которой никакой народ не мог бы от векового порабощения
освободиться методами ненасилия,- самыми этически чистыми
методами, какие только удалось до сих пор измыслить. Не
интеллектуализм, а именно духовность веет от всевозможных
проявлений народной жизни Индийской и Индомалайской
метакультуры: и от пронизанных внутренним светом изумительных
ремесел, и от народного искусства, и от отношения "человека
массы" к проблемам жизни и смерти, и от мистерий и героических
эпопей, которые целыми ночами представляются на жалкой площади
в любой, самой захудалой деревне, и от поражающей нас
незлобивости по отношению к недавним поработителям, и от
незначительного, особенно в сравнении с Америкой и Россией,
процента уголовных преступлений, и от высокоморальных программ
действия, принимаемых массовой правящей партией, и даже,
например, от преобладающих в индийском обществе типов женщин,
так рельефно изображенных Рабиндранатом Тагором и Прэмом
Чандом.
Подмена понятия духовного понятием интеллектуального,
причем с сохранением именно термина "духовный", столь
повсеместна в России и даже на Западе, что становятся
совершенно ясными ее смысл и цель. Ее смысл и цель - все в том
же стремлении вывести человеческую психику из области высших
ценностей в область ценностей утилитарных. Это стремление и его
действенное осуществление составляют одну из главнейших сторон
переживаемого нами этапа культурно-исторического процесса. Это
связано, конечно, и с выхолащиванием далекого социального
идеала, о чем я уже говорил, и с усилиями сделать это
постепенно, прикровенно, дабы общество, мало-помалу
выхолащиваясь само и перерождаясь, не замечало образующегося
вакуума, не замечало, как у него отнимают ценнейшие из
ценностей и взамен подставляют другие, подчиненные.
Материальный достаток есть сам по себе безусловная
ценность. Это есть естественный, достойный человека уровень его
внешнего существования. Он представляет собою ценность потому,
что это - та самая броня внешнего благополучия, которая дает
возможность спокойно созревать и плодоносить семенам души. Но
провозглашать материальный достаток и внешнее покорение сил
природы ради опять-таки материального изобилия человечества
ценностью основной и наивысшей, целью организованной борьбы
масс во всем мире, идеалом общественного развития, во имя
которого следует приносить в жертву целые поколения и все, что
относится к духовному ряду ценностей, - это есть или
трагическая ошибка, или полуосознанный обман.
Однако же именно эта ложная мысль, иногда провозглашаемая
полным голосом, иногда недоговариваемая до конца, но всегда
присутствующая в комплексе революционных идей нашего века,
определяет и характер идеалов, венчающих этот комплекс, и
усвоенную им методику.
Ту многообъемлющую социально-политическую и философскую
доктрину, которая была выработана в середине прошлого века на
Западе и постепенно сделалась гегемоном в области передового,
революционного мышления, станем для краткости обозначать здесь
словом Доктрина. Нетрудно представить себе, что эта Доктрина,
тесно связанная генетически с предыдущими звеньями западной
философской и научной мысли, даже с христианством,
разрабатывалась, однако, при активной помощи тех сил, которые
озабочены созданием мощного учения, долженствующего сделаться
ведущим в человечестве, но ведущим по лестнице
идейно-социальных подмен к такому состоянию общественному,
культурному, психологическому и техническому, откуда остается
лишь один короткий скачок до абсолютной единоличной тирании.
Если допустить такую посылку, то луч прожектора, при котором мы
привыкли созерцать явления культуры и истории, внезапно резко
сдвинется; погрузятся в тень явления, до сих пор казавшиеся нам
такими отчетливыми, и, напротив, выступят из тьмы феномены, о
которых мы раньше не подозревали либо не обращали на них
внимания. Железно-упрямый, не желающий уступить ни пяди,
буквально с пеной у рта отстаиваемый материализм; жгучая, до
неистовства доходящая ненависть ко всему, что можно заподозрить
в религиозности, в мистике или в идеализме; полное исключение
духовных ценностей, приравнивание их к пережиткам древности и
утверждение лишь материального и интеллектуального рядов
ценностей; поставление во главу угла идеи о материальном
изобилии большинства; благословение любых средств, если они
способствуют достижению этой цели; провозглашение диктатуры
пролетариата, затем подмена пролетариата одной единственной
партией, а еще позднее - подмена партии фигурой единовластного
вождя; возвещение суровой необходимости подчинения всех
остальных классов общества, а потом физическое уничтожение
мешающих классов; строгий контроль государства, то есть
единовластной партии, над всей идейной и культурной продукцией
общества; колоссальная роль, отводимая технике, машине,
индустрии, автоматизации - автоматизации и производственных
процессов, и социальных отношений, и самой психики, - все это и
многое другое приобретает под новым углом зрения новый и
достаточно зловещий смысл.
В высшей степени симптоматично, что та самая Доктрина,
которая пробивала себе путь на общественную поверхность при
помощи освободительных лозунгов и тирад о свободе, начала эру
своего господства с разгона всенародного собрания
представителей, в выборе которых сама же участвовала, тщетно
надеясь получить большинство. За этим немедленно последовало
наложение запрета на деятельность всех других партий и
политических организаций и уничтожение всех органов печати,
кроме своих собственных.
Под указанным здесь углом зрения метаистории важно
рассмотреть и такие феномены, как наука, техника и
индустриализация.
В человеческом существе - не в физическом его теле только,
но во всем сложном, разноматериальном конгломерате его существа
- заложены такие потенции, развитие которых бесконечно
раздвинуло бы возможность нашего пользования материальными
средами и совершенно изменило бы соотношение между человеком и
пространством, человеком и временем, человеком и природой,
человеком и другими слоями бытия. Проблему полета способна
решить не только авиация. Борьба с болезнями за продление
нормальных сроков жизни может вестись и совершенно другими
методами, чем те, какими пользуется медицина. Быстрое
передвижение в пространстве и общение на громадном расстоянии
вовсе не являются монополией наук, связанных с
усовершенствованием видов транспорта и средств связи.
Способность к полету, например, к преодолению пространств с
невообразимой быстротой, к общению на больших расстояниях, к
прохождению сквозь плотную среду, к преодолению болезней, к
продлению срока человеческой жизни в два-три раза, ко встречам
с существами других слоев, к созерцанию трансфизических
панорам, к восполнению жизненных сил не через пищу, а через
впитывание излучения светлых стихиалей и через вдыхание
благоуханий - все эти способности, как и многие другие,
покоятся в зачаточном состоянии в глубине нашего существа.
Грубыми, до смешного громоздкими, вульгарными, тяжкими,
примитивными, отвратительно бездушными и даже, как ни странно,
нерациональными показались бы технические достижения наших
дней, вроде реактивных самолетов, телевизоров или
кибернетических устройств, тому, кто способен предвидеть
человека, овладевшего способностью ангельского летания,
духовного зрения или умением мгновенного выполнения сложнейших
умственных операций единственно в силу развития способностей,
дремлющих в нашем мозгу, в нашем физическом, эфирном и
астральном организме. Одухотворенность и мудрая красота птичьих
крыльев не столь далека от мертвенного поблескивания
надраенного самолетного крыла, как далеки друг от друга
конкретные результаты движения по этим двум контрастным путям
человеческого развития. Магия древности и, позднее, некоторые
направления в восточной философской практике едва-едва
прикасались к вопросу о раскрытии этих потенций. Путь к этому
раскрытию почти неизведан, чрезвычайно трудоемок и дает плоды
лишь в итоге преемственной работы многих поколений. Особая же
его трудность заключается в том, что подобная практика
теснейшим образом связана с общим одухотворением личности, с
подъемом ее нравственного уровня, с очищением от всевозможной
мути. Древняя магия не смогла далеко уйти по этому пути именно
вследствие недооценки связи между магической практикой и
этикой. Подчинение этой деятельности корыстным мотивам влечет
за собой, в большинстве случаев, приостановку движения, а
иногда - продолжение движения, но ценою демонизации шельта со
всеми вытекающими из этого запредельными следствиями.
На позднейших культурно-исторических стадиях, в лоне
высокоразвитых религий так или иначе прикасались к этой
проблематике очень многие течения и школы: и пифагорейство, и
каббала, и восточнохристианское монашество, и монашество
даосизма и ламаизма. Кажется, сознательнее всех преследовали
цель развития в себе именно этих потенций индийские йоги. При
этом связь подобной работы с личной этикой была им уже
совершенно ясна. Но требуемый йогой отказ от многих
общечеловеческих потребностей и строжайшая самодисциплина
препятствовали включению в это движение широких масс. Весьма
сомнительно, однако, что для раскрытия этих потенций
действительно необходим, независимо от эпохи и культуры, именно
крайний аскетизм. Условия нового времени диктовали бы,
вероятно, не мучительное умерщвление плоти наподобие монахов
времен Исаака Сирина или индийских отшельников, а облегченные
условия, близкие к представлению о мирской праведности, либо,
например, к повседневному укладу южнобуддийских общин -
строгому и чистому, но умерщвление плоти отвергающему.
В метакультурах древности, включая Византию, общество еще
не сделало окончательного выбора между этим путем развития и
другим - тем, который для краткости можно назвать
научно-техническим. Правда, в панораме древнеримской империи
видятся признаки того, что в плане древнего общественного
сознания тогда уже почти ничего не осталось от идей первого
типа развития; они сделались достоянием эзотерических и
полуэзотерических обществ, мистических культов, некоторых
кругов жречества. Но социально-экономические условия Древнего
Рима, Византии, даже западного средневековья не могли еще
способствовать быстрому продвижению общества по второму пути.
Рубежом следует считать приблизительно XV век - эпоху от
изобретения пороха и книгопечатания до открытия Америки, Индии
и до вызванных этим колоссальных экономических и
психологических сдвигов.
С начала XVII века преобладание тенденции ко второму пути
развития и стремительное угасание потенций первого пути
становятся уже предельно ясными.
Второй путь развития характеризуется несколькими
особенностями. Во-первых, резко и полностью разрывается связь
между наукой, то есть познанием окружающего мира, и какой-либо
духовностью. Духовность окончательно отбрасывается в область
богословия, культа, мистической философии и искусства, то есть
в ту область, на которую наука не обращает ни малейшего
внимания, лишь гораздо позднее начиная изучать ее со своих же
научных позиций. Во-вторых, методика познания сужается до
скрупулезной эмпирики и чисто рассудочных обобщений эмпирически
добытого материала. В-третьих, научная деятельность как таковая
полностью эмансипируется от каких бы то ни было связей с
практической этикой: корыстность или бескорыстность мотивов,
порочность или добродетельность ученого не имеют больше
никакого отношения к плодотворности его занятий. Конечно,
кармические следствия дурно направленной научной или
технической деятельности, например военного изобретательства,
приходится пожинать каждому в его посмертии; но эти следствия
находятся далеко вне круга его сознания при жизни. И
в-четвертых, наука в принципе делается открытой для всякого,
обладающего упорством и прилежанием. Окончательный разрыв между
духовным и интеллектуальным рядами становится незыблемой
реальностью.
Как расценивать - с метаисторической точки зрения - этот
выбор пути, совершенный западным человечеством, а позднее
определивший направленность умственной деятельности и в других
метакультурах? Если бы миссия Христа не была оборвана,
человечество получило бы могучий импульс к движению именно по
духовному пути. Вот тогда были бы открыты и усвоены те методы,
которые позволили бы вовлечь на этот путь народные множества
вместо тех единиц, которые вовлекаются на него в Индии и в
странах буддизма; несравненно большими, для всех явными, были
бы и достижения этих поколений. Это подобно тому, как
отличается размах научных достижений в древности, когда в этом
направлении работали единицы, от размаха научных достижении
теперь, когда в эту деятельность вовлечены миллионы. Тот, кто
оборвал жизнь Христа в самом се начале, продолжал свою глубоко
целеустремленную, сатанински разумную деятельность и в
дальнейшем. И, уж конечно, он приложил немало сил к тому, чтобы
глушить все побеги духовности и способствовать бурному росту
научной и технической мысли. Не требует объяснений, зачем
именно ему нужно было первое; во втором же он нуждался потому,
что без высочайших достижений техники не было бы мыслимо
объединение человечества в монолит, а без этого объединения
невозможно установление всемирной тирании - единственной
тирании, заслуживающей наименование абсолютной.
Но объединение человечества есть цель, вернее, необходимый
этап на пути к конечной цели - не только для демонических
начал. Объединение человечества - этап в достижении конечной
цели также и для начал Провиденциальных. Ибо, пока объединение
не достигнуто, человечество будет терзаться войнами и
революциями - войнами все более и более разрушительными;
наступит день, когда их разрушительность превратится в угрозу
для всей органической жизни на поверхности Земли. Вне всеобщего
объединения, политического и социального, нет способов к
предотвращению этой угрозы. И поскольку человечеством уже
давно, хотя и неосознанно, сделан выбор научно-технического
пути развития, поскольку невозможно в короткий срок изменить
соответствующим образом общее умонастроение в сторону пути
духовного, постольку Провиденциальные силы принуждены, со своей
стороны, форсировать движение человечества по
научно-техническому пути. Такова метаисторическая диалектика.
Силы Света озабочены только тем, чтобы направить научную мысль,
поскольку это зависит от них, по таким дорогам, которые меньше
других грозят гибельными для людей открытиями и изобретениями.
Сознание и воля ученых - такое же поприще битв Света и Мрака,
как и все в Шаданакаре. И в то время, как одухотворенный разум
Энштейна, Планка, Кюри, совершавших подвиги своих грандиозных
открытий, просвещался и озарялся инспирацией даймонов, разум
изобретателей шестиствольных минометов, термоядерных бомб,
аппаратов подслушивания и межконтинентальных ракет направлялся
в своих усилиях невидимыми слугами нашего вечного Врага.
Но и помимо умножения разрушительных сил войны, развитие
техники имело для человечества первостепенное и противоречивое
значение.
От всех других явлений духовного и интеллектуального ряда,
даже от чистой науки, в значительной степени движимой чувством
жажды познания, техника отличается одними она не может не быть
насквозь утилитарной. Психика людей, повседневно работающих в
технике, над техникой, с техникой, приучается ко всему на свете
подходить с критерием практической полезности. Если человек не
сумеет сам заметить эту опасность, если он не отгородит глухой
стеной ту сферу своей жизни и деятельности, где властвует
техника, от остальных сфер своей жизни и души, он превращается
в духовного калеку, духовного импотента, духовного слепца. Нет
лучшего способа угасить в себе проблески чего бы то ни было
духовного; нет более верного пути к выхолащиванию психики от
понимания искусства, от любви к природе, от тяготения к
религии, от тоски по мировой гармонии, от жажды любви. В нашем
зоне развитие техники неизбежно, неотвратимо и оправдано
потому, что без него невозможно ни объединение человечества, ни
установление того всеобщего материального уровня, который
достоин человека. Но горе тем, кто позволил технике властвовать
над своей душой.
Строго закономерно, исполнено железной исторической логики
то обстоятельство, что Доктрина апеллировала прежде всего к
пролетариату и именно пролетариат был предызбран ею как будущий
класс-гегемон. Тогда еще можно было вводить умы в заблуждение,
взывая к чувству справедливости и жалости и вопия о том, что
пролетариат пока еще создает только материальные ценности лишь
потому, что он бесправен, угнетен, задавлен, нищ, сир, наг.
Наивные энтузиасты веровали, что, освободясь от эксплуатации и
придя к власти, этот класс создаст такие высшие ценности, перед
которыми померкнут все шедевры прошлого. И что же?
Феодальная аристократия эксплуатировала народ, но объем
культурных ценностей, созданных этим классом, не поддается ни
исчислению, ни обозрению. Жречество и духовенство
эксплуатировали, как это известно теперь даже грудному
младенцу, темноту масс, но они создали не только религиозные
концепции и культ, они создали вечные памятники зодчества,
живописи, поэзии, музыки, философии, они создали высокие
нравственные заветы. Буржуазия повинна во всех смертных грехах,
но культурное творчество этого класса составляет едва ли не
большую часть того, что теперь именуется культурным наследием.
Крестьянство оставалось на социальном дне, но все же и оно
создало песни и сказки, орнаменты и легенды, художественные
ремесла и фольклор.
А рабочий класс? Я живу в стране, где рабочий класс
остается гегемоном уже пятое десятилетие. Что же создал он,
кроме все тех же ценностей материального ряда да всевозможных
технических, производственных усовершенствований? Скажут, может
быть: а как же вся рабочая интеллигенция, то есть выходцы из
рабочей среды, становящиеся инженерами, экономистами, юристами,
учеными, литераторами? Но это - не рабочий класс: это - те, кто
его перерос, кому нечего больше делать в этой среде и кого
навсегда отделили от этой среды и характер деятельности, и круг
интересов, и материальные условия жизни. Монах, расписывавший
фресками храм, оставался монахом; помещик, писавший у себя в
усадьбе или в своем городском доме романы, поэмы и картины,
оставался помещиком; буржуа, посвящавший свой досуг искусству и
науке или предававшийся меценатству, оставался буржуа; и
крестьянин, сочинявший былины или расписывавший утварь,
оставался членом своего класса. Но рабочий, становящийся
интеллигентом, тем самым перестает быть рабочим. И того, что
создала эта интеллигенция, не приходится принимать к
рассмотрению, когда мы говорим о том, что создал этот класс как
таковой.
Духовной - в точном смысле слова - продукции рабочего
класса не существует вообще; его интеллектуальная продукция
ничтожна. Рабочий класс - не венец человечества, а его
трагедия, его - memento mori, грозное напоминание о том, что
миллионы людей, потенциально ничем не отличавшихся от
остального полноценного общества, осуждены этим обществом на
духовное скопчество, на культурное вырождение, смягчаемое лишь
тем, что эти несчастные в подавляющем большинстве сами не
понимают всего ужаса своего положения. Утратившие связь с
матерью-землей и не вознагражденные за это приобщением к
мировой культуре, психически искалеченные вечной возней с
машинами, эстетически колеблющиеся от красот индустриального
пейзажа до частушки и пошлой олеографии, эти люди становятся
жертвами одуряющей скуки, как только оказываются наедине с
самими собой. Они как огня боятся тишины, ибо тишина ставит их
лицом к лицу с их душевной опустошенностью. Природа для них
мертва, философия - смертельно скучна, искусство и литература
доступны им лишь в самых сниженных своих проявлениях, религия
возбуждает в них лишь высокомерную насмешку невежд и только
наука вызывает чувство инстинктивного уважения, как нечто,
бесспорно высшее, чем они. Их отдых - карты, водка, домино,
спорт, примитивный флирт да кинематограф. И пусть не лгут,
будто я клевещу на этих людей: им слишком долго кадили
фимиамом, их растлевали потоками демагогической лести и лжи;
приходит время, когда перед ними поставят их собственные ничем
не разукрашенные портреты.
Закономерно и логично, что именно эту человеческую
формацию Доктрина возвела на пьедестал; именно из нее создаются
кадры единовластной партии; именно она возносится перед
человечеством как якобы самый ценный из человеческих слоев, как
образец, коему должны по мере сил следовать все остальные.
Смысл индустриализации - одного из главнейших мероприятий
государства в 20-х и 30-х годах нашего века - отнюдь не
исчерпывается тем, что эта мера усилила обороноспособность
страны, одновременно поднимая, хотя и черепашьими темпами, ее
материальный уровень. Смысл индустриализации еще и в том, что
она произвела насильственную ломку психологии крестьянства и
интеллигенции, заставив Россию, как выразился один иностранный
журналист, "мыслить машинами", а в обществе распространяя тот
психологический режим, который был до этого свойственен
рабочему классу: психологический режим, при котором все
расценивается мерилом практической полезности, все чувствуют
себя винтиками в гигантской машине и считают это нормой; режим,
при котором вырождается искусство, становится государственной
проституткой литература, умирает религия, опошляется культурное
наследие и выхолащивается этика: психологический режим
бездуховности.
Культурное наследие остается единственным каналом, по
которому духовность все-таки проникает еще в сознание людей. И
не мешает припомнить, что в первые годы после Великой
революции, когда еще верили в мираж скорой революции во всем
мире, в русской культуре бушевало такое течение, которое
требовало и всю культуру прошлого сдать в архив. Один из
идеологов Доктрины, Маяковский, лишь гораздо позже пришел к
заключению, что Пушкин писал не так уж плохо; сначала же он,
как и другие, требовал, чтобы Пушкин был сброшен с корабля
современности. При этом Пушкин понимался, конечно, как некое
олицетворение классики вообще. Самый талантливый театральный
деятель той эпохи, Мейерхольд, выворачивая классиков наизнанку,
культивировал тот урбанистический, конструктивистский,
оголенно-схематический стиль, который приводит на память стиль
массовых действ в Друккарге. И еще поразительнее было отражение
архитектурного стиля игв конструктивным стилем тех зданий,
которые возникли среди русских городов в 20-х годах и в начале
30-х: лишенные каких бы то ни было украшений, это были
сочетания кубов, ромбов, параллелепипедов - голых
геометрических форм - при явном пренебрежении закругленной
линией. Потребовалась усиленная инвольтация из Фонгаранды,
чтобы приостановить дальнейшее выхолащивание, или лучше сказать
"игвизацию", зодчества. Впрочем, воздействие вкусов и стиля
античеловечества в архитектуре XX века сказалось далеко не в
одной России: конструктивизм на Западе оказался даже
устойчивее, чем у нас, он до сих пор уродует своими
железобетонными ублюдками прекрасные города Франции, Англии,
Германии. Удивляться нечему: инвольтация демонических начал -
всемирна, и если на некоторых отрезках истории Россия сделалась
ее основным плацдармом в человечестве и лицо Друккарга стало
выпирать на ее поверхность, то и остальное человечество не было
оставлено без демонического внимания, чтобы в случае, если
Россия отобьется от рук, было где и на чем продолжать
сооружение фундамента грядущей сатанократии. Вот почему шрастр
Северо-западной метакультуры, Мудгабр, все больше и больше
просвечивает теперь сквозь города Западной Европы и Америки.
Глубоко закономерен был, конечно, стратегический курс,
взятый государством с самого начала Революции в отношении
религии как таковой. Но тактику приходилось варьировать в
зависимости от ситуации и от зоркости тех, кто этим курсом
руководил на данном отрезке времени. Доктрина еще не успела
захватить власть, как великое человекоорудие Третьего Жругра
уже объявило, что религия есть опиум для народа. На первых
порах ради ослабления православной церкви, так долго
господствовавшей над умами наиболее широких народных масс
России, в особенности над крестьянством, попытались расшатать
монолит православия, оказывая попустительство всевозможным
сектам. Но скоро уяснилось, что такими паллиативами церковь
расшатать нельзя и что, напротив, дух религиозного искательства
начинает разливаться вширь. Поэтому секты подверглись тем же
гонениям, что и церковь. Их судьбу разделили религиозные,
философские и мистические организации и группы, бытовавшие
среди интеллигенции: антропософские и теософские ложи,
оккультные кружки. Религиозно-философское общество и
религиозные ордена любой окраски. Деятельность антирелигиозных
организаций, и в первую очередь общества "Безбожник",
выплеснулась в клубы, лектории, на эстрады, трибуны, кафедры, в
печать, театр и кино, даже прямо на городские и сельские
площади. В дни церковных праздников храмы окружались стаями
молодежи, изощрявшейся в разных видах кощунства, и шутовскими
процессиями, в которых комсомольцы изображали пузатых попов со
съехавшими набекрень митрами и с бутылями в руках; эти
скоморохи двигались по улицам параллельно крестному ходу
верующих. Недостаток остроумия, эстетическое бесплодие и
отпечаток непроходимой пошлости, лежавший на этих затеях, мало
способствовали их удаче. Скудоумие приходилось восполнять
трехпалым свистом, взрывами кое-как срепетированного хохота,
хлопушками, ракетами, а зачастую и прямым хулиганством.
Скоро стало очевидным, что и эти приемы бессильны отвлечь
от религии сколько-нибудь заметное число любителей духовного
опиума. Даже напротив: храмы бывали так полны, как никогда
этого не случалось до революции. И когда в 1925 году скончался
находившийся под домашним арестом патриарх Тихон, его похороны
вылились в такую миллионную демонстрацию, что перед ней
померкли все внушенные правительством и партией массовые
изъявления горя, которые годом раньше поразили москвичей в дни
похорон или, вернее, мумификации первого вождя. После этого
тактика была изменена и церковь расколота изнутри. Преемник
покойного патриарха выступил с широковещательным заявлением,
что отныне радости безбожного государства - и наши радости, его
горести - и наши горести. Превышая свои полномочия, высший
иерарх русской церкви включил текст великой ектиньи моление о
"властях предержащих" и о пребывании их "во всяким благочестии
и чистоте". Весьма вероятно, что субъективные мотивы,
руководившие при этом высшей иерархией, сводились к мысли, что
лучше хоть таким путем сберечь церковь от полного физического
разгрома, хоть этими способами обеспечить для народа выполнение
основных ее функций: таинства крещения, исповеди, евхаристии.
Но так или иначе, этим было положено начало тому политическому
курсу со стороны церкви, который вскоре превратил ее в
безропотную рабу антирелигиозного правительства. Естественно,
что такой поворот вызвал среди духовенства и мирян резкое
разделение. Большинство священников или отказались напрямик,
или уклонились от поминовения властей при богослужении. На
саботажников обрушились кары - отнюдь, впрочем, не церковные.
За тысячу лет своего существования русская церковь насчитывала
среди своих святых едва ли десяток мучеников за веру. Теперь
эта недостача была пополнена в изобилии. Тысячи священников и
верующих мирян погибли в тюрьмах и трудлагерях. Храмы
подверглись закрытию и разрушению либо превращению в склады,
мастерские или общежития. Истребительный самум обращал в груды
щебня и те храмы и монастыри, которые пользовались мировой
известностью как уникальные памятники искусства. Колокола,
веками катившие над городами и полями России волны благовеста,
отзвонили в последний раз и, сброшенные с разломанных
колоколен, были отправлены как металлический "утиль" на
переплавку. К середине 30-х годов в Москве из 600 действующих
церквей уцелело едва ли 40, а в Киеве, например, остался
открытым один-единственный собор. Судьбу православной церкви
разделили и все другие вероисповедания.
К тому времени уже давно было сконструировано, свинчено и
поваплено то, что долженствовало заменить собою церковь как
водительницу душ, как учительницу жизни, как массовую
организацию. Эта квазицерковь приняла от своей предшественницы
и ее исконную догматическую неколебимость, и свойственное ей
сочетание централизованности с демократизмом, и ее систему
сурового внутреннего подчинения, и ее претензии на роль
единственного индикатора истины. Постарались имитировать даже
то душевное тепло, которое свойственно церкви. Идейное и
структурное единство партии охранялось такими же беспощадными
мерами, какими некогда, в века своего становления, христианская
церковь оберегала свое единство, вступая в жестокую борьбу с
любой ересью. А исключение провинившегося члена из лона
квазицеркви стало таким же страшным наказанием и воспринималось
несчастным столь же трагически, как в средние века
воспринималось отлучение от церкви.
Мало-помалу квазицерковь выработала и квазикульт. Вместо
жалких, кустарных антирелигиозных маскарадов в дни церковных
праздников упор был взят теперь на устройство грандиозных
массовых шествий, парадов и помпезных действ в дни праздников
революционных, на хоровое исполнение партийных квазипсалмов и
квазиакафистов и на поклонение квазимощам, покоившимся в
квазихраме у стен Кремля.
Средствами экономического и внеэкономического принуждения
на службу квазицеркви было привлечено все - от художественной
литературы до цирка, от сцен ведущих театров до ресторанных
эстрад. Стержнем же этой системы было сделано так называемое
просвещение, то есть лестница образовательно-воспитательных и
научных учреждений от детских садов до Академии наук СССР.
Человек какого образа воспитывался этой всеобъемлющей
педагогической системой? Каков был ее идеал?
Она развивала в испытуемом смелость, ибо смелость эта была
нужна государству для борьбы с врагами и для грядущих боев за
всемирную власть. Воспитывалась воля, но такая воля, которая
покорна государству и квазицеркви и тверда в осуществлении их -
и только их - директив. Воспитывалось чувство товарищества, но
товарищества по отношению только к тем, кто неукоснительно и
твердо отстаивал дело именно этого государства и этой
квазицеркви. Воспитывались правдивость и честность, но
честность особого рода: такая честность, когда человек, не
колеблясь, предаст товарища, друга, отца, выдаст любую
доверенную ему тайну, если они хотя бы в деталях противоречат
интересам государства и указаниям квазицеркви. Воспитывалось
творческое отношение к труду - все ради эффективности трудовых
процессов в интересах той же квазицеркви и того же государства.
Поощрялась жажда знания, но направлялась она по строго
определенному руслу: такому руслу, которое обеспечивало
технический прогресс и формирование определенной идеологии. Все
это окрашивалось тщательно культивируемой, выращиваемой,
питаемой, поливаемой, подогреваемой ненавистью к врагу, причем
врагом считался каждый мыслящий иначе, чем квазицерковь. В
итоге получалась развитая, энергичная, жизнерадостная,
целеустремленная, волевая личность, по-своему честная,
по-своему идейная, жестокая до беспощадности, духовно узкая,
религиозно-невежественная, зачастую принимающая подлость за
подвиг, а бесчеловечность - за мужество и героизм. Создавался
законченный тип самоуверенного фанатика, воображающего, что его
государство - лучшее из всех государств в мире, его народ -
талантливее всех народов, его квазицерковь - ковчег абсолютной
истины, его идеология - безупречно правильна, его вождь -
непогрешим не только ex cathedra, но и во все минуты своей
жизни, все же остальное - ветошь, исторический мусор, только
мешающий жить и осужденный на безжалостное уничтожение.
Но какими бы прочными ни были позиции, занятые Доктриной в
битве за человеческие души, внутри этих душ продолжала
протекать почти невидимая постороннему глазу, часто невнятная
рассудку самих людей борьба провиденциального начала с теми,
кто пытался его искоренить. В повседневности, в быту, в семьях,
в дружбе, в любви, в тайных движениях человеческого сердца, в
смутной тоске, в неутолимых сомнениях, самопроизвольно
возникающих из недр совести, в общении с природой, в струях
красоты, низливавшихся в душу от великих творений прежних
времен, сказывалось непобедимое сопротивление духа.
Таких стадий достигла борьба с духовностью в тридцатых
годах нашего века, когда над шестой частью земного шара
обрисовалась с окончательной резкостью исполинская фигура
страшного человеческого существа, еще издалека предвиденная и
предсказанная великими пророками России.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:43
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 3. ТЕМНЫЙ ПАСТЫРЬ *

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пищей многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
И станет глад сей бедный край терзать...

Так начинается поразительное стихотворение, написанное
шестнадцатилетним юношей Лермонтовым в 1830 году. Озаглавлено
оно четко: "Предсказание".

...И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
И горе для тебя! Твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон,
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как черный плащ с клонящимся пером.

В другой редакции последняя строка читается так:

Как черный плащ с возвышенным челом.

И в обоих вариантах последняя строка остается
единственной, свидетельствующей о том, что поэту не все было
видно с одинаковой ясностью сквозь мглу грядущей сотни лет.
"Клонящееся перо" - дань юношескому романтизму, перенос
реквизита эпох прошлого на эпоху будущего. "Черный плащ" -
выражение при помощи поэтического образа той непроницаемой
тьмы, которая будет окутывать эту страшную фигуру, видимую
из-за дыма и туч целого столетия. Что же касается выражения
"возвышенное чело", то здесь или характерная черта
лермонтовского Демона, перенесенная на человеческое существо
почти сверхъестественной мощности, глубоко связанное с
демоническим началом, или, быть может, указание на то, что в
этом пророческом видении перед духовным взором поэта слились в
одном образе две исторические фигуры следующего столетия,
которые, будучи видимы ему во временной перспективе, как бы
находили одна на другую, и Лермонтову не удалось различить, что
высокое чело будет отличать не того окутанного мраком гиганта,
а его предшественника.

- Все ли спокойно в народе?
- Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.

Это - стихотворение Александра Блока, написанное двумя
годами раньше революции 1905 года.

- Все ли готовы подняться?
- Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
- Кто же поставлен у власти?
Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идет.

Сжатые, очень точные формулировки, передающие общественную
атмосферу накануне первой революции. Но дальше начинается нечто
неожиданное:

- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
0н к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада,..
Посохом гонит железным...
Боже! Бежим от Суда!

Но бежать было поздно. Появление этого существа было
предопределено слишком давно и подготовлено слишком
могущественными силами инфракосмоса. В русской литературе
прошлого века имеется и еще одно предсказание о нем, еще более
поражающее. В особенности, если учесть, что оно принадлежит
перу автора, от метаисторических представлений и чувств
далекого. Сделано оно не в стихах, а в прозе, и содержание его
настолько глубоко, что мне придется в этом месте нарушить
правило, принятое в работе над настоящей книгой: не
злоупотреблять цитатами. Я вынужден дать целую цепь цитат,
жалея только о том, что границы книги не позволяют включить в
нее всего, что относится до предварения этого существа в одном
из весьма известных произведений русской классики. Начну с
сокращенной передачи описания воображаемого портрета этого
существа.
"Это мужчина среднего роста с каким-то деревянным лицом...
Как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно,
как ермолка, обрамляют узкий лоб. Глаза... осененные несколько
припухшими веками... взгляд чистый, без колебаний, губы тонкие,
бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти
развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с
каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или
перекусить пополам. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый
на все пуговицы".
Читаешь - и вздрагиваешь. Что это? Когда и о ком написано?
- Написано в шестидесятых годах прошлого века. Но почему же
такое невероятное совпадение с обликом, слишком уж памятным не
людям шестидесятых годов, а именно нашему поколению? - Читаем
дальше.
"На лице не видно никаких вопросов; напротив того, во всех
чертах выступает какая-то солдатски невозмутимая уверенность,
что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они
решены? Может быть, это вопрос о всеобщем истреблении, а может
быть, только о том, чтобы все люди имели грудь выпяченную
вперед на манер колеса? Ничего неизвестно. Известно только, что
этот неизвестный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в
действие. А так как подобное противоестественное приурочение
известного к неизвестному запутывает еще более, то последствие
такого положения может быть только одно: всеобщий панический
страх".
"Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота,
принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву
привести его в исполнение... Когда же придатком к идиотству
является властность, то дело ограждения общества значительно
усложняется".
"Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических
нивелираторов. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в
нее видимый и невидимый мир с таким непременным расчетом, чтоб
нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни
налево." ' "Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не
сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением
о возможности наказания на теле. Однажды возбужденное, оно
сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает
рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные". А
"Угрюм-Бурчеев был прохвостом всем своим существом, всеми
своими помыслами. Виртуозность прямолинейности засела, точно
ивовый кол, в его скорбной голове, пустив там целую
непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то
таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений.
Таинственные тени гуськом шли одна за другой, застегнутые,
выстриженные, однообразным шагом, в однообразных одеждах, все
шли, все шли... Уже до прибытия в Глупов он составил в своей
голове целый систематизированный бред, в котором до последней
мелочи были регулированы все подробности будущего устройства
этой злосчастной муниципии".
"На другой же день по приезде он обошел весь город... Шел
он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда,
когда глазам его представилась река, он почувствовал, что с ним
совершилось нечто необыкновенное. Он позабыл... он ничего
подобного не предвидел... Излучистая полоса жидкой стали
сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но
даже не замерла под взглядом этого административного василиска.
- Кто тут? - спросил он в ужасе.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось
что-то искушающее, почти зловещее".
"...Дома он через минуту уже решил вопрос по существу. Два
одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и
устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были
обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго
представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той
силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении
чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не
только равносильным знанию, но даже в известном смысле было
прочнее его. Он не был ни технолог, ни инженер; но он был
твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая
которою можно покорить мир".
"Город приник; в воздухе чувствовалась спертость и духота.
Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких
мыслей, никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что
пришел конец".
Конец начался, как известно всем, читавшим Щедрина, с
разрушения старого города до основания и со свезения всего
образовавшегося мусора, включая навоз, к реке.
"И вот вожделенная минута наступила. Созвавши будочников,
он привел их к берегу реки, отмерил шагами

________
' Вряд ли подозревал Щедрин, что в этом стремлении
втиснуть все в прямую линию может сказываться отголосок
воспоминания об обстановке в одном из других слоев, а именно -
на одномерном Дне Шаданакара.
_________________________________

пространство, указал глазами на течение и ясным голосом
произнес:
- От сих мест - до сих!
Как ни были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До
сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же
очередь доходила до дела извечного, нерукотворного...
- Гони! - скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на
колышущуюся толпу.
Борьба с природой восприняла начало".
Борьба с природой!.. - Общепринято мнение, что в образе
Угрюм-Бурчеева Щедрин воспроизвел - разумеется, в сатирическом
преломлении - образ Аракчеева. Это доказывается и некоторыми
чертами внешнего сходства между щедринским героем и обликом
гнусного временщика и явной пародией на военные поселения,
которую представляла собой административная и градостроительная
система, мечтавшаяся Угрюм-Бурчееву. Ясно также, что в этом
образе отразился в какой-то мере и реальный исторический образ
другого деспота, наложившего на Россию еще более резкий
отпечаток, и к тому же более близкого к Щедрину хронологически:
образ Николая I. Но... борьба с природой? Ни Аракчеев, ни
Николай не сносили городов с лица земли, дабы строить на их
месте новые, по их скудоумному ранжиру разграфленные; ни тот,
ни другой не сгоняли все население на бессмысленную и слепую
борьбу с природой.
Наконец, горы мусора запрудили реку.
"Раздался треск, свист и какое-то громадное клокотание...
Затем все смолкло; река на минуту остановилась и тихо-тихо
начала разливаться по луговой стороне. К вечеру разлив был до
того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем
все прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось,
что где-то рушатся целые деревни и там раздаются вопли, стоны и
проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб
и, достигнув плотины, сбивались в кучу в одном месте".
Известно, что замыслы Угрюм-Бурчеева потерпели крах на
следующее же утро. За ночь река размыла и унесла плотину и
снова двигалась в своих берегах. Тогда ошеломленный
преобразователь решил уйти от реки и построить мечтаемый город
Непреклонск на новом месте, на ровной как скатерть, низине.
Там, наконец, его сморило и он заснул с топором в руке.
"Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы после
долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули
друг на друга - и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно
произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен
сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невозможно.
Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда
они имели возможность проявить свою самостоятельность? - ничего
они не помнили. Помнили только, что у них были
Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и в довершение
позора этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это
глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего? Груди захлестывало
кровью, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о
бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо
отколь и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор
прошедшему, настоящему и будущему..."
Угрюм-Бурчеев проснулся и возвратился к сооружению
Непреклонска, но атмосфера неуловимо изменилась. "Он начал
нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во
время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени
бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как с рассветом
дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по
домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий
раз он порываются выбежать из дома, чтобы лично расследовать
причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его".
Цитаты кончились.
Удивительно в них, конечно, не то, что великий сатирик дал
односторонний - не реалистический, а резко гротескный образ,
доведенный до чудовищности. На то он и сатирик. Удивительно то,
что, отталкиваясь от конкретных исторических фигур прошлого,
фигур гораздо меньшего масштаба, он предварят в своем творении
исполинскую фигуру будущего. Конечно, он увидел и изобразил ее
только с одной стороны, с той самой, которая роднила ее с
российскими деспотами прошлого. Но долгое, острое, исполненное
душевной боли и муки вглядывание мыслителя в типичные образы
отечественной истории и в ее тенденции привело его к
пророчеству о том, что тираническая тенденция, проявлявшаяся и
в Бироне, и в Павле, и в Аракчееве, и в Николае, достигнет
своей кульминации лишь в грядущем, и тогда появится на вершинах
власти тот, на одну из существеннейших сторон которого
Угрюм-Бурчеев похож больше, чем на любого из его предтеч.
Великие тираны российской истории, Иоанн Грозный и Николай
I, были орудиями демона великодержавной государственности - и
только. Этим исчерпывалось их метаисторическое значение, если
не говорить о том, что в первый период царствования Грозного
через этого царя водил демиург, а в конце - Велга. Орудием
очередного Жругра был и Сталин, но все дело в том, что этим
отнюдь не исчерпывалось его метаисторическое значение.
Как ни велика была Россия при Грозном и особенно при
Николае, но ее победы и поражения, возрастание или ослабление
ее мощи могли непосредственно отражаться на судьбах лишь
ограниченной географической зоны: Средней Европы, Среднего и
Ближнего Востока. Воинствующая российская идеология двух первых
Жругров - идея Третьего Рима и концепция "самодержавие,
православие, народность" - были отмечены провинциализмом,
узконациональным и конфессиональным. Это вполне соответствовало
той стадии мирового технического развития и международных
связей, которой достигло тогда человечество. Но связи
укреплялись и расширялись, а достижения техники изменили самое
понятие географического пространства, приблизив друг к другу
континенты, а воинственных соседей уперев друг в друга
границами с такой плотностью, с какою упираются один в другого
лбами борющиеся бараны. Передовое место в истории Россия заняла
с той минуты, когда внутри нее к власти пришла - впервые в мире
- интернациональная Доктрина. Россия стала первой страной,
вооруженной такой идеологией, какая могла бы, в принципе,
распространиться на все страны земного шара. Даже больше того:
в Доктрине был заложен такой импульс к расширению, который
предполагал своим пределом именно только границы планеты. Когда
мы говорим о мировых империях или мировых претензиях великих
завоевателей прошлого, от Чингиз-хана до Наполеона и Британской
империи, мы употребляем слово "мировой" в значении условном.
Революционная Россия с ее Доктриной была первой в истории
носительницей мировой тенденции в совершенно безусловном
смысле. Секрет же заключался в том, что вместо мечты о
всемирной гегемонии какого-либо отдельного народа (мечты
утопической, ибо ни один народ не достаточно многочислен для
этого) теперь прокламировалась идея всемирного содружества
народов, объединенных новым социальным строем, который должен
был возникнуть везде в результате революционных взрывов.
Революционизирующее, освободительное влияние этой концепции для
внероссийских стран, в особенности для колоний и полуколоний
Востока и Юга, было колоссально. В одних из стран оно
постепенно развивалось по программе, намеченной в Москве, в
другие было принесено на штыках советских армий. Немало нашлось
и таких стран, как Индия или Бирма, где это революционизирующее
начало резко изменило свою этическую и политическую окраску. Но
как бы там ни было, везде вовлекались в революционную или
преобразовательную деятельность массы именно тех сверхнародов,
тех стран, тех наций, а вовсе не одной только России. Россия
стремилась лишь, по мере возможности, сохранить за собой роль
направляющей силы (что, конечно, удавалось ей далеко не всегда,
и чем дальше во времени, тем меньше).
Естественно поэтому, что за образами обоих вождей
революционной России видятся не только очертания третьего
русского уицраора, но явственно выступает тень существа
неизмеримо более огромного, существа планетарного, - того
осуществителя великого демонического плана, который носит имя
Урпарпа.
Но значение, роли и сама природа этих двух человекоорудий
были глубоко различны.
Первый из них был человеком. Таким же человеком, как и
почти все носители светлых или темных миссий. Конечно, над его
шельтом и всеми остальными компонентами его существа велась
многолетняя, если не вековая, работа, дабы превратить его в
послушное орудие иноприродной воли. Но при всем том его личная
монада оставалась незатронутой, она парила по-прежнему в своем
многосолнечном Ирольне, и его человеческий образ, его характер
неизбежно отражал в какой-то мере свет этой монады, сколько бы
преград ни ставили между монадой и человеком его демонические
пестуны. В характере оставались даже и такие свойства, которые
казались мешающими с точки зрения его миссии, но которые не
могли быть заглушены окончательно. Этот человек не сделался ни
кровожаден, ни активно жесток; он упорно веровал в Доктрину и
работал не во имя свое, а во имя этого идеала. Он по-своему
любил народ и человечество, хотя и обобщенно-абстрактной,
мечтательно-головной любовью. Он желал им блага, как сам это
благо понимал, и если прибегал порой к весьма крутым мерам,
умея проявлять даже неумолимость, то это диктовалось не
мстительностью, не бесчеловечностью, а уверенностью в том, что
такова печальная революционная необходимость. Пролитие крови
или причинение страданий само по себе не доставляло ему
никакого наслаждения. Даже когда совершенный против него
террористический акт вызвал его тяжелое ранение и едва не стоил
ему жизни, вождь нашел в себе нравственную силу и достаточную
политическую дальнозоркость, а может быть и гуманность, чтобы
настоять на том, чтобы политическая преступница была
подвергнута не казни, а тюремному заключению. К своим товарищам
по партии он относился с отеческой бережностью и даже против
тех из них, которые возглавляли внутри партии оппозиционные
течения, он не принимал иных мер, кроме дискуссионной борьбы,
партийного внушения и давления собственного авторитета.
Политические деятели, много раз демонстрировавшие свое
инакомыслие, как Троцкий, Зиновьев, Бухарин, оставались
активными членами элиты и несли громадную нагрузку в общем
партийно-государственном труде.
Множество случаев, когда его вмешательство предотвращало
незаслуженно суровую кару или слишком крутое мероприятие
властей на местах, доказывают, что первому вождю нередко бывали
доступны общечеловеческие чувства жалости, сочувствия,
справедливости. Слишком искренне впитал он в себя
демократические идеалы предыдущих поколений; он был слишком
интеллигентен для того, чтобы его удалось превратить в тирана.
Доказывается все это и его отношением к так называвшимся тогда
нацменьшинствам: его указания на этот счет проникнуты такой
заботливостью о том, чтобы не ранить болезненно обострившееся
благодаря вековым гонениям национальное самолюбие, полны такой
настороженной человечностью и таким пониманием психологии
уплетенных наций, что диву даешься: как могли подобные указания
столь беззастенчиво и цинично попираться его преемником.
Ленин был интернационалистом не на словах, а на деле. Он
во многом был осуществителем темной миссии, но он глубоко верил
в то, что его деятельность направлена на благо человечества.
Другая природа и другое предсуществование второго вождя
определили и совершенно другой его характер.
Каждая из инкарнаций этого существа была как бы очередной
репетицией. В предпоследний раз он явился на исторической арене
в том самом облике, который с гениальной метаисторической
прозорливостью запечатлел Достоевский в своем "Великом
инквизиторе". Это не был Торквемада или кто-либо другой из
крупнейших руководителей этого сатанинского опыта; но и к
рядовым работникам инквизиции он не принадлежал. Он появился
уже на некотором спаде политической волны, и в течение его
многолетней жизни ему стало ясно, что превратить католическую
церковь в послушный механизм Гагтунгра, в путь ко всемирной
тирании, не удастся. Но опыт деятельности в русле инквизиции
очень много дал этому существу, развив в нем жажду власти,
жажду крови, садистическую жестокость и в то же время наметив
способы связи между инспирацией Гагтунгра, точнее - Урпарпа, и
его дневным сознанием. Эта инспирация стала восприниматься
временами уже не только через подсознательную сферу, как
раньше, а непосредственно подаваться в круг его бодрствующего
ума. Есть специальный термин: хохха. Он обозначает сатанинское
восхищение, то есть тип таких экстатических состояний, когда
человек вступает в общение с высокими демоническими силами не
во сне, не в трансе, а при полной сознательности. Теперь, в XVI
веке, в Испании, хохха стала доступна этому существу Оно
достигло ступени осознанного сатанизма.
Промежуток между этой инкарнацией и следующей протекал
сперва, конечно, на Дне, куда шельт вместе с астралом были
сброшены грузом ужасной кармы; а затем в Гашшарве: извлеченный
туда Урпарпом и его слугами, потенциальный антихрист
подготавливался там свыше 200 лет к своему новому воплощению.
Напомню, что монада, некогда похищенная для него из Ирольна
самим Гагтунгром у одного из императоров Древнего Рима,
продолжала томиться в плену, в пучине лилового океана, в Дигме,
а как бы обезглавленный шельт императора пребывал в подобии
летаргического сна в одном из застенков Гашшарвы,
Кажется, однако, что в глубине существа, о коем идет речь,
оставалась еще, вопреки осознанному преклонению перед
Гагтунгром, то ли крохотная искра, то ли некоторая тень
сомнения в правильности своего выбора. Возможно, впрочем, что
это был просто инстинктивный страх перед невообразимо ужасной
катастрофой после грядущего апофеоза. Так или иначе, эта искра
была наконец потушена в начале его нового существования на
земле. В маленькой стране на границе Азии и Европы, в горной
деревушке, в бедной верующей семье снова увидело солнечный свет
это существо; и еще подростком распростилось оно навсегда со
всем, что прямо или косвенно связано с христианством. Казалось,
Провиденциальные силы еще раз приоткрыли ему двери спасения,
предоставив возможность дальнейшего пути в лоне церкви, в сане
священника. Но какие перспективы могла бы сулить эта скромная
дорога существу, одержимому импульсом владычества надо всем
миром? С подготовкой к духовному пути - в обоих значениях этого
слова - было покончено навсегда - окончательно и бесповоротно.
Возможно также, что выбор, по существу, был сделан раньше, еще
в Гашшарве, теперь же он только нашел соответствующее выражение
в Энрофе. Объект многовековых попечений дьявола примкнул к
революционному движению на Кавказе и основательно проштудировал
Доктрину, отчетливо поняв, что не найти ему ни лучшей маски, ни
лучшей программы для первых мероприятий после захвата власти.
Но почему, вернее, зачем это существо, предназначенное к
владычеству над Россией, было рождено не в русской семье, а в
недрах другого, окраинного, маленького народа? Очевидно, затем
же, зачем Наполеон был рожден не французом, а корсиканцем, не
наследником по крови и духу великой французской культуры и
национального характера этого народа, а, напротив, узурпатором
вдвойне: захватчиком не только власти, к которой он не был
призван ни обществом, ни правом наследования, но еще вдобавок
власти в стране чужой, а не в своей собственной. И Корсика, и
Грузия, страны суровые, горные, культурно отсталые, где
человеческая жизнь стоит дешево, а всякий конфликт перерастает
в кровавое столкновение, сделали свое дело, укрепив в обоих
своих порождениях глубокое презрение к ценности человеческой
жизни, жгучую мстительность, неумение прощать и ту
поразительную легкость, с какой уроженцы этих стран готовы
пустить в ход оружие. Для того чтобы лучше выполнить свое
предназначение во Франции и в России, оба эти существа должны
были быть как бы чужеродными телами в теле обеих великих стран,
не связанными никакими иррациональными, глубинными, духовными
нитями с тем народом, которому предстояло стать главной ареной
их деятельности и их жертвой по преимуществу. Надо было прийти
"с топором в руке неведомо отколь и с неисповедимой наглостью"
действовать так, как действует завоеватель на порабощенной
земле.
Людовик XIV хладнокровно вел свои войны, отождествляя
государство с самим собой и посылая на смерть тысячи французов.
Петр I пожертвовал несколькими десятками тысяч крепостных
крестьянских душ ради сооружения Петербурга. Ленин трудился
ради мировой революции, которая стоила бы жизни, вероятно,
миллиону человек. Но бросить чуть не половину мужского
населения Франции в пасть непрерывных войн, имевших
единственной целью расширение зоны личного властвования;
пожертвовать для спасения своего никем и ничем не
благословленного престола по крайней мере десятью миллионами
российских солдат, а потом посадить за проволочную изгородь
одну пятую часть населения страны и при этом быть готовым на
превращение в лунный ландшафт ее прекраснейших городов и самых
цветущих областей ради химеры распространения своего
владычества на всю планету - нет, на такие деяния не отважились
бы ни Людовик, ни Петр, ни Ленин - никто, в чьих жилах течет та
же кровь, что и проливаемая кровь народа, для кого культурные
ценности нации - его ценности, ее прошлое и будущее - его
прошлое и будущее, а земля, по которой он ступает, -
драгоценная, милая и незаменимая земля Родины.
Но "отец лжи", подготавливая свое детище из века в век,
никогда не внушал ему, разумеется, всей правды - ни о конечных
целях и возможностях, ни о значении отдельных этапов
подготовки. Обеспечивая его инкарнацию в последний раз, великий
демонический разум понимал, что для царства антихриста в Энрофе
еще не созрели условия, равно как и сам кандидат совершенно не
готов для подобной роли. В его существе еще не были припасены
вместилища для тех сверхчеловеческих даров, какие были бы
необходимы владыке мира. Органы, которые впоследствии должны
были развиться в его материальном составе, оставались еще в
зачатке. Еще некуда было вложить гениальность научную,
гениальность государственную, гениальность художественную,
гениальность темной религиозности. Ибо способности к погружению
в состояние хохха еще недостаточно для того, чтобы облечь
материал, полученный через дьявольское духовидение, в
обаятельные для человечества формы великой квазирелигии. Урпарп
знал лучше всех, что предстоит еще не спектакль, а только
генеральная репетиция. Но следовало укреплять в сознании детища
иллюзию о том, что это - не репетиция, а уже долгожданный
спектакль и что именно в этой инкарнации он сможет достичь,
если будет играть хорошо, своей всемирной цели. Такая иллюзия
явилась бы сильнейшим стимулом для актера - играть во всю силу:
сильнейшим стимулом в его деятельности на посту вождя
всемирного революционного потока.
Жутко вглядываться в сохранившийся портрет этого существа
еще в те дни, когда оно было ребенком. Какой потрясающий
контраст с лицом маленького Ленина! Ничего мальчишеского, ни
проблеска детского!.. - Удивительно странный лоб, настолько
сниженный и суженный кромкой черных, гладко прилизанных,
надвинутых "как ермолка" волос, что это производило бы
впечатление дегенерации, если бы под волосами не обозначался
поразительной формы череп - конический череп - не
закругляющийся плавной линией назад, а вздымающийся вверх и
вверх до самой маковки. Заостряясь, он наконец увенчивается тою
выпуклостью, которая говорит о высокой мистической одаренности.
Подбородок длинный и узкий; впоследствии он резко раздастся
вширь. Нос воинственно выдается вперед; в очертаниях сухих и
бледных, стиснутых губ - упорство, бессердечие и странная,
неинтеллигентная тупость. А глаза, напряженно сдвинутые, глядят
так угрюмо, самоуверенно и с такой заведомой враждебностью ко
всему, что перед ними находится, какой никогда не встретишь у
ребенка.
Тридцать лет повсеместно маячил перед нами портрет этого
существа - уже не мальчиком, разумеется, а мужчиной. Нельзя
было сделать ни шага, чтобы не встретить его справа, слева или
впереди. И трудно освободиться от привычки к этому лицу, от
множества ассоциаций, вызываемых у нас при его виде, и
взглянуть на эти черты непредубежденно. На большинстве
портретов глаза вождя слегка сощурены, как бы полуприкрыты
чуть-чуть припухшими веками. Иногда - это гримаса,
долженствующая имитировать добродушно-хитрую полуусмешку, как у
Ленина, иногда же это похоже на напряженное всматривание вдаль.
Лишь на известном портрете, принадлежащем кисти Бродского,
глаза раскрыты так, как им надлежит быть: непроглядная тьма,
свирепая и грозная, смотрит оттуда. Густые волосы, зачесанные
назад, скрывают ненормальность черепа; знаменитые усы смягчают
слишком разоблачающую линию губ. Впрочем, усы и сами по себе
вносят немаловажный оттенок: оттенок какой-то пошловатой
примитивности, как если бы их обладатель гордился своей мужской
грубостью и сам культивировал ее в себе. Узкий в детстве овал
лица давно заменился четко очерченным квадратом: это
объясняется развившейся с годами сокрушительной мощью челюстей,
способных, кажется, перемолоть камни. Неимоверная воля
отпечаталась на этом лице и столь же безграничная
самоуверенность. Ни единой черты, говорящей - не то чтобы об
одухотворенности, но хотя бы о развитой интеллигентности.
Только убийственную хитрость в сочетании с непонятной тупостью
можно разглядеть в этих чертах, да еще нечто, вызывающее
недоумение и тревогу: череп! череп! что вмещают эти необычайные
выпуклости головы, что обозначают эти уникальные пропорции?
Хитрость, воля, тупость, бесчеловечность - ведь таких
свойств недостаточно, чтобы оставить в истории такой след,
какой оставил он. Должны быть налицо и дарования высшего
порядка. Может быть, о них свидетельствует то, что на портрете
не может быть запечатлено, - голос, тембр, дикция? Но все мы,
его современники, слышали этот лишенный вибраций, выхолощенный
от нюансов, медлительный и тупой голос автомата, эту дикцию
восточного человека, не сумевшего овладеть до конца правильным
русским языком.
Кто же это? неужели и вправду идиот? Но когда же и где,
кроме города Глупова, идиот становился полновластным
правителем, и притом в огромном государстве? становился не по
праву наследования, а собственными усилиями? Ведь для того,
чтобы захватить власть и после этого три десятилетия единолично
править исполинской державой, заставляя дрожать целые
континенты, - для этого надо обладать и кое-чем другим, кроме
идиотизма.
Но оставим портрет, приглядимся к биографии
государственного человека.
Вопреки открытому и ясному завещанию Ленина,
предостерегавшего партию от вручения слишком обширных
полномочий этому любителю "острых блюд", любитель сумел в
два-три года растолкать локтями всех других претендентов,
обладавших большими заслугами и большими достоинствами; сумел
мастерски проведенными интригами довести всех конкурентов,
которые не успели умереть сами, до казни или остракизма; не
преминул раздавить, как гнезда насекомых, одну за другой все
оппозиционные группы внутри партии и вне ее; нашел способы
истолочь в порошок интеллигенцию - рассадник разномыслия - и
взамен создать свой собственный эквивалент этого культурного
слоя; разрушил внешние покровы и формы религии, заставив ее в
то же время служить верой и правдой его интересам; ухитрился
создать такой культурный режим, при котором даже самая
отчаянная голова была бы лишена фактической возможности
возвысить голос против этого режима; умудрился соорудить такой
аппарат безопасности, при котором жизнь владыки сделалась
абсолютно недосягаемой ни для яда, ни для кинжала, ни для пуль,
ни для бомб; посадил на всякий случай за решетку несколько
миллионов человек; сумел слить голоса остального населения в
неумолчном гимне - ему, только ему, любимому, мудрому, родному,
- о, воистину для всего этого нужно было обладать
гениальностью. Гениальностью особой, специфической: темной
гениальностью тиранствования.
Гениальность же тиранствования слагается в основном из
двух сил: величайшей силы самоутверждения и величайшей
жестокости.
По-видимому, в истории человечества еще не было существа,
одержимого жаждой самоутверждения с такой силой, накалом,
темпераментом. Какой жалкой выглядит сорокаметровая статуя
Нерона в образе Аполлона, некогда сооруженная им возле Колизея,
если сопоставить ее со многими тысячами статуй революционного
вождя, воздвигнутых повсеместно, на любой привокзальной
площади, в любом парке, в любом заводском дворе, а размерами
варьировавшихся от масштабов обычного памятника до масштабов
Колосса Родосского! Заставить назвать своим именем главную
улицу в каждом городе и добрую треть всех колхозов страны;
принудить любое общественное собрание, каким бы вопросам оно ни
было посвящено, завершаться овацией в честь вождя; вменить это
прославление в обязанность всем видам искусства, литературы,
музыки, науки; вынудить в XX веке половину человечества считать
его корифеем всех отраслей знания; наладить механизм
фальсификации исторических документов, чтобы революционные или
государственные заслуги побежденных соперников приписывались
только ему; написать новое евангелие, в котором прославлять
самого себя, и заставить все население штудировать этот хлам
чуть ли не наизусть; навести такого туману, что неисчислимые
массы людей за рубежом уверовали в то, что им выпало величайшее
счастье - жить одновременно с гениальнейшим, мудрейшим и
гуманнейшим из смертных... Что рядом с этим все поползновения
деспотов прошлого: и фальсификация истории Рамзесом II, и
молитвы перед своим изображением во храме, которые вынуждал
Калигула у некоторых жрецов, и истошный рев "Хайль Гитлер",
десять лет громыхавший над Германией', и даже горы человеческих
черепов или караваны с корзинами, полными вырванных
человеческих глаз, - апофеозы, до которых додумывалось
приземистое воображение всяких чингиз-ханов и тимуров.
Известно, что Сталин был весьма озабочен реабилитацией
некоторых страшилищ прошлого, например Ивана Грозного, Малюты
Скуратова. И, однако, о том же Грозном он пренебрежительно
заметил под конец: "Казнит горстку бояр, а потом две недели
молится и кается. Хлюпик!" Да, назвать Грозного хлюпиком имел
право, пожалуй, только он.
Эти беспрецедентные формы и масштабы тиранствования
говорят о сверхчеловеческой жажде самоутверждения и столь же
сверхчеловеческой жестокости.
Он был кровожаден, как истый демон. Какими соображениями
государственной пользы, хотя бы и искаженно понятыми, объяснишь
систему периодически производившихся массовых кровопусканий? -
В первый раз он это позволил себе в начале коллективизации,
когда кулачество, точнее - зажиточное крестьянство,
ликвидировалось, по его предначертанию, "как класс". Толпы
людей лишались средств к существованию и, в условиях гибельных
даже для скота, перебрасывались в необжитые районы, где и
отдавали Богу свои души. "Откуда-то слышался гул; казалось, что
где-то рушатся целые деревни и там раздаются вопли, стоны и
проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки
изб..." Нет сомнения, что если бы коллективизацией сельского
хозяйства руководил хотя бы Ленин - о подлинных гуманистах и
демократах я уже не говорю, - это мероприятие было бы проведено
совершенно другими методами. Ее осуществили бы с осторожной
медлительностью, не принуждением, а наглядной демонстрацией
выгоды и целесообразности колхозов, оберегая при этом все
материальные ценности единоличных хозяйств. От этого выиграло
бы и крестьянство, и сельское хозяйство, и само государство, и
вся мировая Доктрина в целом. Вместо этого на Украине и в
некоторых других местах в 1933 году наступил неслыханный голод,
дело дошло до людоедства, и, может быть, историки будущего
сумеют установить хотя бы приблизительную цифру жертв этой
группы мероприятий. Вслед за первой гекатомбой воздвигалась и
вторая: жертвы разгрома религиозных конфессий. Короткая
передышка, пока полчища Гагтунгра переваривали великолепную
порцию гавваха, - и вот уже несется новое блюдо на
пиршественные столы в Гашшарве и Дигме: два или три миллиона
жертв "ежовщины". Еще немного - и начинает расти гекатомба
жертв Отечественной войны. Второго вождя можно считать одним из
ее виновников лишь относительно, но ответственность за масштабы
человеческих жертв несет и он. Едва начинает в 1945 году
иссякать этот источник гавваха, как человекоорудие Урпарпа уже
спешит озаботиться о новом. Воевать больше нельзя - военные
ресурсы истощаются, да и враг сумел забежать вперед, изобретя
атомную бомбу; значит, надо обеспечить новые потоки гавваха в
условиях международного мира.

_________
' Говорю "десять лет", потому что позже гул
патриотических возгласов был совершенно заглушен грохотом
налетов и разрывами бомб.
______________________________________

Начинаются массовые репрессии. Без разбора, без смысла, с
нескончаемой фабрикацией дел на пустом месте, со зверскими
пытками, и с таким режимом в некоторых "спецлагерях", перед
которым меркнут Освенцимы и Бухенвальды. Разумеется, сейчас мы
еще не располагаем точными цифровыми данными о жертвах этого
периода. Несомненно, однако, что цифры погибших в лагерях с
1945 по 1953 год составляют несколько миллионов, а если
прибавить сюда погибших раньше, а также тех, кого массовое
досрочное освобождение при Хрущеве вызволило из лагерей на краю
могилы, придется забыть о прежних единицах счета и перейти уже
к операциям с десятками миллионов.
Пытаясь осмыслить происходившее, люди становились в тупик.
Пробовали объяснить зверства происками и коварными замыслами
тех, кто, по ошибке вождя, был поставлен руководить системой
безопасности. Этому способствовал и сам вождь, время от времени
устраняя и сурово наказуя своих ставленников. Вслед за
казненным Ягодой канул в пучину Ежов, за ним Абакумов, а сейчас
же после смерти вождя - тот, кто руководил системой
безопасности по высочайшему повелению в течение 15 лет. Всем
было ясно, что подобные мероприятия не только не вызывались
соображениями государственной пользы, но, напротив, находились
с этими интересами в вопиющем противоречии. Это будет ясно
всякому историку. А метаисторику, сверх того, ясно, что в этих
океанах гавваха не были заинтересованы на Жругр, ни игвы, ибо
они питаются не гаввахом, а психическими эманациями
государственного комплекса человеческих чувств. В глазах
метаисторика этими деяниями Сталин разоблачил себя уже не в
качестве орудия третьего уицраора, а в качестве орудия самого
Великого Мучителя, ибо только Гагтунгр и демоны Гашшарвы были
заинтересованы в притоке этих неслыханных объемов гавваха.
Таким образом, уясняются оба компонента того, что мы можем
назвать в этом существе гениальной способностью к
тиранствованию: жажда самоутверждения н активная жестокость,
доведенная до почти экстатической напряженности.
Но ведь Сталин и поныне пользуется репутацией великого
государственного деятеля - замечательного политика и дипломата,
выдающегося полководца, первоклассного организатора, даже
крупного деятеля культуры. Присмотримся: каковы главнейшие
государственные задачи Сталина до второй мировой войны?
Думается, их можно определить так: укрепление своего
абсолютного единовластия и разгром какой бы то ни было
оппозиции; борьба с духовностью; коллективизация сельского
хозяйства; индустриализация; подготовка военной машины к
отражению возможного нападения и к собственному прыжку на
Запад, Восток и Юг; создание благоприятной для этого
международной ситуации; максимальное сбережение человеческих
ресурсов Советского Союза для последней схватки с
капиталистическим миром.
Однако для укрепления собственного единовластия и полного
разгрома всякой оппозиции совершенно нет надобности быть
великим государственным умом. Достаточно быть гениальным
тираном. Достаточно им быть также и для борьбы с духовностью
теми методами, какими вел ее Сталин. О том, насколько
антигосударственными были методы коллективизации, я уже
говорил; добавлю теперь, что роковое отставание страны в
производстве продуктов сельского хозяйства объясняется не
только несуразностями самой коллективизации, но той политикой
выжимания всех соков из крестьян и тем неумелым
хозяйствованием, которыми отличался весь аграрный курс Сталина
с начала и до конца. Имело немалое значение и то, что упор на
чрезмерную убыстренность темпов развития тяжелой индустрии
вырвал из деревни огромные массы людей; еще большие массы
вырвала Отечественная война, а после войны не было сделано
ничего, чтобы стимулировать возвращение людей на землю и
активно заинтересовать их в повышении производительности
сельскохозяйственного труда. Слепая вера в воздействие чисто
внешних средств повела к тому, что все упования были возложены
на механизацию сельского хозяйства. Итогом явилось обезлюдение
деревни, расширение сектора пустующих земель, тысячи тракторов
и комбайнов на остальном секторе и пустые животы колхозников.
Естественно, что всеми правдами и неправдами люд убегал из
деревень в города.
Выиграло бы государство и вся Доктрина в целом также и в
том случае, если бы план индустриализации был не так однобок,
если бы не было оставлено без должного внимания производство
средств потребления. Но так как довлела не забота о
благосостоянии населения, а о том, чтобы промышленность, в
случае чего, легко можно было бы перевести на военные рельсы,
то населению предлагалось потерпеть как-нибудь одну пятилетку,
вторую, третью, четвертую, а может быть и еще две-три, ради
того, чтобы обеспечить страну производством средств
производства. В итоге, к концу тридцатилетнего царствования,
продукции легкой промышленности, равно как и продукции
сельского хозяйства, оказывалось едва достаточно, чтобы
удовлетворить кое-как население больших городов, а остальное
население принуждено было перманентно терпеть недостаток в
самом необходимом.
Казалось бы, все делается для создания военной машины
неслыханной мощности. Но, как ни странно и в этой, едва ли не
главенствующей отрасли государственной работы, все получалось
каким-то роковым образом не так, как хотелось. Тиранство, не
терпящее подле себя ни одного выдающегося человека, привело к
тому, что незадолго до второй мировой войны верхушка советской
армии была разгромлена и десятки талантливых военных
руководителей истреблены неизвестно зачем и почему вместе с
Тухачевским. Поражает, как мало эффекта дала забота об усилении
военной авиации. Еще поразительнее то, что в обоих первых
пятилетних планах не уделено было никакого внимания
строительству новых путей сообщения, и к моменту германского
нашествия страна оказалась располагающей только той сетью
железных дорог, большинство которых было построено еще в XIX
столетии. Даже самые важные в стратегическом отношении дороги,
как, например, большая часть Московско-Киевской, оставались
однопутными, а в огромных азиатских владениях за двадцать лет
построена только одна серьезная железная дорога - пресловутый
Турксиб. Все это неумелое руководство, вкупе с цепью
внешнеполитических просчетов, имело своим итогом то, что в
первый же год Отечественной войны советским армиям пришлось
отдать врагу все территории вплоть до Сталинграда.
Говорят о гениальном политике, замечательном дипломате.
Трудно, однако, усмотреть что-либо замечательное в таком
политическом курсе, который со времен революции и вплоть до
1941 года держит страну в международной изоляции; который из
боязни чуждых идеологических веяний заколачивает наглухо все
окна - не только в Европу, но и куда бы то ни было; который
своей поддержкой революционного движения в чужих странах и
заявлениями о предстоящей борьбе с капитализмом не на жизнь, а
на смерть вызывает в других странах сперва опасения, потом
страх и, наконец, извлекает из небытия такую агрессивную
встречную доктрину с бесчеловечной идеологией, как немецкий
национал-социализм; который, не зная, какой враг опаснее - этот
национализм или англо-французский колониализм, - мечется от
переговоров с одним к договору о дружбе с другим и в конце
концов получает от вероломного друга такой удар по голове, от
которого трещит череп. Вряд ли можно считать более удачным этот
политический курс в его дальнейшем развитии, когда выдающийся
политик и замечательный дипломат дает себя морочить обещаниями
открыть второй фронт в 1942 году, потом в 1943 году и на
протяжении трех лет позволяет своему отечеству исходить кровью,
а себе самому - проглатывать один дипломатический обман и
провал за другим.
Правда, некоторые уроки из всего этого были извлечены.
Бессильная ярость, бушевавшая в душе этого существа сперва под
ударами немецкого соперника, а потом от сознания своей
одураченности дипломатией западных держав, - ярость эта явилась
сильнейшим стимулом к тому, чтобы в послевоенные годы обратить
все внимание, всю заботу, все силы народа, все ресурсы
государства на то, чтобы догнать и перегнать в военном
отношении сильнейшую державу Запада. К счастью, эта цель была
достигнута уже после его смерти, - к счастью потому, что если
бы он успел это сделать раньше - третья мировая война была бы к
настоящей минуте уже далеким прошлым, равно как прошлым уже
были бы Париж, Рим, Нью-Йорк, Лондон, Москва, Ленинград и все
прочее.
Думается, что Сталин обладал в известной мере
способностями организатора. Без таких способностей нельзя
координировать в своих руках водительство всеми отраслями
государства, и притом государства до такой степени
централизованного. В особенности заметно это было в годы войны,
когда почти без отдыха и сна он руководил и военной машиной, и
работой тыла, и международными сношениями, вмешиваясь во все
дела. Другой вопрос - кому, кроме него самого, было нужно это
вмешательство во все и во вся и выигрывало ли, в конце концов,
от этого дело обороны. Только истинный гений или даже
сверхгений мог бы в этой сумятице, дикой спешке, при
молниеносном перепрыгивании от одного вопроса к совершенно
другому избежать грубых просчетов, скороспелых решений и
неправильных выводов. Тиранство, не терпящее разделения
прерогатив верховной власти ни с кем, и тут возобладало над
умом и волей государственного деятеля.
Что касается применения к Сталину термина "полководец", то
оно основано на явном недоразумении. История не видела и
никогда не увидит полководца, не смеющего за всю четырехлетнюю
войну ни разу выехать на передовую, ни разу не вдохновившего
солдат примером собственного бесстрашия и мужества, а,
напротив, спрятавшегося в самом недоступном углу и там, вызывая
к себе настоящих военных специалистов, боевых маршалов и
генералов, которые несут на себе всю тяжесть фактического
командования, испрашивающего их авторитетного мнения по каждому
военному вопросу, чтобы затем присвоить себе эти мнения, эти
решения, эти стратегические и тактические концепции. Надо
думать, что Жуков, Рокоссовский или Малиновский могли бы многое
порассказать о том, как умел этот Верховный Главнокомандующий
оказываться мудрым инициатором того, что ему и не снилось до
беседы с ними.
Азарт и государственная дальнозоркость - вещи плохо
совместимые. Во время войны Сталин был, по-видимому, столь
охвачен азартом, что послевоенное будущее мало интересовало
его, и это приводило, конечно, к непоправимым промахам.
Примером может служить То, что в течение четырехлетней войны,
когда под ружье был взят каждый второй полноценный мужчина в
государстве, генералиссимус, охваченный прямолинейной идеей
"все для войны", запрещал давать отпуска солдатам и офицерам.
Естественным следствием этого было катастрофическое падение
рождаемости. В приросте населения погодам образовалась
четырехлетняя зияющая дыра, которая должна была сказаться самым
ужасным образом в период с 1959 по 1963 год, когда перед лицом
нависшей третьей мировой войны в государстве не оказалось бы
молодежи призывных возрастов. Возможно, что руководитель думал,
что третью войну ему удастся развязать и завершить раньше, чем
поколение, рожденное в начале сороковых годов, достигнет
призывного возраста.
Можно ли того, кто не только стрижет, но и истребляет свой
скот, назвать хорошим скотоводом? Можно ли такого хозяина,
который заставляет выпалывать, вместе с сорняками, побеги
овощей, не считать разрушителем собственного хозяйства? Можно
ли такого руководителя политического курса, на которого вся
военная мощь соседа сваливается как снег на голову, назвать
хорошим политиком и дипломатом? Можно ли того, кто без причины
и часто даже без повода истребляет испытанные кадры своих же
сторонников, считать разумным лидером партии, истинным вождем?
Это не пастух, а волк.
Итак, носитель своеобразной темной гениальности, которая
проявлялась во всем, что имело отношение к тиранствованию,
оказался обладателем государственных способностей никак не выше
среднего. Сталин был дурным хозяином, дурным дипломатом, дурным
руководителем партии, дурным государственным деятелем.
Полководцем он не был вообще.
Но мы знаем некоторые проявления его личности, в которых
сказалось качество еще более низкое, чем "дурной". Это
относится к сфере его так называемой культурной деятельности.
"Он не был ни инженером, ни технологом". Оставаясь
дилетантом во всех областях знания, кроме, может быть,
политико-экономических наук, но воображая себя гением
энциклопедического типа, он с "неисповедимой наглостью"
Угрюм-Бурчеева взялся за руководство всей научной жизнью
Советского Союза. Конечно, ой не занимался лабораторными
исследованиями. Но деятельность всей системы Академии наук
СССР, со всеми входящими в нее институтами, равно как и работа
начальной, средней и высшей школ, направлялось согласно
установкам, полученным персонально от Сталина. Этого мало.
Организовывались широкие общественные дискуссии по вопросам
биологических, физических, даже астрономических дисциплин,
задачей которых были обсуждение и разработка такого угла зрения
на текущие научные проблемы, какой предуказывался и определялся
именно Сталиным. Но и этого мало. В некоторых областях науки он
даже осмеливался выступать как ученый-исследователь; незачем
напоминать, что при этом каждое его суждение становилось
нерушимой догмой для всех специалистов этой научной области.
Всем еще памятны его работы в области языкознания, где
общеизвестные истины, вроде мысли о том, что язык является
основным средством общения людей, перемешивались со вздорными
утверждениями. Достаточно напомнить безапелляционное
утверждение о том, что мышление вне слов невозможно, -
утверждение, загонявшее специалистов в тупик, так как
оставалось совершенно необъяснимым, как же мыслит композитор,
обдумывая свое новое творение, или архитектор, уясняя себе
конструкцию будущего здания, или живописец, приступая к своей
картине.
Будучи в очень слабой степени одарен образным мышлением и
привыкнув почти всю свою умственную деятельность проводить
через слово, Сталин, по-видимому, действительно совершенно не
понимал природы художественного творчества. Однако это не
мешало ему видеть в себе глубокого понимателя эстетических
Ценностей, проникновенного указателя, куда и как должны
двигаться художественная литература, архитектура, живопись,
музыка, театр. Общеизвестный афоризм по поводу сказки Горького
"Девушка и смерть" - "Эта штука посильнее "Фауста" Гете", может
быть не без пользы дополнен еще одним, который теперь уже мало
кто помнит, но документально точную фиксацию которого можно
найти в газетах за 1926 или 27-й год. В те еще патриархальные
времена Сталин вместе с Луначарским и Калининым посетил
выставку московской организации художников "АХР". В назидание
потомству высокие гости оставили в книге отзывов резюме своих
впечатлений. Луначарский воспользовался случаем, чтобы со
свойственным ему поверхностным блеском изложить целое
эстетическое кредо. Калинин был скромнее: тактично
оговорившись, что далек от вопросов искусства, он безо всяких
претензий отметил то, что ему понравилось или не понравилось на
выставке и сжато объяснил, как сумел, почему именно
понравилось. Третий посетитель оказался лаконичнее всех.
Воспроизвожу его отзыв буквально: "По моему ничего. И. Сталин".
Но прошло всего шесть-семь лет, и человек, изобличивший
свой художественный идиотизм, добился такого положения, что
поводья всех пегасов советского искусства и литературы
оказались зажатыми в его кулаке.
Отпечаток художественной эклектики, внешнего гигантизма,
безвкусицы и нуворишеского стремления к показной роскоши
несмываем со всего того, чем Сталин собирался обессмертить себя
как великого строителя, - будь то станции московского метро и
высотные здания или волгодонские шлюзы и новые украшения
Сталинграда. Отдельные частные удачи - счастливые достижения
некоторых архитекторов, сумевших убедить вождя в своей
художественной правоте, - тонут в абсурдном нагромождении
разностильных элементов - дорических портиков и готических
шпилей, ренессансных лоджий и модернизированных колонн, в лесу
белых скульптурных групп, размахивающих мраморными знаменами и
эмблемами, как бы вопиющих о своем убожестве к самому небу, и в
беспримерной нелепости мозаик, где фигуры в бесцветных
партийных куртках и картузах маячат на золотом иератическом
фоне Византии.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:45
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
Гениальный тиран. Дурной хозяин. Неудавшийся ученый.
Художественный идиот.
- Увы, - идиот. В этом Салтыков-Щедрин был прав. И не в
одной только художественной области проявлялся этот злосчастный
идиотизм. Идиотично было непонимание границ своих способностей
и возможностей. Идиотичной была та негибкость ума, которая
повинна в длинной цепи политических промахов, начиная от
недооценки Гитлера в тридцатых годах и кончая разрывом с
Югославией накануне пятидесятых. Идиотизмом отзывались и
неумение уважать никого, кроме себя, и неумение понимать
сколько-нибудь тонкие и сложные душевные движения. Несмотря на
свою довольно большую эрудированность, Сталин оставался, как
это ни странно, полуинтеллигентом.
Но почему же Урпарп не озаботился обогатить это существо и
государственной, и научной, и художественной гениальностью?
Разве это не способствовало бы всемирному торжеству Доктрины?
О, еще как способствовало бы! Если бы государственная
гениальность предохранила бы второго вождя от длинной цепи
воистину роковых ошибок, то через тридцать лет его правления
коммунистическая Россия достигла бы баснословного
экономического расцвета и небывалой силы влияния на народы всех
стран. Если бы его универсальная научная гениальность
обеспечила бы такое стремительное научное и техническое
развитие России, что эта страна опередила бы развитие
капиталистических государств и их военных машин, то весьма
вероятно, что к середине XX века на очереди стоял бы не вопрос
о коммунизации Кореи или Вьетнама, а о господстве Доктрины уже
надо всем земным шаром. И если бы художественная гениальность
второго вождя вызвала к жизни, вместо плоской галиматьи
"Краткого курса" или нудной жвачки его докладов и речей,
подлинные шедевры устного и письменного слова, способные
"глаголом жечь сердца людей", и в самом деле - возможно, что
носитель такой гениальности добился бы всемирной единоличной
власти уже не в одних только мечтах.
Отсутствие у Сталина гениальности научной, государственной
и художественной было следствием отчаянного сопротивления
Провиденциальных сил. Темные дары гениальности научной и
гениальности художественного слова, уже вложенные в него
Урпарпом, удалось парализовать в астральном теле этого существа
еще до его рождения на Кавказе. Гениальность же государственная
была вырвана у него уже после его появления в Энрофе, когда он
был ребенком. Ясно осознать происшедшее он не мог; да и Урпарп
не считают нужным разъяснять ему это. Смутная же память об акте
вручения ему темных даров продолжала в нем жить; отсюда и
разрыв между глубокой верой в свою энциклопедическую
гениальность и тем фактом, что ни в одной области, кроме
тиранствова-ния, он этой гениальности проявить не мог. Сталин -
это потенциальный, недопроявившийся благодаря сопротивлению
светлых начал, темный универсальный гений.
Впрочем, демонический разум не смотрел на Доктрину как на
единственное, что может и должно объединить мир.
Предусматривались и другие варианты. Интернациональная
революционная Доктрина была только первой серьезной попыткой,
опытом, генеральной репетицией: в ее ходе должно было
выясниться, каким цементом и чьими силами можно добиться этого
всемирного объединения прочнее и в то же время бездуховнее.
Потенциальный, недопроявившийся темный гений мог бы быть изъят
из Энрофа в Гашшарву с тем, чтобы пройти там окончательную
подготовку и воспринять свою последнюю инкарнацию в следующем
столетии, когда с его пути к абсолютной власти осуществленная
Доктрина убрала бы последнее препятствие, а темные дары были бы
все-таки вложены, втиснуты, впечатаны в него, потому что тогда
Урпарп уже хорошо знал бы, каким оружием парализует эти дары
светлое начало, и сумел бы избежать своего проигрыша во второй
раз.
А во время последней репетиции должно было решиться и еще
многое другое. В частности, должно было решиться, действительно
ли данный кандидат в антихристы сильнее всех других? Правда,
этих других было, кажется, только два, а из этих двух один не
мог быть по разным причинам рожден в это время в Энрофе. Но
оставался второй, и схватка между ними должна была выяснить
окончательно и безошибочно, кому следует играть главную роль в
долгожданном спектакле.
Мне неизвестно, кем был, какими путями был ведом и как
подготавливался другой кандидат. Я вижу только результаты. Я
вижу, что гениальной способностью к тиранствованию обладал и
он: та же жажда самоутверждения, та же кровожадность, та же
способность на любое злодейство. Но человекоорудие третьего
уицраора Германии, метаисторический смысл которого тоже отнюдь
не исчерпывается инвольтацией его этим уицраором, не сумел
довести эти качества до совершенства. Некоторые чисто
человеческие черты в нем окончательно не искоренились.
Сталин вполне допустил такую возможность, что он доживет
до той ступени в развитии науки, когда она сможет продлить его
жизнь намного дольше естественного человеческого предела, а
может быть, и дать ему даже физическое бессмертие. По-видимому,
с годами эта мечта лишь укреплялась. Поэтому он планировал
политику своей державы так, как будто ему никогда не придется'
сойти со сцены. Он не думал о тех, кто будут его преемниками,
не делал никаких распоряжений на случай своей смерти, никаких
завещаний. "После меня хоть потоп", - мог бы он сказать, если
бы его идею не выражал точнее другой афоризм: "Я буду всегда.
Предположение, якобы что-то после меня, - лишено смысла".
Бесчисленные скульптурные изображения собственной персоны,
которые он тысячами насаждал везде, вовсе не следует понимать
как стремление к увековечению своего образа в умах потомков.
Может быть, сначала этот мотив и играл какую-то роль, но
позднее он полностью заместился другим: это было не
увековечение в умах потомков, а самопрославление для
современников. Характерно, что при всем многообразии форм и
приемов в культе своей личности он и не подумал тем не менее
подготовить для себя мавзолей: он не желал допускать мысли, что
ему придется когда-нибудь быть похороненным либо
мумифицированным.
Такое парение на высотах культа своей личности в
разреженной атмосфере веры в свое бессмертие было его
германскому сопернику не по плечу. Тот чувствовал себя
величайшим завоевателем всех времен, личностью беспримерной и
провиденциальной, призванной к осчастливливанию немецкого
народа и к достижению мирового гегемона Германии. Он глухо
намекал даже на то, что после войны даст народу новую религию.
Но физически бессмертным он себя не воображал никогда, время от
времени возвращаясь к разработке завещания своим преемникам. И
даже официально назначил Геринга ближайшим наследником всех
обязанностей и прав вождя.
Я не знаю, "отколь" пришел он в немецкий Энроф, но, во
всяком случае, он не был инородным телом в теле Германии. Это
не проходимец без роду и племени, а человек, выражавший собою
одну - правда, самую жуткую, но характерную сторону германской
нации. Он сам ощущал себя немцем плоть от плоти и кровь от
крови. Он любил свою землю и свой народ странною любовью, в
которой почти зоологический демосексуализм смешивался с мечтою
- во что бы то ни стало даровать этому народу блаженство
всемирного владычества. А с него самого было бы достаточно
привести народ к этому блаженству, устроить его в нем, а после
этого отойти в некие потусторонние высоты и наслаждаться, видя
оттуда ослепительные плоды своих дел и впивая фимиам
благодарных поколений.
Правда, когда война, грубо опрокинув все его расчеты,
оказалась не заманчивым блицкригом, а невиданной мясорубкой,
шесть лет перемалывавшей плоть его народа (другие народы были
ему глубоко безразличны), он, скрежеща зубами, с пеной у рта
бросаясь на пол и грызя ковер от ярости, от досады и от горя о
погибающих соотечественниках, все же гнал и гнал их на убой
вплоть до последней минуты своего существования. Но это было не
то ледяное бездушие, с каким бросал в мясорубку миллионы
русских его враг, а отчаянная попытка - дотянуть как-нибудь до
минуты, когда фортуна обернется к нему лицом и изобретенная,
наконец, немцами атомная бомба превратит Москву и Лондон в
ничто.
Его противопоставление себя и своего учения всякой
духовности тоже не отличалось последовательностью и
окончательностью. Он с благоволением поглядывал на
поползновения некоторого круга, группировавшегося подле
Матильды Людендорф, к установлению модернизированного культа
древнегерманского язычества; вместе с тем он до конца не
порывал и с христианством. Поощряя распространение в своей
партии очень туманного, но все же спиритуалистического
мировоззрения ("готтлеубих"), он сам за два дня до самоубийства
обвенчался, как известно, по церковному обряду с Евой Браун.
Вообще, на картине его гибели есть некоторый налет
романтики. Это дрожащее от бомб убежище в подвалах Имперской
канцелярии, эти поминутно получаемые известия о приближении орд
врага уже к самому центру столицы, этот полусумасшедший,
бледный до синевы, уже только шепотом способный говорить
человек, его дикая свадьба в последнюю минуту, его самоубийство
со словами о том, что он уходит, но "из другого мира будет
держать вахту здесь, в сердце Германии", - все это, при всей
фантасмагоричности, вполне человечно - не в смысле гуманности,
разумеется, а в том смысле, что существо, пригодное к роли
всемирного абсолютного тирана, никогда не могло бы опуститься
до такой сентиментальной агонии.
Я не буду останавливаться на тех свойствах его характера и
ума, которыми он уступают своему врагу и которые могут служить
историку материалом для размышления. Я указываю только на те
черты, которыми он, будучи сопоставлен со Сталиным, проигрывал
под углом зрения метаистории в качестве кандидата в абсолютные
тираны.
Проигрывала, под этим углом зрения (как, впрочем, и под
всеми остальными углами) и его идеологическая концепция. Она
была лишена именно той стороны, которой сильна была Доктрина:
интернациональности. Мечта о владычестве 70-миллионного
немецкого народа над двумя с лишним миллиардами земного шара
действительно могла бы назваться бредовой. И если бы вторая
мировая война окончилась, каким-нибудь чудом, победой Германии,
концепцию пришлось бы в корне пересмотреть, расширив базу
"нации" по крайней мере до границ европейской "расы господ". Но
и тогда эта концепция, по самой своей природе, должна была бы
стать объектом ненависти и отвращения для подавляющего
большинства народов нашей планеты. Задача же Урпарпа
заключается как раз в обратном: в кристаллизации такого учения,
которое, тая в себе ядро будущей всемирной тирании, на первых
порах казалось бы привлекательным для большинства.
Интересно отметить, что если концепция национал-социализма
страдала безнадежной националистической или расовой
ограниченностью, то советская Доктрина - в том виде, в каком
она пребывала в течение первых двадцати лет своего господства,
отличалась противоположным дефектом: все это время она
относилась с пренебрежением и даже враждебностью к
национальному импульсу в психологии масс. Национальное начало
терпелось только в тех случаях, когда речь шла о национальных
меньшинствах или об угнетенных нациях колоний. Но это было
дефектом, и Сталин это понял. Он, несколькими годами раньше, из
побуждений, недалеких, очевидно, от хулиганской потребности
колотить зеркала и разбивать статуи, сносивший безо всякой
нужды памятники русского зодчества, превращавший черт знает во
что храмы и монастыри, а иные гражданские сооружения
уничтожавший под предлогом выпрямления улиц (то есть ради
злосчастной идеи "прямолинейности"),-теперь вдруг обратился к
национальному прошлому России, реабилитировал целый пантеон
русских государственных деятелей прежних эпох и стимулировал
воспитание в подрастающем поколении некоего синтетического - и
национально-русского, и интернационально-советского чувства
"Родины". Он понял, что ввиду предстоящего столкновения с
агрессивно-национальной идеологией фашизма не нужно
пренебрегать национальным импульсом в собственном народе.
Наоборот: следует его расшевелить, разбередить, заставить и его
лить воду на ту же мельницу. А вскоре после начала войны он
понял еще и другое: конфессии, которые так и не удавалось
выкорчевать из массовой психологии никакой антирелигиозной
политикой, следовало обратить в верных слуг, а потом и в
рабынь. Нескольких ничтожных подачек, вроде милостивого
разрешения на восстановление патриаршего престола и обещания
воздерживаться впредь от сноса храмов (благо, их осталась уже
какая-нибудь десятая часть), оказалось достаточно, чтобы
церковная иерархия полностью солидаризировалась и с программой,
и с практикой партии и государства.
Но это произошло уже во время войны, когда лозунг "Все для
войны!" вспыхнул в его мозгу, как факел. Вспыхнул же он потому,
что враг, которого он рассчитывал перехитрить, заставив его
истекать кровью в борьбе с западными демократиями, чтобы потом,
когда ослабеют обе коалиции, самому обрушиться на них со своей
интернациональной Доктриной и со свежей 20-миллионной армией, -
этот самый враг сам его перехитрил, опередил, спутал все карты,
и как гром с ясного неба на неподготовленную к таким сюрпризам
страну посыпались авиабомбы Германии и ее союзников.
Наступила минута слабости. Та минута, когда у вождя,
выступавшего перед микрофоном, зубы выстукивали дробь о стакан
с водой. Та минута, растянувшаяся, увы, на несколько месяцев,
когда в октябре 41-го года вождь с лицом, залитым слезами,
вручал Жукову всю полноту командования фронтом Москвы, уже
наполовину окруженной германскими армиями, и заклинал его
голосом, в котором наконец-то появились некоторые вибрации,
спасти от гибели всех и вся. Этой минуты, он, конечно, никогда
не забыл. Его натуре стыд был знаком лишь в одном аспекте: стыд
перед теми людьми, которые подглядели его слабость. Без Жукова
нельзя было обойтись, покуда шла война. Но когда она кончилась,
был использован первый же подходящий момент, чтобы
законсервировать этого свидетеля покрепче.
Возможно, впрочем, что кроме стыда за свою слабость перед
людьми, вождь испытывал и другое, еще более мучительное
чувство: страх за то, что этой минутой он дискредитировал себя
в глазах Урпарпа: ею он вызвал в демоническом разуме Шаданакара
сомнение: А не хлюпик ли он сам, Иосиф Виссарионович? Следовало
своим поведением как можно скорее доказать, что минута слабости
никогда не повторится и что схватку с роковым соперником он
выдержит до конца, бросив в мясорубку, если потребуется, хоть
сто миллионов, не дрогнув ни одним мускулом. Так он и держал
себя в дальнейшем.
Каково же стало отношение Провиденциальных сил России к
этому существу, когда оно, волей судьбы, оказалось во главе
государства, ведущего борьбу не на жизнь, а на смерть с
чужеземным врагом? Это отношение определялось двумя факторами.
Первым фактором следует считать непоправимо демоническую
природу этого существа. Провиденциальная помощь не могла быть
ему оказана ни при каких обстоятельствах. Достаточно было того,
что ему всей своей напрягшейся мощью помогает Жругр и что
Великий Игва Друккарга пользуется его способностью к состоянию
"хохха", чтобы вразумлять его и корректировать его действия. Но
вторым фактором являлось то, что концепция Третьей империи
грозила, в случае ее победы, еще более ужасающими бедствиями.
Она грозила полным уничтожением Русского государства и
превращением России в опустошенную зону хозяйничанья
бесчеловечного и неумолимого врага. А в более широких масштабах
она сулила разгром и уничтожение западных государств -
носителей наиболее демократических режимов и простирание над
миром от Японии и Австралии до Англии и Канады черного
покрывала длительной, убийственной физически и духовно, эры
владычества "расы господ". Такой путь ко всемирной тирании был,
быть может, еще прямее, еще менее обещающим спасительные срывы
и излучины, чем победа интернациональной Доктрины.
Поэтому демиург и Синклит России прекратили свою
постоянную трансфизическую борьбу с Друккаргом в тот момент,
когда на эту подземную цитадель обрушились орды чужеземных игв
из шрастра Клингзора. Как отражение этого, была прекращена и
борьба с теми, кто руководил Российскою державою в Энрофе. Им
не оказывалось помощи, но никакие их силы могли не отвлекаться
более на борьбу с силами Света, а сосредоточиться всецело на
войне с врагом, еще более темным, чем они сами.
Наступила глубокая ночь. Силы Света обрекли себя на
временное добровольное бездействие, пока не завершится схватка
чудовищ. Только перипетии этой схватки были видимы всем на
земле; точно духовный паралич сковал высшие способности людей и
лишь напряженнейшие медитации да наивысший творческий взлет
могли поднять иногда человеческую душу над непроницаемым кровом
тьмы.
В это роковое время произошло отпочкование второго
жругрита. Первый отпочковался давно, вскоре после окончания
гражданской войны; борьба внутри господствующей партии и
яростное сопротивление воцарявшемуся Сталину некоторых
крупнейших деятелей коммунистической элиты отразили это
метаисторическое событие. Но первый жругрит был слаб и задушен
в самом начале. Теперь же на свет появился новый; он вступил в
связь с руководством армией врага, даже с Великим Игвой
германского шрастра, рассчитывая, что разгром Друккарга
позволит ему занять место отца, так как уицраор германский
представлялся ему слишком ограниченным в своих возможностях,
чтобы непосредственно властвовать в Друккарге. Второй жругрит
действовал, постепенно отступая, до самого окончания войны,
когда Жругр, пожравший сердце врага и сказочно возросший в
мощи, уничтожил свое неразумное чадо, если можно так
выразиться, одним щелчком.
В исходе войны немалое значение имело то, что эманация
государственного комплекса чувств, которой восполняют убыль
своих сил Жругр и игвы, усилиями вождя и партии была доведена
до таких объемов, какие в мирное время были бы, конечно,
немыслимы. Этой эманации способствовали все и все: от
пропагандистов и агитаторов в армии до священников на амвонах,
от знаменитейших композиторов и писателей до микроскопически
неведомых работников печати и кино, от ведущих ученых до
последних, мельчайших партийных работников на заводах.
Взывалось при этом к различным инстинктам: и к патриотизму, и к
национализму, и к интернационализму, и к вере в Бога, и,
напротив, к вере в партию, и к жажде мира, который мог прийти
только через победу, и к омерзению и ужасу перед зверствами
фашизма, и к любви к своей земле, семье, дому, детям.
Поэтому к концу войны Жругра распирала неслыханная сила.
Множество игв и раруггов пали в борьбе, но уицраор окреп так,
как никогда еще не видели. Он жаждал расширения, он ворвался в
германский шрастр, он умертвил великого игву Германии, произвел
форменный погром и едва-едва был введен в некоторые границы
уицраорами Англии и Америки - Устром и Стэбингом.
Сталина в его натиске на Запад заставило остановиться одно
неожиданное событие. То есть предуведомлен о нем он был, но не
придавал этой опасности должного значения. В мае 1945 года,
когда началась уже разработка планов нападения на недавних
союзников, вождь был информирован - не из мистического, а из
вполне земного источника об испытании первой атомной бомбы в
Нью-Мексико. Он почувствовал нечто вроде того, как если бы
атомная бомба разорвалась у него в сознании. Вместо
долгожданного перерастания второй мировой войны против фашизма
в сокрушение всего капиталистического мира, вместо
триумфального шествия революционных армий через Францию,
Испанию, Африку неведомо куда, предстояло застыть на месте,
кусая локти и высчитывая, сколько же лет потребуется теперь для
того, чтобы тоже обзавестись атомным оружием, догнать и
перегнать врага и, уложив капитализм в гроб молниеносным
превращением в пустыню его столиц, провозгласить объединение
мира под верховной властью единственного человекобога.
Была сокрушена опасность мирового распространения
национал-социализма. Обрисовывались уже совершенно отчетливо
новые опасности.
Одна заключалась в том, что на почве второй мировой войны
с головокружительной быстротой вырос до умопомрачительных
размеров уицраор Америки. Казалось, гряда небоскребов отделена
теперь от Европы не океаном, а лужей воды. Этот уицраор сумел
объединиться со своими дальними родственниками в Западной
Европе и расположиться так, что его щупальцы шарили чуть ли не
у всех границ Советского Союза. Учитывая ошибки своего
немецкого предшественника, он вырабатывал идеологическую
концепцию, которая против интернационализма Доктрины выдвигала
не что-либо провинциальное и локальное, но космополитизм -
идею, столь же чреватую всемирной потенцией, как и сама
Доктрина. Взор Гагтунгра все с большим благоволением
останавливался на Стэбинге, все с большим вниманием обращал он
часть своих сил на его инвольтирование.
Другая опасность заключалась в том, во что была превращена
в итоге второй мировой войны - и духовно, и физически - Россия.
Единовластная тирания принимала размеры и формы, уже не
похожие на реальность, явно фантастические. Хотелось сказать:
этого не может быть, это нам снится, мы все в бреду. Но так как
было бесспорно, в то же время, что все не только не спят, но
бешеные темпы жизни и работы, не говоря уже о массовых арестах,
никому не дают спокойно провести хотя бы одну ночь, то начинало
ощущаться, как сквозь повседневную вакханалию просвечивает
вакханалия какая-то нездешняя, непостижимая и уже совершенно
нечеловеческая.
Возросли репрессии. Волна за волной арестовывались и
получали 25-летние сроки заключения или расстрел одна категория
граждан за другой. В тюрьмах и трудлагерях толпились в общем
столпотворении фашисты и коммунисты, троцкисты и белоэмигранты,
интеллигенты и колхозники, генералы и дезертиры, рабочие и
священники, безбожники и сектанты, православные и евреи,
хулиганы и монахи, бандиты и непротивленцы, проститутки и
ученые, воры и философы, толстовцы и педерасты, секретари
обкомов и бендеровцы, инженеры и партизаны. Расплатились за
свои проступки, действительные или мнимые, все, оставшиеся на
территории, в свое время оккупированной немцами, и все,
принимавшие прямое или косвенное участие в украинском и
прибалтийском движении за независимость, - все, заподозренные в
сочувствии контрпартизанам или в неумеренных симпатиях к
государству Израиль. Те, кто побывал в немецком плену и,
поддавшись тоске по родине и близким, рискнул вернуться домой,
и те, кто находился в частях Советской Армии, оккупировавших
Центральную Европу, а возвратившись в Россию, поделился
некоторыми наблюдениями и выводами. Те, кто рассказал
какой-нибудь анекдот, и те, кто писал на имя вождя послания в
детской надежде раскрыть ему глаза на совершающиеся беззакония.
Отправились в Воркуту, Караганду, на Колыму или в Потьму все
те, кто имел когда-нибудь несчастие побеседовать с иностранцем;
кто выразил сомнение в целесообразности какого бы то ни было
государственного мероприятия, партийной установки,
правительственного указа. Люди, когда-либо в раздражении
пожелавшие при ком-нибудь из близких, чтобы отец народов
поскорее покинул этот свет, привлекались по обвинению в замысле
террористического акта против вождя; привлекались и те, в чьем
присутствии было высказано роковое пожелание, и их
родственники, и их знакомые, и знакомые знакомых. Пытками
добивались признания в том, чего никогда не было. Несколько
тысяч работников ленинградской партийной организации
поплатились кто смертью, кто многолетним тюремным заключением
за выдуманную, никогда не имевшую места в действительности
попытку отделить Ленинградскую область от советской метрополии.
Ни абсурдность обвинений, ни смехотворность улик никого не
смущали. Дело громоздилось на дело, фабрикация на фабрикацию. В
любом уголке страны трудно было встретить семью, не потерявшую
в лагерях и тюрьмах кого-нибудь из своих членов; многие семьи
выкорчевывались целиком. Все процессуальные нормы, всякая
законность отбрасывалась, как только человек оказывался
подследственным по знаменитой 58 статье Уголовного кодекса, то
есть политическим преступником. Вернулись к средневековым
способам выколачивания признаний; опыт инквизиции припомнили и
использовали, обогатив его приемами новыми, соответствовавшими
другому уровню технического развития. Широчайшая сеть штатных и
нештатных осведомителей опутывала общество - от членов
Политбюро до туркменских чабанов и украинских доярок. Можно ли
не вспомнить повсеместную сеть шпионов и доносчиков,
насажденных Угрюм-Бурчеевым в каждом доме славного города
Непреклонска, и того, что Щедрин определил как всеобщий
панический страх?
Страх, плотный, удушающий, застящий солнечный свет,
отнимающий у жизни всякую радость и смысл, простерся над
обществом и пропитают собою каждую мысль, каждое чувство,
каждое слово человека. Он усугублялся еще и тем, что из
лагерей, вопреки всему, просачивались смутные и тем более
жуткие слухи о режиме, царствовавшем там, о вымирании целых
лагерей от голода, о невыполнимых производственных нормах для
заключенных, о садизме начальников и надзора, об умерщвлении
провинившихся в чем-нибудь неслыханными способами, вроде
привязывания в голом виде к дереву или столбу на пожирание
комарам и сибирскому гнусу.
В лагерях создавался режим, убивавший не только физически,
но и духовно. Доведенные до потери человеческого облика
издевательствами, непосильным трудом, слежкой друг за другом и
доносами, недоеданием и недостатком медицинской помощи, люди
задолго до своей смерти утрачивали волю к нравственному
сопротивлению. Политических заключенных, половина которых была
неповинна ни в чем, а половина другой половины виновна в
проступках, за которые в любом другом государстве их присудили
бы к нескольким неделям заключения или к незначительному
штрафу, - этих людей вплоть до 1949 года расселяли вперемешку с
бандитами, с прожженными убийцами и насильниками и с
несовершеннолетними, которых общение со взрослыми преступниками
развращало до конца. Мысль об исправлении преступников никому
не приходила даже в голову, и лагеря превратились в гигантские
растлевалища. Между национальными группами провоцировалась
вражда, доходившая до взаимных кровавых побоищ. Воцарилась
обстановка, в которой только единицы могли выдержать, не
искалечившись психически и морально. Основную же массу
несчастных освобождение не ожидало и за гробом: растление
своего эфирного тела и груз кармы увлекают эти скопища душ в
серые котловины Скривнуса, в безмолвную тьму Морода, в жуткий
Агр, и всего Синклита России не хватало на то, чтобы облегчить
и ускорить их подъем из угрюмых чистилищ.

Он к неизведанным безднам
Гонит людей как стада,
Посохом гонит железным...

Когда эта книга сможет увидеть свет, увидят его и десятки
других, - и личных воспоминаний, и документальных сводок, и
исторических исследований, которые с исчерпывающей полнотой
воссоздадут картину того массового кошмара, в который было
погружено существование двадцати - если не более - миллионов.
Раскроются до конца и отдельные преступления над крупными
деятелями Советского государства: странная история о том,
зачем, как и по чьему внушению был убит Киров, как погибли
Коссиор, Постышев, Рудзутак, Орджоникидзе, Тухачевский,
Куйбышев, Вознесенский, Жданов; каким чудом удалось уберечься
от такого же конца Хрущеву, Маленкову, даже самому Молотову.
Наши внуки узнают, зачем и почему были оборваны жизненные пути
таких деятелей культуры, как Всеволод Мейерхольд, Борис
Пильняк, Осип Мандельштам, Николай Клюев, Сергей Клычков, Артем
Веселый, Николай Вавилов, Павел Флоренский. Но они не узнают
никогда, сколько замечательных талантов, сколько писателей и
поэтов, художников и артистов, мыслителей и ученых, чьи имена
могли бы стать гордостью России, но остались не известными
никому, а от творений их не сбереглось даже пепла, - сколько
таких творцов было уничтожено сатанинской машиной, носившей,
точно в насмешку, наименование органов "безопасности".
Нельзя, конечно, найти ни одного смягчающего
обстоятельства при рассмотрении деятельности таких палачей
народных множеств, как Ежов, Абакумов и Берия. Но ребячеством
была бы попытка переложить исключительно на них ответственность
за эти гекатомбы.
Достаточно ясно, чья верховная воля действовала через эти
зловещие фигуры и какой инспиратор, поочередно ставя их к рулю
дьявольской машины, думал, что сам он останется при этом в
глазах народа суровым, но справедливым, как пастырь телес и
душ.
Но тот, кто сеял кругом этот панический, почти
метафизический страх, жил и сам, согласно железной логике
деяний, в постоянном страхе. Отравивший жизнь общества отравил
и собственную жизнь, лишив себя какой бы то ни было радости,
кроме наслаждения тиранствованием.
Даже Гитлер и Муссолини не были лишены личной храбрости.
Они появлялись на парадах и праздниках в открытых машинах, они
во время войны не раз показывались на передовой, и однажды
Гитлер на русском фронте, застигнутый внезапным появлением
танковой колонны врага, едва избежал пленения. Сталин за все
время своего правления ни разу не проявил ни проблеска личной
храбрости. Напротив, он вечно трясся за свое физическое
существование, воздвигнув до самых небес вокруг себя
непроницаемую стену. Вероятно, это было связано с тем, что он,
в состоянии хохха прозревавший ужасную перспективу, которая
неизбежно поглотила бы его в случае смерти, яснее других
понимал, что смерть для него будет не просто провалом в
небытие, а неотвратимым падением сквозь муки магм и Ядра на Дно
Шаданакара. Естественно, что он цепляются за жизнь как мог,
пока наука не додумается до способов сделать его физически
бессмертным. Но с годами этот страх смерти стал перерастать в
манию преследования. Это была та самая мания, которая отравила
жизнь многим другим тиранам. Она измучила Тиберия и Домициана,
она терзала Людовика XI и султана Алла эд-Дина, она доводила до
сумасшествия Грозного и Павла I. Притом она оставалась лишь
одной стороной более общего психического расстройства, того
самого, которое носит в психиатрии название кесарского
помешательства. Заключается оно в сочетании мании
преследования, во-первых, с садизмом, с неутолимой жаждой крови
и чужих страданий, а во-вторых, с верой в свое безмерное
превосходство над всеми людьми прошлого и настоящего и с
утратой ясного представления о границах своего могущества. Как
правило, кесарское помешательство деспота выражается внешне в
усилении беззаконных и бесчеловечных расправ, в принятии
преувеличенных мер к собственной безопасности, в неустанных
заботах о самопрославлении и в цепочке грандиозных, но зачастую
ненужных для государства, даже нелепых строительных начинаниях.
Калигула, например, заставлял насыпать горы на ровном месте и
копать целые озера на месте гор ради одного морского парада, а
позднее замыслил построить новый Рим высоко над миром, на
ледниках Альп. Всем известны также грандиозные и бессмысленные
начинания Нерона, Домициана, Гелиогабала. Все это было
бесполезно для общества или предпринималось под предлогом этой
пользы, в действительности же - только ради прославления
владыки. Подобные постройки должны потрясать воображение
сверхъестественными размерами и роскошью отделки. Такими
сооружениями Сталина были безвкусно-великолепные станции
московского метрополитена, неоправданно дорогие высотные
здания, Бездарный, хотя и грандиозный, Университет или
разукрашенные со странным, неуместным роскошеством шлюзы
Волгодона. На эти, как выразился впоследствии Хрущев,
"архитектурные излишества" бросались неимоверные суммы -
опять-таки не в интересах народа или государства, а только для
прославления самого себя.
Удивительно, что после столь ясного и наглядного урока
некоторые теоретики еще и теперь продолжают нарочито
преуменьшать роль личности в истории. Кажется, уже начинает
забываться, как отпечаток данной личности, даже ее совершенно
частных привычек и склонностей, накладывается на жизнь
огромного общества. Сталин, например, любил работать по ночам.
Этого было достаточно, чтобы весь государственный аппарат
перестроил свою работу на противоестественный ночной лад. Ни
один из ответственных работников, даже ни один рядовой инженер
не мог обеспечить себе ночью нормальный сон, его то и дело
поднимали с постели по телефону и вызывали на производство, а
десятки тысяч работников и вовсе ложились спать не ночью, а
утром. Спали урывками, в два-три приема, лишались возможности
проводить вечера в кругу семьи, посетить театр или концерт, не
смели, даже находясь в отпуске, уехать куда-нибудь, не оставив
начальству своего адреса. Так продолжалось не месяц, не год, но
лет пятнадцать.
Отчасти от страха перед выступлением с трибуны даже перед
десять раз "просеянной" аудиторией, отчасти от величайшего
презрения к народу, над которым он мог себе позволить все, что
хотел, Сталин в последние годы своей жизни почти не появлялся
публично. А когда в 1949 году было с такой помпой, какой не
знала всемирная история, и с таким раболепием, какого она тоже
не знала, отпраздновано его семидесятилетие, он, присутствуя на
банкете и на концерте, данных в его честь с пышностью "Тысячи и
одной ночи", не проронил ни единого звука. Наглость перешла все
границы. Даже слова самой простой благодарности не сорвалось с
его языка. Он казался мрачным и недовольным, хотя оставалось
совершенно непонятно - чем.
В самом деле: это был как раз зенит его могущества.
Завершалась его последняя великая международная акция:
коммунизация Китая. Что же его угнетало? Изобретение
американцами водородной бомбы? Но Советский Союз и сам
овладевал уже термоядерным оружием. Или проявилось просто
минутное дурное настроение, какое бывает у всякого деспота? Но
хотя бы ради декорума можно было в присутствии десятков
иностранных наблюдателей подавить это скверное настроение в
такой знаменательный день, перед лицом буквально всего мира.
Очевидно, что-то более глубокое, не поддающееся усилиям воли,
грызло его. Это было знание о том, что происходит вне Энрофа, -
знание, почерпаемое им в состоянии хохха.
Не знаю, видел ли его когда бы то ни было кто-нибудь в
этом состоянии. В 30-х и 40-х годах он владел хоххой настолько,
что зачастую ему удавалось вызвать ее по своему желанию. Обычно
это происходило к концу ночи, причем зимою чаще, чем летом:
тогда мешал слишком ранний рассвет. Все думали, что он
отдыхает, спит, и уж конечно никто не дерзнул бы нарушить его
покой ни при каких обстоятельствах. Впрочем, войти никто не
смог бы, даже если бы захотел, так как дверь он запирал
изнутри. Свет в комнате оставался затенен, но не погашен. И
если бы кто-нибудь невидимый проник туда в этот час, он застал
бы вождя не спящим, а сидящим в глубоком, покойном кресле.
Выражение лица, какого не видел у него никто никогда, произвело
бы воистину потрясающее впечатление. Колоссально расширившиеся,
черные глаза смотрели в пространство немигающим взором.
Странный матовый румянец проступают на коже щек, совершенно
утративших свою обычную маслянистость. Морщины казались
исчезнувшими, все лицо неузнаваемо помолодевшим. Кожа лба
натягивалась так, что лоб казался больше обычного. Дыхание было
редким и очень глубоким. Руки покоились на подлокотниках,
пальцы временами слабо перебирали по их краям.
Хохха - это, собственно, не состояние, а целый тип
состояний, отличающихся одно от другого тем, с каким именно
слоем и с какою из темных иерархий вступает в общение
духовидец. Но во всех случаях физические предметы окружения
смутно проступают для него сквозь картины иных слоев. Если бы
каким-нибудь чудом кто-либо из людей вошел в эту минуту в
комнату, визионер его различил бы и, хотя не сразу, мог бы
переключиться в обычный план.
У Сталина наиболее частыми были такие хохха, когда он
общался с великим игвой Друккарга и с Жругром; иногда его
удостаивают непосредственной инспирацией и сам Урпарп. Было
кроме того еще одно невидимое существо, специально к нему
приставленное, его постоянный советчик, один из обитателей
Гашшарвы, нечто вроде антидаймона.
В состоянии хохха Сталин многократно входил в Гашшарву, в
Друккарг, где был виден не только великим игвам, но и некоторым
другим. Издалека ему показывали Дигм. Он осторожно был
проведен, как бы инкогнито, через некоторые участки Мудгабра и
Юнукамна, созерцал чистилище и слои магм. Издали, извне и очень
смутно он видел даже затомис России и однажды явился
свидетелем, как туда спустился, приняв просветленное тело,
Иисус Христос. Но эта встреча не вызвала в темном духовидце
ничего, кроме усиления смертельной ненависти, и именно поэтому
она была допущена Урпарпом.
Хохха вливала в это существо громадную энергию, и на утро,
появляясь среди своих приближенных, он поражал всех таким
нечеловеческим зарядом сил, что этого одного было бы достаточно
для их волевого порабощения.
Именно в состояниях хохха, следовавших одно за другим
накануне его 70-летия на протяжении нескольких ночей, он уяснил
себе в общих чертах очень неприятные для него события,
происходившие тогда в Российской метакультуре и в смежных с ней
областях. Он явился безмолвным и бессильным свидетелем одной из
жесточайших потусторонних битв. Демиурги России, Китая,
Махаяны, Индомалайской метакультуры и обеих метакультур Запада
сражались со Жругром и с Лай-Чжоем, его новым союзником -
странным детищем двух уицраоров, российского и китайского.
Уицраоры не были уничтожены, но их экспансия приостановилась.
Вокруг них был очерчен нерушимый круг.
Попытки уицраоров перейти, спустя некоторое время, опять в
наступление, не привели в шрастрах ни к чему, а в Энрофе
завершились трехлетней войной в Корее, после которой пришлось
вернуться к исходному положению.
Тогда был взят курс "ва-банк" - на быстрейшую подготовку и
развязывание третьей мировой войны, ибо дальнейший ход
процессов грозил привести к перемещению силы тяжести в Севере-
Западный шрастр и к переносу санкции Гагтунгра со Жрурга на
Стэбинга.
Постоянными усилиями демонических сил вокруг Сталина было
соткало нечто вроде непроницаемых тенет мрака. Никакое
воздействие Провиденциальных начал до него не достигало, пока,
наконец, после неимоверных усилий со стороны синклитов - и не
только русского - однажды во время ею пребывания в хоххе эти
тенета были прорваны на короткий миг. В это миг ему были
показаны - не панорамы светлых миров - это только усилило бы
его ненависть - но отдаленные этапы его собственного грядущего
пути, его возможное воплощение антихристом и конечная
катастрофа: сбрасывание на Дно Галактики - то самое, где нет
никаких времен, - страдалище, страшнее и безвыходнее которого
не существует в мироздании. Эта была ночь непередаваемою ужаса.
Ужас был таким, что на несколько минут все его существо
воспламенилось отчаянною молитвой - спасти его, предотвратить
его дальнейшие шаги по этой дороге. Минуты прошли. Гордыня,
упрямство и жажда беспредельной власти возобладали. Но эта
ночь, случившаяся в 1952 году, возымела некоторое действие.
Погружения в хохху после этого уже не вливали в него новых сил.
Сказалась, может быть, слишком тяжкая психологическая нагрузка
- это вечное хождение в маске материализма, марксизма, эта
постоянная двойная жизнь. Он как бы надорвался. Силы продолжали
вливаться уже только от Жругра через постоянный канал
инвольтации. За короткое время вождь постарел, а постоянные
физические недомогания окончательно подрывали его нервное
равновесие.
Разрывал ею и страх перед новыми соперниками. Первым,
совершенно явным, был, конечно, Стэбинг. Однако такого
человекоорудия Гагтунгра, которое могло бы стать новым
кандидатом в антихристы, в верхних кругах американскою народа
не намечайтесь. Но сознание, рассудок и некоторые неотчетливые
сведения, получаемые от земных источников информации, вносили
теперь такую путаницу, что вождю начал мерещится еще не
открытый им в виде конкретного человеческого существа, но уже
родившийся где-то в Энрофе страшный соперник, более пугающий,
чем Гитлер. И подобно тому, как сам он, владычествуя в России,
по крови и духу был не русским, а грузином, так и потенциальный
соперник мерещился ему не американцем по рождению. Ему
представлялось, что этот кандидат должен выйти из недр мирового
еврейства: о том, что в еврействе имеются некоторые узкие
круги, носящиеся с затеей выпестовать всемирною владыку, он
знал. И он решил, что неспроста Гитлер так беспощадно
расправлялся именно с еврейским народом. Только не следовало
действовать так топорно. Следовало постепенно выселить по
крайней мере евреев Советского Союза в особые зоны, где и можно
было бы как следует их прощупать - всех до единого.
Сознание начинало давать перебои.
Тем опаснее представлялось дальнейшее пребывание у власти
этого существа, утратившего последние представления о
соотношении вещей и масштабов. Урпарп не мог уже вливать в него
ни своей энергии, ни эманации своего разума через хохху, и
только Жругр продолжал еще пользоваться некоторым подобием
пуповины, эфирным каналом инвольтации, соединявшим его с
человекоо-рудием. Сам внушаемый великим демоническим разумом
Шаданакара, уицраор готовился к решительному вторжению, вместе
со всей воинственной силой Друккарга и китайского шрастра, в
шрастры других метакультур. Все активнее внушал он проводнику
своей воли решимость развязать третью мировую войну.
Предполагалось, что нападение должно произойти совершенно
внезапно, мгновенно и что несколько десятков водородных бомб,
сброшенные в течения немногих часов на жизненные центры
западных государств, сразу определят исход войны в пользу
Доктрины. В противном же случае санкция Урпарпа перенеслась бы
на Стэбинга, а Сталин, погибнув в Энрофе, был бы возможно
скорее взят в Гашшарву для окончательной подготовки к
последнему воплощению. Умостить историческую и социальную
дорогу ко всемирной тирании в Энрофе тогда пришлось бы не
Доктрине, а той концепции, которая победила бы ее и на основе
космополитизма создала бы новое прельстительное универсальное
учение. Демонический разум понимал, конечно, что разрушительная
сила третьей мировой войны вызовет опустошение целых стран, и
это само по себе было ему нежелательно, но новый огромный
приток гавваха был желателен в высшей степени. Кроме того,
предполагалось, что молниеносный характер войны сузит масштабы
возможных опустошений.
В первых числах марта 1953 года произошел решительный
поединок между Яросветом и Жругром. Канал инвольтации,
соединявший существо уицраора с его человекоорудием, был
перерезан в мгновение ока. Если бы это можно было сделать
раньше, настолько же раньше оборвалась бы и жизнь
человекоорудия, так как никаких человеческих сил было
недостаточно, чтобы выдерживать лежавшую на этой психике и на
этом физическом организме нагрузку. Это совершилось около двух
часов ночи. Через полчаса его сознание угасло, но агония
продолжалась, как известно, несколько дней. Урпарп подхватил
оборванный конец канала инвольтации и пытался сам влить в
погибавшего силу и сознание. Это не удалось - отчасти потому,
что несколько человек, сновавших у смертного ложа, постарались,
чтобы он не вернулся к жизни. Мотивы, руководившие этими
людьми, были различны. Некоторые боялись, что, если он
останется во главе государства, он развяжет войну, а война
рисовалась им как великое бедствие для всех и смертельная
опасность для Доктрины. Но был среди приближенных и тот, кто
столько лет стоял у руля механизма безопасности; он знал, что
вождь уже наметил его как очередную жертву, очередную подачку
глухо ропщущему народу; на него должна была быть возложена в
глазах масс вся ответственность за миллионы невинно погибших.
Кончина Сталина приоткрывала для нею шанс к тому, чтобы самому
занять его место. Линия его деятельности при жизни вождя
диктовалась тремя мотивами: запугивать Сталина, раздувая и
выдумывая физические опасности, якобы грозившие ему со всех
сторон, держать страну в узде страха и немоты и этим самым
утолять собственную жажду крови. Человек этот был носителем
темной миссии, заключавшейся в умножении всенародных страданий,
но сознание его было плоским и амистичным, как стол, а объем
его личности и дарований - ничтожным. Это был Малюта Скуратов
XX века.
Наконец, великая минута настала: Сталин испустил дух.
От этого удара дрогнула Гашшарва. Друккарг огласился
воплями ужаса и гнева. Жругр взвыл от ярости и боли. Полчища
демонов взмыли из глубин в верхние слои инфракосмоса, стараясь
затормозить падение умершего в пучину магм.
Горестное беснование передалось в Энроф. Похороны вождя,
вернее, перенос его тела в мавзолей, превратились в
идиотическое столпотворение. Морок его имени и его дел был так
велик, что сотни тысяч людей восприняли его смерть как
несчастье. Даже в тюремных камерах некоторые плакали о том, что
же теперь будет. Толпы, никогда не удостаивавшиеся чести видеть
вождя при его жизни, теперь жаждали улицезреть его хотя бы в
гробу. Москва являла собой картину Бедлама, увеличенного до
размеров мирового города. Толпы залили весь центр, пытаясь
пробиться к Дому Союзов, где был выставлен для обозрения труп
тирана и откуда должно было выступить траурное шествие.
Прилегающие улицы превратились в Ходынку. Люди гибли,
раздавливаемые о стены домов и столбы фонарей, растаптываемые
под ногами, срывающиеся с крыш многоэтажных домов, по которым
они пробовали миновать клокотавшее внизу человеческое месиво.
Казалось, будто он, питавшийся всю жизнь испарениями страданий
и крови, даже из-за гроба тянул к себе в инфракосмос горы
жертв.
Ему, всегда отгонявшему от себя мысль о смерти, не
озаботившемуся даже о сооружении для себя достойной
усыпальницы, теперь приходилось улечься в саркофаг рядом с
саркофагом его предшественника и, с вынутым мозгом, с телом,
пропитанным консервирующими составами, стать объектом
поклонения толп и толп. Впрочем, раз уж пришлось умереть, он
желал бы именно такой странной формы упокоения. Эманация
благоговейно склоняющихся людских множеств вливала бы в него
силы даже и в загробном пути, пока спуск еще не увлек его
слишком глубоко. Но мумификация и соответствующая перестройка
мавзолея требовали времени, а время не ждало.
Странно, что никто в свое время, после смерти Ленина, не
обратил серьезного внимания на магический, вернее, демонический
характер этого никогда и нигде не применявшегося способа
создания квазимощей. Не задумывались над тем, как не вяжется
это создание центра заупокойного культа ни с материалистической
Доктриной, ни с личной скромностью первого вождя, ни со всей
психологической атмосферой революционного движения. Инициатором
создания мавзолея был второй вождь. Не знаю, руководила ли им
тогда бессознательная интуиция или он уже тогда понимал, что в
ту минуту, когда из тела Ленина был вынут мозг, этим самым
актом была порвана связь внутри эфирного тела усопшего: это
тело было лишено своего жизненного центра и распалось, а
эфирный мозг усопшего - так называемый рахт - был подхвачен по
воле Урпарпа Великим Игвой Друккарга и его помощниками. Там, в
Друккарге, рахт был помещен и бережно предохраняем от
разложения в конусе главного капища, где игвы поддерживали в
нем потенциальную жизнь. Если бы, пройдя свой искупительный
искус в нижних слоях, первый вождь достиг бы когда-нибудь
Друккарга, он принял бы свой рахт в себя как центр своего
нового эфиротела. Среди античеловечества это прогремело бы как
величайшее чудо, герой и чудотворец воцарился бы в Друккарге, и
одно это значило бы для объединения всех шрастров в покорный
Гагтунгру монолит больше, чем все воинственные предприятия
Жругров.
Но, после мучений на Дне и в других слоях, достигнув через
много лет Друккарга, первый вождь отказался принять свой рахт.
Умудренный страшным опытом преисподних, он понял, чем это
грозит для него и для всего человечества. Тогда разъярившийся
Жругр втянул его и сбросил на Дно опять. Но он уже был бессилен
противостоять силам Синклита в дальнейшем влиянии на посмертье
первого вождя, ибо шельт усопшего стал им открыт и доступен
после совершенного им героического выбора. Сброшенный на Дно
был почти сразу поднят стремительно вверх, в Олирну, чтобы
после ряда лет в мирах Просветления включиться в творение
блаженной Аримойи - грядущего всечеловеческого затомиса.
Первый вождь отказался принять свой рахт; второй же теперь
возлагал свои надежды именно на это. И он сам, и Урпарп, и
демоны из Гашшарвы всеми силами тормозили его кармический
спуск, дабы в серых туннелях Шим-бига, смежных с Друккаргом,
дать возможность выкормышу Гагтунгра пробиться в российский
шрастр и завладеть своим рахтом. Несколько месяцев длился этот
тормозящийся спуск. Полгода боролись силы тьмы против действия
кармического груза, увлекавшего жуткого покойника вниз и вниз.
Они вливали в него такую мощь, что голос его гремел по всем
чистилищам, достигал шрастров, докатывался до самого Энрофа и
там повергал в содрогание и трепет тех, кто расслышал его.
Самое опасное произошло в Шим-биге в октябре 1953 года.
Падавший вырвался из рук блюстителей кармы. Он был уже почти не
похож на свой человеческий облик, но невообразимо страшен и
силен. Его тело состояло из бурых клубов, а огромные глазницы,
казавшиеся слепыми, были почти всезрящими. Несомый на крыльях
ангелов мрака, он взмыл к воротам Друккарга. Жругр спешил к
нему на помощь, игвы и раругги ликовали в экстатическом
восторге.
Там, у стен российского шрастра, разыгралась одна из
величайших битв. Сил Синклита России и ее демиурга оказалось
недостаточно. На помощь устремившись ангелы, даймоны и многие
просветленные из других метакультур. Некоторое время
врывавшегося удерживал у самого входа в Друккарг великий
человекодух того, кто был на земле Авраамом Линкольном.
Наконец, послышался топот Белого всадника, устремлявшегося с
высот Синклита Мира сюда, в шрастр. Узурпатор был окутан
волевым оружием Александра Благословенного и передан
блюстителям кармы. Вопль, сотрясавший столько дней чуть не
половину Шаданакара, стал глохнуть и глохнуть, пока не умолк
совсем. Это спускаемый вниз внедрятся в сверхтяжелые магмы и
стал погружаться дальше и дальше, на одномерное Дно.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:46
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
ГЛАВА 4. К МЕТАИСТОРИИ НАШИХ ДНЕЙ *

В третий раз повторялось в истории России одно и то же, но
на этот раз в размерах, далеко превосходивших оба предыдущих
случая. Подобно Иоанну IV и Николаю I, Сталин знаменовал собой
зенит мощи очередного демона великодержавия, его открытую
борьбу с демиургом и Синклитом, доведение тиранической
тенденции до предела и начало процесса государственной гибели.
Те, кому пришлось взять бразды правления во дни, когда его
гроб еще красовался в Доме Союзов и к нему тянулись
нескончаемые ленты умиленных и потрясенных москвичей, впервые
могли ознакомиться со всеми ужасами, творившимися за помпезным
фасадом этой диктатуры. Раньше каждому из них было строго
указано: "от сих мест - до сих!", и при покойнике только один
руководитель органов безопасности знал несколько больше своих
коллег. Правда, многие вопросы выносились Сталиным на
обсуждение в Политбюро (позднее в Президиум ЦК) и в Совет
Министров, но, во-первых, эти обсуждения были слишком
формальны, а решения Сталина - безапелляционны, а во-вторых,
еще больше было вопросов, ни на какое обсуждение не
выносившихся. Конечно, всеми чувствовалось, что в стране далеко
не все благополучно, но никто не мог нарисовать себе общей
панорамы. Теперь завеса тайны начала спадать, и первые, перед
кем она ниспала, были члены Президиума ЦК.
Конклав узнал, что не то одна восьмая, не то одна пятая
часть населения страны находится в лагерях и тюрьмах. Что
память о невинно погибших или прошедших сквозь многолетние
мучения должна жить едва ли не в каждой семье. Разверзлось
перед конклавом и многое другое. Кошмарное падение
производительности сельского хозяйства; обезлюдение деревень,
перманентно недоедающие города; нехватка товаров широкого
потребления; устрашающий рост уголовных преступлений и, в
частности, детской преступности; блат, пронизывающий всю
систему и весь быт граждан; недовольство, охватившее все слои
общества, за исключением тонкой привилегированной прослойки.
"Изнуренные, обруганные и уничтоженные", члены конклава
"после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они
взглянули друг на друга - и вдруг устыдились. Они не понимали,
что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух
наполнен сквернословием и что далее дышать в этом воздухе
невозможно".
А сквернословием воздух был наполнен даже в залах
международных сборищ. Покойник, сидя у себя дома, не привык
стесняться в выражениях; это обыкновение перенесли его
дипломаты и за рубеж. Наглые требования, облеченные в хамский
тон, давно не оставили ничего от традиционной дипломатической
вежливости. Главное же, международная атмосфера была накалена
до того, что третья мировая война могла возникнуть в любую
минуту. Западный блок держав, отстававший в вопросе
количественного показателя своих армий, был все еще впереди в
области термоядерного оружия. Коммунистический Китай -
последнее достижение покойника - весьма не скоро еще мог бы
заставить считаться с собой как с великой военной державой; да
и можно ли было полагаться на его руководителей твердо и
безоговорочно?
Всюду были затянуты натуго такие узлы международной
политики, которые, казалось, могли быть разрублены только
мечом. Существование двух антагонистических Германий; двух
антагонистических Вьетнамов и даже двух Китаев; Польша,
утерявшая свои восточные земли, присоединенные к Советскому
Союзу, и компенсированная немецкими территориями, от которых
большинство немцев не собиралось отказываться; Корея, после
трех лет братоубийственной войны возвращающаяся к исходному
положению - к раздробленности на две непримиримо враждебные
половины; пороховой погреб в виде группы арабских государств,
революционизация которых уже началась, но уйти из которых
западные державы не могли иначе, как в итоге мирового пожара...
А в довершение всего, военная машина, с которой покойный вождь
бросался в опасные авантюры и даже собирался ринуться в пучину
третьей мировой войны, в действительности еще не достигла той
мощности, при которой исход этой войны был бы предрешен в
пользу Советского Союза. К тому же, в обеих коалициях с каждым
новым годом истребительная сила новых видов термоядерного
оружия возрастала в какой-то дикой прогрессии. Начинало
становиться достаточно ясным, что если бы даже советская
сторона восторжествовала в предстоящей схватке, это было бы
торжество над странами, превращенными в радиоактивную пустыню.
Сталин оставил ужасное наследие.
Но, к сожалению, они все еще "не понимали, что именно
произошло вокруг них". Источник ошибок и злосчастий был
определен как "культ личности", но они не в состоянии были
понять, что этот источник - не случаен, что Россия переживает
нечто подобное уже в третий раз и что сами они в силу роковой
исторической - и метаисторической - логики вынуждены будут
разыгрывать на свой лад политические роли, которые уже сыграли
три с половиной века назад Федор Иоаннович, Годунов и Шуйский,
а сто или пятьдесят лет назад - Александр II, Александр III и
Николай II. Опять придется сидеть между двух стульев, то
признавая ошибки и даже преступления усопшего тирана и
отмежевываясь от них, то признавая свою политическую от него
преемственность; опять придется пойти на мелкие подачки
ропщущему народу, а через год или два забить отбой, так как в
приоткрытый клапан ринутся пары такого негодования, гнева и
ненависти, которые выльются уже в настоящие волнения, даже
восстания, и будут грозить гибелью всей системы; придется
сделать попытки умаслить волнующееся крестьянство, хотя корень
зла - колхозный принцип - надо будет оставить нетронутым, ибо
отказ от него вызвал бы такие потрясения, и экономические, и
идеологические, кои выходят за пределы воображения; придется
признать ошибкой то, что при Сталине выделялось слишком мало
средств на развитие легкой промышленности и на производство
средств потребления, - такое признание вызовет у населения
самый горячий отклик, - а через год или два вернуться к
прежнему тезису, ибо отход от него вызовет отставание в гонке
вооружений; придется озаботиться смягчением международной
обстановки и стараться отсрочить третью мировую войну - для
этого следует пойти на небольшие, но эффективные уступки и
поддерживать всеобщую борьбу за мир, но на серьезное изменение
курса идти нельзя, ибо Америка, конечно, не замедлит этим
воспользоваться. Короче говоря, придется изворачиваться, как на
горячей сковороде, то обжигая один бок об угрозу мировой войны,
то другой бок - об угрозу внутренних переворотов.
Мы дошли до метаистории современности. Но современность
тем и отличается от прошлого, что мы никогда не располагаем в
своем знании о ней той суммой фактов, какой располагаем
относительно даже самых темных эпох прошлого. Тем более это
относится к странам с таким режимом, который чурается гласности
и не публикует почти никаких статистических данных (засекречено
почти все, начиная от расходов на вооружение и кончая
численностью уголовных преступлений, самоубийств или жертв
уличного движения). Не менее глухим покровом тайны увиты и те
пружины, благодаря которым с руководящих постов исчезают одни
лица и появляются другие. Граждане являются зрителями какой-то
странной пантомимы: некие таинственные фигуры, прославляемые
всеми средствами агитации и пропаганды, но даже о семейных
обстоятельствах, привычках, вкусах и характерах которых
хранится гробовое молчание, - эти фигуры, вознесенные на
недосягаемую высоту, как бы в стратосферу общества, и видимые
всему земному шару, делают движения руками, головой, всем
торсом для того, чтобы внезапно исчезнуть неизвестно куда и
почему и быть замененными следующими, на которых в свою очередь
будет взирать человечество, терзаемое непостижимым смыслом и
целью этого загадочного балета.
Метаисторическое познание современности лишено возможности
опираться на знание необходимого количества исторических
фактов. Поэтому, хотя ему иногда удается теми или иными
методами восполнить эти пробелы и понять те силы, которые
движут человекоорудиями наших дней, но незаполненных пробелов
остается еще больше, и общая картина ни в коем случае не может
претендовать на ту полноту, которой отличаются метаисторические
картины некоторых прошлых эпох.
Люди, оказавшиеся у власти после смерти Сталина, были в
качестве государственных деятелей существами двойственной, даже
тройственной природы. Все они были, так или иначе, звездами его
плеяды. Все они выдвинулись при нем и благодаря ему, все они
были воспитаны в его политической школе. При нем они дрожали,
правда, за свое существование, а в глубине души возмущались
многими из его действий. Но та Доктрина, которая для него была
лишь маской, а отчасти - руководством к практическому действию,
для них была наивысшей истиной, их искренним убеждением, их
заветным кредо. Нельзя ожидать от обыкновенного человека,
деятельность которого на протяжении всей жизни протекала,
например, в лоне православной церкви, чтобы он на старости лет
нашел в себе достаточно свежести ума, гибкости и широты,
необходимых для переосмысления собственной деятельности и всего
своего миропонимания. Подобное переосмысление было бы для него
катастрофой, творческим и жизненным банкротством, и уж конечно,
после этою он не был бы способен ни к какой активной
общественной деятельности. Точно так же не могло подобное
коренное переосмысление Доктрины потрясти умственную сферу этих
людей, всю жизнь мысливших, чувствовавших и действовавших по ее
указаниям.
Другой стороной этой группы людей, как государственных
деятелей, была жестокая травмированность произволом усопшего
деспота. Созерцая картину внутреннего гниения общества -
результат этой тирании - и вспоминая обстановку вечного страха
и неуверенности за собственную жизнь, в которой они
существовали и работали столько лет, они начинали бояться
больше всего рецидивов прошлого, то есть появления среди них
некоего второго Сталина, который опять скрутил бы всех в
бараний рог и повергнул бы страну в окончательную бездну.
Поэтому они старались принять меры к тому, чтобы печальное
прошлое не повторилось. И взамен идеи о полноте коллективного
разума, нашедшего свое конкретное воплощение в разуме
гениального вождя, была воскрешена и громогласно возвещена идея
коллегиальности - идея всенародного разума, воплощенного в
коллективе ЦК и его Президиума.
Но некоторые из этой группы лиц обладали еще и третьей
стороной - конечно, тщательно скрываемой от остальных. Это была
тайная надежда на то, что постепенно из этого коллектива
выдвинется опять единый полновластный вождь, и этим пождем
будет именно он. Невозможно сказать, разумеется, сколько именно
человек из этого конклава таили в себе подобное упование, но во
всяком случае число их было не меньше трех.
Не нужно подозревать, однако, в таких поползновениях всех
трех членов того первого триумвирата, который возник как
наглядное доказательство победы идеи коллегиальности сразу же
после смерти деспота. С уверенностью можно сказать, что о
единовластии мечтал только один из них - тот самый, что
пятнадцать лет стоял у кормила органов государственной
безопасности. Только смерть Сталина спасла его от страшной
расплаты. Но в глазах остальных он был уже разоблачен как
массовый палач, как виновник гибели миллионов невинных. Он не
мог надеяться на то, что его долго будут терпеть в составе
триумвирата. Поэтому ему оставалось одно - отчаянная попытка
переворота и узурпации верховной власти. Если бы этот план
осуществился, это означало бы возвращение к сталинскому режиму
и курс на мировую войну. К счастью, попытка была вовремя
пресечена, виновник расстрелян и, на первых порах, на него
попытались свалить ответственность за массовые нарушения
социалистической законности. Его объявили как бы самозванцем,
не имевшим ни малейших прав на престол и гнуснейшими
махинациями едва не добившимся такого положения, при котором он
мог бы развивать худшие из тенденций того, чьим прямым
продолжателем он себя считал: не своего физического отца,
конечно, как думал в свое время Лжедмитрий, а своего отца
духовного, своего учителя и пестуна. Не обошлось и без
разоблачений истинных или выдуманных фактов, будто
злоумышленник был связан с зарубежным врагом, кующим меч против
Московского государства: на этот раз не с Польшей, конечно,
великодержавное значение которой давно отошло в область
преданий, а с Англией.
Падение этого самозванца было воспринято в трудовых
лагерях как признак того, что сталинский режим должен
измениться в корне. Режим мест заключения, действительно, был
смягчен. Но этого уже было мало: ждали и требовали пересмотра
дел и освобождения. Терпение начало иссякать, и самые отчаянные
или отчаявшиеся подняли в лагерях свой голос. Голоса слились
воедино, и такие цитадели безопасности, как знаменитая Воркута,
каторжные лагеря Норильска, Караганда, Колыма, сотряслись
забастовками и восстаниями. Волнения, так или иначе, были
подавлены, а с другой стороны, начали восстанавливаться
законные методы судопроизводства. Но освободить сразу такое
множество людей, вернуть их домой и обеспечить работой было
невозможно; поэтому никто не мог понять, что его ждет, и общая
напряженность не ослабевала.
Брешь, образовавшаяся в триумвирате, заполнилась между тем
новой фигурой, еще раньше взявшей под свой контроль весь
аппарат правящей партии. Прошел год, полтора - и из триумвирата
выбыл, при довольно неясных пока обстоятельствах, еще один
член, а в 1957 году - еще один. Вместо триумвирата во главе
государства и партии оказался возвышающимся расторопный,
хитрый, жизнерадостный, не лишенный добродушия человек,
подвижный сангвиник, преисполненный решимости исправить ошибки
деспота и способный на некоторые смелые повороты курса, но не
обладавший той независимостью и свежестью ума, которые
позволили бы ему пересмотреть коренные ошибки Доктрины и старой
программы ее конкретного осуществления.
Конечно, от самых смутных догадок о метаисторической
подкладке вещей он был так же далек, как и все остальные. Что и
откуда, в самом деле, мог бы знать этот человек о смятении,
воцарившемся в Друккарге, о вражде между игвами и раруггами,
перерастающей в открытую борьбу, и о том, что санкция
Гагтунгра, покрывавшая российского уицраора столько лет, может
быть вот-вот перенесена на его смертельного врага?
Главное заключалось в том, что 1957 год принадлежал во
многих отношениях уже к совсем другой эпохе, чем, например,
1952, вообще, чем все годы правления Сталина. В эпоху Сталина
великий демонический разум еще мог смотреть на возможную третью
мировую войну как на беспримерный источник гавваха; при этом
желательной представлялась победа Жругра - поэтому и санкция
оставалась на нем, - но даже в случае победы американского
уицраора можно было бы использовать эту победу для будущего
объединения мира на почве нового бездуховного учения,
возникающего из космополитической концепции. Но положение
менялось, и притом в очень странном направлении. Сказочное
возрастание в обеих коалициях мощи термоядерного оружия
принуждало рассматривать вопрос под новым углом. Да, подобная
война сулила бы, действительно, Монбланы и Эвересты гавваха. Но
она сулила и нечто иное: она готова была поставить на очередь
вопрос о физическом существовании человечества и уж во всяком
случае привела бы к сокращению его численности едва ли не на
четверть, к исчезновению целых стран с лица земли, к разрушению
цивилизации, может быть, на целых континентах и, следовательно,
к отбрасыванию человечества (в умственном, техническом и
экономическом смысле) вспять на многие века. Вряд ли могла бы
идти речь о каком бы то ни было объединении человечества после
того, как физически уцелевшие территории оказались бы
отделенными друг от друга зонами радиоактивных пустынь, их
население - пораженным дотоле неизвестными болезнями на целые
поколения вперед, а всеобщий крах экономики принудил бы остатки
народов перейти к самым примитивным способам существования.
Следовательно, цель абсолютной всемирной тирании отодвинулась
бы в неразличимую даль грядущих веков. Поэтому великий
демонический разум отказался от идеи третьей мировой войны и
поэтому же он стремился воздействовать и на Жругра, и на
Стэбинга, и на великих игв Друккарга и Мудтабра с тем, чтобы
парализовать их воинственный пыл, им же самим столько лет
подогревавшийся.
Создавалось положение, столь парадоксальное, какого
мировая метаистория еще не знала: все иерархии Света и высшие
из иерархий Тьмы стремились предотвратить планетарную военную
катастрофу. Некоторые же из низших темных иерархий продолжали
добиваться ее в ослепляющем бешенстве. Высокоинтеллектуальные и
менее кровожадные игвы уже начинали проникаться пониманием
гибельности этого устремления к войне во что бы то ни стало. Но
распухший до фантастических размеров Жрутр с его ограниченным
разумом и феноменальным темпераментом и слышать не хотел об
отказе от роковой схватки. Чем больше он распухал, тем больше
его томил мучительный голод, и эманации народов советского
государства уже было недостаточно, чтобы его утолить: надо было
заставить эманировать для него новые и новые народы. Не хотели
слышать об отказе от схватки и раругги: эти бешено злобные,
алчные существа, какими только и могут быть аллозавры,
претерпевшие миллионы лет инкарнаций в демонических слоях и
давно облекшиеся в каррох, готовы были скорее на революцию в
Друккарге, на низвержение великих игв и на экспансию "ва-банк"
в другие шрастры, чем на прозябание в прежних условиях. Их
интеллект был слишком слаб, чтобы взять под контроль эти
воинствующие инстинкты.
Положение усложнялось еще и тем, что человек, укрепившийся
во главе советской державы, не отличаются ни кровожадностью, ни
воинственностью. Согласно логике власти, он бессознательно
выполнял веления Жругра, поскольку эти воления были направлены
на внутреннее упорядочение государства и на умножение эманаций
государственного комплекса человеческих чувств. Но его
нежестокий от природы характер оставлял в существе его как бы
ряд щелей, сквозь которые могла проструиваться в его
подсознательную сферу также инспирация светлых начал. Если бы
не эта инспирация, никакие разумные доводы не были бы в
состоянии подвигнуть этого человека на такой головокружительный
поворот внутренней политики, самое предположение о котором
вызывало озноб ужаса в его коллегах, - поворот, выразившийся в
разоблачении ряда преступлений Сталина и в массовом
освобождении заключенных.
Трудно охватить и оценить потрясение умов, вызванное его
выступлением на XX съезде партии. Обнародование, хотя бы и
частичное, и запоздалое, и с оговорками, длинной цепи
фантастически жутких фактов, виновным в которых оказывался тот,
кого целые поколения почитали за величайшего гуманиста,
прогремело, как своего рода взрыв психо-водородной бомбы, и
волна, им вызванная, докатилась до отдаленнейших стран земного
шара. А в России? В России "не понимали, что именно произошло
вокруг них, но чувствовали, что далее дышать в этом воздухе
невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории
моменты, когда они имели возможность проявить свою
самостоятельность? - ничего они не помнили. Помнили только, что
у них были Иоанны, Петры, Бироны, Аракчеевы, Николаи, и в
довершение позора этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все
это глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего?.."
Предучел или не предучел тот, кто взял на себя
неблагодарную роль главного разоблачителя, масштабы этого
резонанса во всем мире, но, очевидно, он полагал, что
сокрушительный удар, наносимый таким образом престижу Доктрины,
может быть отчасти парализован аргументами в пользу того
тезиса, что культ личности Сталина не вытекает из Доктрины, а,
напротив, противоречит ей, что это - злокачественная опухоль,
требующая иссечения.
Мириады заключенных, не чаявших спасения, устремились из
лагерей по домам, сея повсюду рассказы о том, что творилось в
этих страдалищах при тиране. Во многих учреждениях поспешно
снимали со стен опостылевшие всем портреты второго вождя; в
ряде городов народ сбросил с постаментов его статуи. В
зарубежных компартиях воцарилось замешательство, перешедшее
кое-где в настоящий раскол. В высших учебных заведениях
Советского Союза брожение умов вылилось в организацию
студенческих дискуссионных клубов, в групповые протесты против
преподавателей и программ, в выпуск полулегальных или
нелегальных журналов, даже в настоящие студенческие забастовки.
В литературных и художественных кругах заговорили о смягчении
обязательных идеологических установок. Все это показывало, что
руководитель государства играет, пожалуй, с огнем.
Предпочтительнее было сделать шаг назад, попытавшись неуклюже
разъяснить, что покойный деспот был хоть и деспот, но, как ни
странно, образцовый коммунист и что не следует сокрушать в прах
все, что им сделано. Литература, искусство, человеческая мысль,
едва высунувшиеся наружу, были заботливо водворены на прежнее
место. И некоторые люди, озираясь с недоумением, начали
убеждаться, что есть нечто общее между курсом третьего вождя и
давними эпохами Бориса Годунова и Александра II: два шага
вперед - полтора назад. А впереди, согласно печальному закону
российской истории, уже маячил призрак реакции, то есть
поворота вспять, как это уже случилось некогда в конце
царствования Бориса и при Шуйском, а позднее - при Александре
III и Николае II.
И все-таки при сравнении нового режима с режимом Сталина у
всякого становилось теплее на сердце. Третий вождь был простым
человеком, любившим жизнь и искренне желавшим, чтобы хорошо
жилось не только ему, но и всем. К сожалению, однако, благих
желаний недостаточно для того, чтобы на земле воцарился мир, а
в человецех - благоволение. Если бы на нашей планете
существовали только государства социалистического лагеря, можно
было бы покончить с собственной военной машиной, а
освободившиеся средства употребить на улучшение жизни масс. Но,
поскольку закрыть Америку не удалось даже Сталину, приходилось
одной рукой форсировать испытания новых и новых средств
массового уничтожения и будоражить освободительное движение в
странах капитализма, а другою - выпускать белых голубков мира,
чтобы любоваться их курбетами на фоне грозных туч. Хотелось
даже самому превратиться в такого голубка и с пальмовой веткой
в клюве перепархивать из страны в страну - в Югославию, в
Индию, в Бирму, в государства мусульманского Востока, даже в
упрямую и недоверчивую Англию. Но так как голубок летал в то
самое время, как по глубинным пластам передавались содрогания
от разрыва новых и новых экспериментальных бомб, то всеобщий
парадиз оставался лишь в мечтах, нисколько не влияя на
трагическую реальность.
В том-то и было несчастье, что руководство никак не
решалось пойти на уступки капитальные: ведь единственной
серьезной уступкой, способной убедить врага в искренности
русского миролюбия, был бы отказ от курса на революционизацию
всех стран, прекращение поддержки соответствующих движений в
Европе, на Ближнем Востоке, в Африке, в Латинской Америке.
Сколь прикровенно ни совершалась эта поддержка, изобличающие
факты выпирали то здесь, то там, обесценивая все тирады о
мирном сосуществовании и возбуждая в великих капиталистических
державах взрывы негодования и злобы. Особенно неистовствовал
Стэбинг, опутавший щупальцами своих монополий и торговых фирм
чуть ли не половину Энрофа. Однако экономического порабощения и
высасывания ему было мало, это была только ступень. Поскольку в
политическом отношении эти страны оставались независимыми,
постольку в них не могла порождаться в заметных размерах и та
эманация государственных чувств, которая была бы направлена к
Соединенным Штатам и служила бы пищей для Стэбинга и для всего
населения американского шрастра. Поэтому Стэбинг не мог
удовлетвориться только экономическим проникновением в эти земли
- ему требовалось и политическое их подчинение, которое
сопровождалось бы включением их в государственную систему
Соединенных Штатов, в их административно-полицейскую,
идеологическую и воспитательную систему, порождающую бурную
эманацию государственных чувств. Вместо же этого Стэбинг
получал пинок за пинком. В Корее и Вьетнаме после взаимных
побоев и укусов дело кончилось вничью, но в Китае его щупальцы
были обрублены самым грубым образом, а впереди маячила
опасность, что то же самое произойдет и во всех арабских
странах. Поэтому каждый случай, когда Доктрина дискредитировала
себя, подхватывался и раздувался так, чтобы вызвать
повсеместное возмущение лицемерием и лживостью всех ее
руководителей, будь то первый вождь, второй или третий.
Первым серьезным ударом, который нанес третий вождь по
международному престижу Доктрины, было разоблачение злодейств
его предшественника. Вторым ударом по этому престижу было
военное вмешательство в дела охваченной антисоветским
восстанием Венгрии. Но мог ли он поступить иначе? Когда и где
допускал Жругр, чтобы у него из щупалец вырвали лакомый кусок?
Какой уицраор был способен мирно созерцать, как у него под
боком вместо верного сателлита оказывается вооруженный до зубов
враг? - Каковы бы ни были личные качества третьего вождя, сколь
острое отвращение ни питал бы он к войне, но логика
великодержавия часто становилась сильнее личных свойств его
характера.
И все же именно его личные качества мешали Жругру. Они не
давали ему превратить этого человека в свое беспрекословное
орудие. Они делали политический курс колеблющимся,
двойственным, ненадежным. Никогда нельзя было поручиться
наперед, что вождь поступит так, как нужно уицраору. И взор
демона великодержавия вонзился в другое существо, более
пригодное. Оно тоже входило в состав советской элиты, но то был
не штатский "хлюпик", а крупнейший из полководцев Отечественной
войны, с громадными военными заслугами, с авторитетом в глазах
народа и особенно армии, человек жгучего честолюбия и
болезненно уязвленного самолюбия, принужденный и так уже
слишком долго и мучительно вводить в какие-то границы свой
бонапартистский нрав. Для роли вождя в условиях третьей мировой
войны нельзя было бы Жругру найти лучшего агента. Этот не
поколеблется швырнуть без предупреждения на потенциального
врага хорошую серию водородных бомб; не опустит в отчаянии рук,
когда на российские города обрушатся такие же; не постесняется
насаждать Доктрину во всемирных масштабах, когда треть
планетарной поверхности будет обращена в золу!
И маршал был сделан орудием третьего уицраора.
Но было, кажется, уже поздно. В Друккарге давно не
осталось даже следов былого единства, и шрастр кипел, как
котел. Раругги рвались в бой, и на них Жругр мог положиться
твердо, но игвы с каждым годом, с каждым месяцем упорнее
сопротивлялись возможностям большой войны. В довершение всего в
начале октября 1957 года Друккарг был потрясен небывалым
событием: отпадением Великого Игвы от демонического лагеря. Это
совершилось с некоторой постепенностью, но для населения
Друккарга неожиданно, даже внезапно. Бывали и в прошлом редкие
случаи, когда некоторые из великих игв прозревали до весьма
высоких миров Света, но при этом они оставались при своем.
Теперь же все получилось иначе. Великий Игва, царствовавший
свыше сорока лет, настоящий столп и опора Друккарга, стал
переходить из некоторых состояний вроде хохха в состояние
такого восхищения, что узрел Христа, и даже не в затомисе
России, а в гораздо более высоком мире, где Спаситель не был
обличен в человекоподобный облик. Это произошло с Великим Игвой
у главного капища, в присутствии множества раруггов и игв.
Небесная встреча переросла в такое воздействие Планетарного
Логоса на духовидца, что его каррох стал стремительно
замещаться телом из сиайры. Эта трансформа совершалась на
глазах у всех. Многие были потрясены и уверовали. Другие пришли
в крайнее замешательство, а раругги - в неистовый гнев. Через
несколько дней отступник был ими растерзан, а прах его собран
раруггами и, так сказать, ортодоксальными игвами и предан
дематериализации: акт, до которого еще не досягнула
человеческая наука.
Тогда разразился бунт великих пленников Друккарга. Я не
буду перечислять имен тех, кто отважился к нему примкнуть; во
всяком случае, российский шрастр еще никогда не видел подобных
зрелищ. Разорвавшими узы гигантами с земли поднимались глыбы
величиной с небоскреб и швырялись по воздуху на ненавистную
цитадель. Цитадель была сильно повреждена. Этот бунт заставил
объединиться игв и раруггов снова. Подоспевший на помощь Жругр
втянул бунтарей в себя и изверг их, по своему обыкновению, на
Дно Шаданакара. Впрочем, вмешательство Синклита Мира быстро
оборвало на этот раз их пребывание там, и все герои были
подняты, наконец, в Олирну. Пленниками Друккарга остались
только те, кто не посмел примкнуть к восстанию.
События в Друккарге развивались, если применимо здесь это
выражение, с кинематографической быстротой. Третий уицраор
почувствовал внезапно, что санкция Гагтунгра с него снята.
Снята потому, что в своем стремлении к мировой войне и в
шрастрах, и в Энрофе он нарушил запрет верховного демонического
разума. Он заметался по Друккаргу, с ревом ярости собирая
вокруг себя раруггов и требуя низвержения власти игв,
прекративших поставку ему питательной красной росы. Ярость
раруггов не уступала ярости их господина. Их глаза,
расположенные по обеим сторонам головы, похожей то ли на жутко
изуродованную лошадиную, то ли на голову мезозойских ящеров, а
размерами напоминавшие небольшой человеческий дом, наполнились
темно-багровой каррохиальной кровью. Крылья, прямые и твердые,
как крыло самолета, хлестали по стенам и кровлям игв. Среди
этого буйства было оцеплено главное капище, и игвы не могли
проникнуть туда, чтобы при помощи своего магического
сатанослужения связаться с Гагтунгром. Знаменитая статуя
первооснователя Друккарга, изображавшая игву верхом на раругге,
была сброшена и повреждена, как эмблема ненавистного подчинения
бывших аллозавров высшему интеллекту игв. Между собой раругги
попытавшись второпях восстановить хоть какую-нибудь дисциплину,
чтобы всем ринуться на завоевание других шрастров. Было
очевидно, что война без помощи игв Друккарга может привести
только к полному погрому: скорбные головы раруггов не были еще
приспособлены к овладению утонченной военной техникой. Среди
них попадались, так сказать, отдельные таланты, но не было
необходимых кадров. Однако недостаточность ума восполнялась
такой телесной мощью, таким неописуемым накалом чувств, такой
яростью, что они верили в свой конечный успех вопреки всему. А
если бы шансов на мировую победу не осталось, они способны были
бы даже на массовое самоубийство - единственно от избытка
злобы.
Место убитого Великого Игвы занял новый. Он был еще
неподготовлен, недостаточно опытен, недостаточно авторитетен; и
не окажись престол вакантным раньше времени, этот игва должен
был бы проходить своеобразную высшую школу еще много лет. Но
лучшего не было, и масса игв, привыкшая к дисциплине,
подчинилась ему за неимением другого выхода.
Наконец в бушующий Друккарг вторглись демонические полчища
Гашшарвы. Исполняя волю Гагтунгра, ангелы мрака и рыфры
надвинулись на уицраора со всех сторон. Жругр отчаянно
сопротивлялся, раругги безуспешно пытались отразить натиск сил,
нездешних не только по отношению к нам, но и с точки зрения
Друккарга. Уицраор был обмотан по всем тысячам своих щупалец
волевыми спиралями. Но уничтожить его, то есть сбросить в
Уппум, было нельзя - он еще мог пригодиться, а кроме того, его
гибель не была бы допущена иерархиями Света, ибо без него
телесная сохранность Российской метакультуры была бы уничтожена
уицраорами Запада в несколько дней. И он был оставлен лежать в
одном из котлованов Друккарга, тяжко дыша. И странное зрелище
представляли собой ангелы Мрака со своими рубиновыми крыльями,
усевшиеся, точно исполинские стрекозы, на волевых спиралях,
окольцевавших его тушу со всех сторон.
Человекоорудие уицраора - маршал - попытался было
действовать в интересах своего инспиратора. Впоследствии
история расскажет нашим детям, а может быть, и нам, каким
образом удалось третьему вождю парализовать эти попытки и
удалить своего соперника. Так или иначе, этому событию можно
было только радоваться, как и всему, что оттягивало мировую
бойню.
Под давлением высших темных начал рарутгам пришлось
устанавливать с игвами некий новый "модус вивенди". Они
добились того, что игвы опять стали поставлять плененному
Жругру красную росу, но в гораздо меньших размерах. Были также
приняты меры к тому, чтобы быстрее сформировать из наиболее
способных рарругов нечто вроде военного командования, которое
со временем должно было отчасти заменить слишком миролюбивых
игв.
Теперь санкция Гагтунгра переносилась на Мудгабр. Но и там
происходило нечто схожее: пыл бунтующих рарругов, жаждущих
новой войны, игвам едва удавалось сдерживать. Великий Игва
усиленно инвольтировался из Дигма, но раругги держали его как
бы в полуплену; духовно-демонические силы, им получаемые, не
удавалось поэтому трансформировать для Энрофа, и его
воздействие на тех людей, которые работали над усилением
военной мощи Соединенных Штатов, едва-едва просачивалось в их
сознание. Результатом было отставание Америки в области
вооружений и такие, казалось бы, сугубо земные явления, как
запоздание запуска искусственных спутников Земли или овладение
межконтинентальными ракетами. Таким образом, некоторые действия
раруггов, диктуемые их ограниченным умом, обращались против них
же.
Урпарп же добивался такого хода вещей, при котором, доведя
мощь военных коалиций до последней грани войны, он заставил бы
перепуганные народы Восточного союза - и, конечно, население
Друккарга - сделать отчаянное усилие для того, чтобы уступить,
отступить, отказаться от военной схватки; чтобы Стэбингу
удалось развить такую силу в своих необозримо-длинных
щупальцах, которая позволила бы ему разворотить все укрепления
в Друккарге, не прибегая к вторжению западных игв и раруггов в
этот шрастр, а в Энрофе - развалить без всякой третьей войны
социалистическую коалицию. Тогда можно было бы ставить вопрос о
всемирном господстве космополитической концепции и о
долгожданном объединении земли под эгидой Стэбинга.
На черном горизонте Энрофа единственным просветом
оставались народы Индии и Индомалайской культуры. Правда,
индийский демиург вынужден был пойти все на тот же роковой шаг
всех демиургов, который приводит к рождению уицраора. Но этот
уицраор - имя его Авардал - с самого начала инвольтировался из
очень высоких миров Света с такою силой, что приоткрывалась
даже некоторая надежда на необычайный акт - на его будущее
отпадение от демонического стана. Нечто схожее совершайтесь и с
Укурмией - юным уицраором Западной Германии, но светлые слои,
надстоящие над Индией, были древней и несравненно сильнее.
Деятельность Авардала контролировалась демиургом и Соборной
Душою Индии, и эта страна, медленно устранявшая тяжкое наследие
иноземного порабощения и отечественного феодализма, являла
собой образ такого необыкновенного государства, которое
поднимается к процветанию, не нарушая, а, напротив, утверждая с
неукоснительным постоянством принципы высокой этики. Остальным
народам, не сумевшим обеспечить для себя такого пути и
приближающимся к роковой грани полного взаимного уничтожения,
оставалось только созерцать эту удивительную страну со
смешанным чувством восторженного восхищения и горестной
зависти.
А положение третьего вождя становилось все отчаяннее. Если
бы он был простым человекоорудием инфернальных сил, ему была бы
неведома моральная трагедия человека, взявшего на себя
необъятную ответственность, а теперь видящего, что никаких
человеческих сил недостаточно, чтобы предотвратить войну, если
только не пожертвовать ради этого и властью своей партии, и
самой Доктриной, и всем тем, что казалось ему неотделимым от
блага человечества. Только орудие уицраора, ничем человеческим
не смущаемое, могло бы переть напролом через войну, через
лунные ландшафты на месте Европы, Азии и Америки, чтобы, уцелев
физически в какой-нибудь глубиннейшей норе, вылезти потом на
свет в качестве владыки остатков человечества. И временами он
поддавался внушениям Жругра. Содрогания этой подземной туши,
пытавшейся ослабить кольца пут, сотрясали все окрестные слои.
Ему уже удалось высвободить несколько щупалец, а так как его
человекоорудие, маршал, сошел с политической арены, вся сила
его инвольтации направлялась теперь, за неимением лучшего, на
третьего вождя. Едва обострялось внешнеполитическое положение,
вождь начинают проявлять столь повышенную энергию и такую
воинственность, какие не согласовывались ни с его возрастом, ни
с характером, ни с жаждой мира. Он переносился из страны в
страну почти со сверхъестественной быстротой, он слал
бесчисленные ноты друзьям и врагам, он совещался со всеми
союзниками, он тут же изобретал и осуществлял новые меры, чтобы
укрепить положение внутри страны, он возвышал голос на весь
земной шар, он предупреждал, уговаривал, заклинал, требовал,
стучал кулаком, угрожал. Но он все-таки оставался человеком, и
моральная трагедия накладываема отпечаток даже на черты его
лица. Править бы ему в другие времена, хозяйствовать бы в
безобидной стране, в уютную, мирную эпоху?
Хорошо было бы и мне писать эту книгу не на грани войны,
не тогда, когда ежедневно барабанят по мозгам одни угрожающие
известия за другими! Хорошо быть уверенным хотя бы в том, что
завтра не превратится в ничто и тот город, в котором живешь, и
сотни других городов во всех странах! Хорошо быть уверенным,
что книгу, которую вынашиваешь всю жизнь, когда-нибудь
прочитают чьи-то внимательные глаза и чья-то душа обогатится
изложенным в ней духовным опытом. Быть уверенным, наконец, что
книга войдет, как один из кирпичей, в фундамент грядущего
всечеловеческого Братства. - Но уверенности такой нет и не
может быть. Уверенность только в другом остается незыблемой
основой всех упований: в том, что если миру удастся избежать
величайшей войны, Роза Мира возникнет, неизбежно и неотвратимо,
сперва в одной демократической стране, потом в других и осенит
собою постепенно все земли мира; если же, вопреки усилиям всех
высших иерархий - и света, и мрака, - война развяжется волей
низших начал тьмы, то Роза Мира возникнет даже на пепелище.
Быть может, тогда она не раскинет надо всеми странами сень
расцветающих ветвей, не превратит земной ландшафт в луга
золотого века. Но она соединит в союз тысячи людей высокого
духа на всех концах земли и станет еще одним препятствием на
пути того, кого уже поднял со Дна и выпестовывает в Гашшарве
великий демон как осуществителя беспредельной тирании на всей
земле, как князя мира.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:47
Профиль ICQ WWW
Site Admin
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29-08, 21:16
Сообщения: 1570
Откуда: Москва
Сообщение 
5 июля 1958 года

* КНИГА XII. ВОЗМОЖНОСТИ *

ГЛАВА 1. ВОСПИТАНИЕ ЧЕЛОВЕКА ОБЛАГОРОЖЕННОГО ОБРАЗА

Во всей своей определенности и во всей своей полноте
Грядущее ведомо только Всеведущему. Перед нами же оно предстает
как непрерывно ветвящаяся цепь дилемм. Каждое звено этой цепи
двойственно: оно составляет пару взаимоисключающих
возможностей.
Мы никогда не смеем сказать с абсолютной уверенностью: при
наступлении такого-то звена человечеством будет сделан выбор
именно этой, а не другой возможности. Я не могу сказать,
например: Роза Мира придет к власти тогда-то и так-то; я даже
не могу сказать, придет ли она к власти вообще. Но если, в
момент наступления определенного исторического звена,
определенной пары возможностей, человечеством будет сделан
выбор в сторону призвания Розы Мира к власти, то с железной
логичностью перед ним вскоре предстанет необходимость выбора
одной из двух следующих возможностей. И если будет сделан выбор
в такую-то сторону, вскоре возникнут очертания новой, третьей
пары; если же в другую - следующая пара возможностей возникнет
перед ним тоже, но она будет иной.
Чем зорче метаисторическое зрение, тем дальше в туманах
будущего различает оно эту цепь ветвящихся дилемм.
История знает и такие явления, даже таких личностей,
которые подготавливались могущественными началами - светлыми
или темными - так тщательно, так издалека, им придавалось такое
огромное значение и столько сил было на эту подготовку брошено,
что они сделались фактически неизбежными. Но как именно
осуществятся эти явления в истории, будут ли они завершены или
прерваны, выполнены согласно мечтавшемуся идеалу или искажены,
а если искажены, то в какой именно степени - этого предрешить
было невозможно, и не только людям, но и разуму высоких
иерархий, потому что невозможно было предучесть, принадлежа к
одному из мировых станов, соотношение борющихся сил в роковую
минуту их решающей битвы.
Еще на рубеже XX века, например, определилась неизбежность
мировой войны. Но будет ли эта война единственной и последней
или предстоит целый тур их, и кто победит в первой войне, и
каков будет - в точности - состав обеих коалиций - это было
ведомо только Богу. Человеческий же взор мог различать лишь
неизбежность мировой войны и наступление вместе с ней эры
великих международных потрясений. Самое большее, на что этот
взор был способен, это проследить, какая новая пара
возможностей возникнет перед историей в случае, если победит
одна сторона, и какая - если победит противная. Лишь взор
величайших духовидцев мог бы тогда, и может теперь, проследить
грядущую цепь дилемм до четвертого или пятого звена.
Таким образом, некоторые узловые события больших процессов
пребывают в грядущем как бы незыблемо предрешенными точками. Но
их чрезвычайно мало, да и они, осуществляясь в истории, могут
принять тот или иной вид, ту или иную степень желаемой полноты.
Рождение Планетарного Логоса в человечестве было предрешено на
тысячелетия раньше, чем оно совершилось в Палестине. Но в каком
народе и в каком веке оно произойдет, стало определяться
несравненно позднее. Вопрос же о том, закончится ли оно Его
победой, полным завершением Его миссии, частичным ли ее
выполнением либо даже временным поражением, - этот вопрос
оставался непредрешенным и непредрешимым до тех пор, пока
борьба не закончилась предательством Искариота. И никто, кроме
Всеведущего, даже Сам Иисус, не мог заранее знать степени
победы или поражения.
Иногда мистический разум и мистическая интуиция испытывают
прозрения и несколько особого характера. Порою взору
прозревающего предстают события далекого грядущего не в
качестве звена будущей цепи дилемм, а в виде более или менее
изолированных картин, неопровержимо убедительных своею яркостью
и оправданностью. При этом целый ряд звеньев, промежуточных
между ними и нашим временем, ряд дилемм более близкого будущего
остается неосвещенным, непонятым или понятым лишь частично.
Такие картины отображают те узловые моменты Грядущего, которые
издавна предрешены и незыблемы, либо же они сказываются
предвидением одной из возможностей исторической
действительности, наиболее вероятной, но не абсолютно
неизбежной и во всяком случае не абсолютно точно воспринятой.
Рождение Звенты-Свентаны в одном из затомисов совершенно
предрешено. Предрешено, следовательно, и рождение Розы Мира в
человечестве. Но когда именно, как именно и с какой степенью
полноты совершится это историческое событие, предвидеть в
точности - свыше наших сил. Ближайшей к нам во времени великой
дилеммой, нависшей над нами как дамоклов меч, является выбор
между третьей мировой войной и всеобщим мирным
сосуществованием. Если война будет развязана, человечество
будет отброшено так далеко вспять, а демонические полчища так
усилятся вследствие обилия гавваха, что со временем станет
возможной даже четвертая мировая война и физическое
самоубийство человечества либо нескончаемая цепь более
локальных войн и переворотов, либо, наконец, объединение мира
под эгидой американского или еще какого-нибудь из уицраоров. В
промежутке же хотя Роза Мира и возникнет в человечестве, но,
вероятно, лишь как подспудное течение, как едва терпимая (а
позднее и вовсе нетерпимая) организация, как слабый светоч в
крипте катакомб. О ее приходе через всемирный референдум к
этическому контролю над универсальным государством думать,
вероятно, уже не придется. Универсальное государство вступит на
путь к универсальной тирании. Промежуток между нашими днями и
приходом антихриста сократится во много раз и во столько же раз
возрастут его физические и, главное, духовные жертвы.
Если же теперь будет сделан выбор в сторону мира - шансов
на это, к сожалению, немного, - Роза Мира получит возможность
проявиться во всей полноте, но - еще только возможность. Само
ее возникновение окружится совершенно иною атмосферой: она
появится в условиях демократического уклада многих стран,
постепенно распространяясь везде и вовлекая в свои ряды лучших
представителей человечества. Тогда предстанет следующая
дилемма: это будет возникшая перед людьми необходимость выбора
между объединением земли под этическим руководством Розы Мира
либо объединение на какой-то иной основе, может быть на основе
космополитической концепции Америки, во всяком случае, на
основе менее духовной, безрелигиозной, морально ущербной. Если
будет выбрано первое - Роза Мира придет к власти и перед ней
откроется дорога к осуществлению всех ее задач. В противном
случае она сойдет на такое же положение едва терпимой, почти
никакого влияния не имеющей организации, на каком оказалась бы
она после третьей мировой войны, с тою, однако, разницей, что
за период от первой до второй дилеммы она успеет достигнуть
широкого разветвления, создаст многочисленные кадры, выдвинет
немало выдающихся деятелей, окажет свое влияние на ход общего
культурного развития и разбросает семена по всему лицу земли.
Обращая взор на различные возможности будущего, я
сосредоточусь только на некоторых из них, чтобы не затеряться в
бесконечности. Я буду говорить о том, как представляется мне
деятельность Розы Мира в том случае, если благоприятное
разрешение цепи ближайших дилемм даст ей возможность поставить
перед человечеством вопрос о ее приходе к универсальной власти.
Чтобы сузить проблему, и без того огромную, и не отвлекаться в
сторону, я с этой минуты не буду более касаться возможностей
отрицательных, то есть таких, какие могут в будущем поставить
перед Розою Мира непреодолимые преграды на пути к осуществлению
ее задач в универсальном масштабе. Будем пока говорить лишь о
светлом! Сердце истерзано ужасами прошлого и настоящего. Озарим
же круги нашей души размышлениями о самых прекрасных из всех
возможностей Грядущего!
Уменьшение жертв темного стана - вот основная из ее задач.
Эта задача - создание в человечестве такого духовного климата,
при котором просветление души переживут не сотни и тысячи, как
теперь, а миллионы. Эта задача - отвращение от миллионов, даже
может быть миллиардов человеческих душ, опасности их
порабощения грядущим антихристом, то есть от гибельного
ущербления их существа и вступления их после смерти на
длительную дорогу искупительных страданий.
Если ставить перед собой такую цель, из нее неизбежно
Если сердце хочет гибели,
ряда задач, разрешаемых последовательно или параллельно.
Поэтому напоминаю еще раз об основных задачах Розы Мира:
воспитание человека облагороженного образа; водворение
всеобщего материального достатка; помощь развитию в
человечестве высших способностей и светлых творческих начал;
консолидация усилий со всеми учениями светлой направленности;
преобразование планеты в сад, а Всемирной федерации государств
- в Братство.
Есть среди этих задач одна, к разрешению которой Роза Мира
сможет приступить еще задолго до своего прихода к универсальной
власти: воспитание человека облагороженного образа. Потому что
для заложения основ этой новой, наиболее одухотворенной
педагогики, не будет еще требоваться всемирного контроля над
всеми школами земного шара. Новая педагогика сможет
формироваться в нескольких отдельных учебных заведениях,
находящихся в распоряжении Розы Мира. А такими учебными
заведениями она сможет располагать, даже пребывая еще на уровне
религиозно-благотворительной организации в условиях свобод,
нормальных для всякой, действительно демократической страны.
Опыт, накопленный в течение такого подготовительного периода,
впоследствии сможет быть перенесен на всеобщую воспитательную и
образовательную систему.
Когда мне случилось говорить о системе воспитания
коммунистического, я отмечал уже некоторые из самых
существенных ее достижений, хотя эти достижения были обкорнаны
и обесценены рядом воспитательно-идеологических подмен. К ним
относились воспитание воли и твердости, правдивости и чувства
товарищества, смелости и стойкости, жизнерадостности и
идейности. Конечно, и человек облагороженного образа будет
смелым и волевым. Но смелость и воля направятся в нем не на
борьбу какого-либо коллектива за гегемонию над остальными, а на
деятельность, имеющую в виду совершенствование сперва себя,
потом условий, в которых формируется другая личность, и,
наконец, не насильственное, а исполненное любовью
совершенствование других. Эта деятельность будет устремлена к
бескровному объединению человечества, к уменьшению страданий
всех живых существ, к возрастанию в человечестве общей суммы
любви и счастья и к доведению Энрофа нашей планеты до
возможного состояния гармонии между всем живым, что населяет
его.
Конечно, такой человек не сможет не обладать в полной мере
высокой правдивостью и чувством товарищества. Ложь может быть
оправдана лишь тогда, когда через ее посредство страдание
другого человека перекладывает на себя или отвращает от
кого-нибудь опасность. Но разглашение чужой тайны, выдача
товарища или донос, в какое благообразное одеяние он ни был бы
облечен, останутся в глазах такого человека постыднейшим из
предательств.
Не может быть чужда такой душе и жизнерадостность. Но эта
жизнерадостность не вырождается в нарочитый оптимизм,
избегающий всего, что намекает на теневые стороны жизни, на
скорбь и угрюмость некоторых иных миров или на опасности
грядущего. Явления жизни и культуры будут вызывать к себе
отношение в зависимости не от того, на оптимистические или
пессимистические выводы они наталкивают, а от того, сужают или
расширяют они диапазон личности, возвышают или снижают уровень
души. содействуют в конечном счете свободе и любви или же
ненависти и порабощению. Такая натура достаточно мужественна,
чтобы смотреть любым чудовищам в глаза, и достаточно развита
духовно, чтобы любить жизнь не только такой, какова она теперь
и здесь, но и такой, каковой она предощущается в мирах
восходящего ряда или в будущем просветленном Энрофе.
Воспитание способности вносить во всякий труд творческое
начало останется одним из краеугольных камней педагогики. Если
потребность в творческом труде не станет неотъемлемым свойством
личности, то в условиях общего достатка и прогрессирующего
сокращения рабочего дня человеку будет грозить пресыщение,
опустошение, паралич духа. Но следует быть готовым к тому, что
представление о пользе и оправданности того или иного вида
труда, о его месте в иерархии творчеств претерпит значительные
изменения. Труд, хотя бы и творческий, направленный на
умножение страданий живых существ, - будь то изобретение
смертоносных средств, или печатание развращающих книг, или
уничтожение животных ради развлечения, ради чревоугодия, ради
так называемой научной пользы, - всякий такой труд будет
восприниматься как атавизм, как нечто дикое и постыдное. И
напротив: многие формы внутреннего труда, раньше
приравнивавшиеся к безделью, найдут свою правильную оценку.
Созерцание, размышление, религиозная деятельность во всех ее
видах, общение с природой, развитие тела, гораздо более
многообразное, чем нынешний спорт, экскурсии или паломничества
к великим очагам и памятникам культуры, занятия, пусть самые
скромные, литературой и искусством, творческая любовь женщины и
мужчины, духовно оплодотворяющее общение друзей, - во всем этом
усмотрится элемент подлинного внутреннего труда, необходимого и
благословенного, и вместо жалких крох досуга этим занятиям
будут отводиться почетные и полноценные часы. Потому что, если
дело способствует углублению, расширению, возвышению или
облагораживанию хотя бы одного, этим самым оно способствует
совершенствованию мира. Если же руководящим стремлением
сделаются в данном случае поиски личного наслаждения,
господству такого стремления объявится непримиримая душевная
война. Потому что незыблема аксиома, что человек, живущий
только для себя, есть даже не нуль, а отрицательная величина в
человечестве.
Кажется, достаточно ясно, чтобы имелась надобность в
специальных разъяснениях, что жажда знаний есть стимул,
всемерно и тщательно развиваемый. Но эта жажда не ограничится
областью знаний, приобретаемых на научных и художественных
путях, но включит в себя познания метаисторические,
трансфизические, религиозные. Разовьется не только жажда
знания, но духовная жажда вообще.
Коммунистическая педагогика, которой мне удавалось лишь
так бегло коснуться здесь, имела в виду развитие также еще трех
свойств натуры, трех отличительных свойств огромной важности:
подчинения личного общему, духа интернационализма и устремления
к будущему.
Не будем касаться того, в какой мере удавалось работникам
этой системы добиваться выращивания этих свойств в воспитанных
ими поколениях. Во всяком случае система добивалась, чтобы
примат общего над личным прочно был усвоен сознанием
воспитуемого. К сожалению, при этом совершались незаметно две
идейные подмены. Под "общим" подразумевалось не человечество и
даже не все население в целом одной или нескольких стран:
подразумевалась часть человечества, объединенная общей, твердо
очерченной идеологией. Все же, оказывавшиеся по ту сторону
этого очертания, расценивались либо как враги - и пощады им не
было, - либо как сегодняшние союзники, причем будущее должно
было решить: станут ли эти союзники вполне "своими", включатся
ли в расширяющийся воинственный коллектив или же сделаются
врагами и тогда будут уничтожены. Такова была первая подмена:
подмена общего групповым. А вторая подмена заключалась в том,
что утрачивалось представление о пропорциях: мелкая, ничтожная
выгода, которую мог извлечь коллектив из самоотречения
личности, считалась выше, чем интерес этой личности как
таковой, даже иногда чем ее жизнь. Мелкое правонарушение
рассматривалось как государственное преступление, а
естественное нежелание человека оторваться навсегда от своей
семьи ради многолетней работы на недоступно далекой периферии
встречало на своем пути целые баррикады, нагроможденные
государством, партией, общественностью.
Новое отношение между личным и общим должно быть
освобождено от этих подмен. Не групповой интерес, не интерес
данного государства или данного общественного движения имеет
право довлеть над личным - такие групповые тираны суть вампиры,
идолы и Молохи, - но благо всего человечества. Человечество не
едино, - возразят многие, - оно разбито на антагонистические
классы, группы и т. д." - Да. разбито, и общее благо его именно
в том и заключается, чтобы оно перестало быть разбито. И
перестало не за счет отсечения одних частей и насильственного
переделывания других, а за счет развития в человечестве
центростремительных сил и изживания центробежных. Чтобы это
единение не обошлось опять человечеству в сотни миллионов
насильственных смертей, в еще большую сумму личных трагедий и
превращение части человечества в обитателей тюрьмы. Уместно
здесь это напоминание или неуместно, но слишком обожглось наше
поколение на этих подменах и этой лжи. И я готов твердить об
этом вновь и вновь. кстати или некстати, лишь бы мой
предупреждающий голос дошел хоть до нескольких умов и сердец,
которым еще предстоит со временем созидать и жить, а может
быть, и таких, которым еще предстоит родиться. - Только так
понимаемое общее достаточно весомо, чтобы претендовать на
примат над личным элементом. Но и этот примат не имеет права
быть абсолютным: правильное соотношение заключается в том,
чтобы большие жертвы со стороны личности приносились ради
действительно больших результатов, а ради мелких, частных
результатов достаточно и мелких жертв.
Тезис интернационализма - это грандиозная сила, и в основе
ее лежит абсолютная правда. Но ложь не замедлила вкрасться и
сюда: мысль, будто все народы по своим характерам, по своей
одаренности и по своему историческому долженствованию равны
между собой, - пустая демагогия. Разумеется, одного или
нескольких народов, особо предпочтенных Божеством перед
остальными и которым поэтому позволено больше, чем остальным, -
нет. Но каждый народ провиденциально предназначен - если
угодно, избран - для решения некоторых особых исторических и
культурных задач; и эти миссии неповторимо своеобразны. Есть
народы - обычно они бывают и численно весьма велики. -
предопределенные к колоссальным ролям планетарного значения:
другие - к заданиям более частным, более узким. Но кому больше
дано, с того больше и спросится. Как для личности, так и для
народа повышенная одаренность и масштаб суть основания не для
повышенных требовании к другим. а только к самому себе.
Одаренность и масштаб обязывают к большему, а вовсе не дают
права на то, на что остальные смертные не имеют права. Вообще,
исключительность не дает абсолютно никаких дополнительных прав:
она накладывает только дополнительные обязанности. Именно такое
понимание заключает в себе опровержение любых расистских или
националистических теорий. Когда нас пытаются уверить, будто
маленький, отсталый, почти ничего не внесший в общую
сокровищницу народ равен народу китайскому, британскому,
германскому или индийскому, - это неубедительно и вздорно,
потому что такой тезис нельзя защитить никаким щитом против
вопиющих и неопровержимых фактов. Истинное опровержение расизма
и любых сверхчеловеческих претензий - народа или отдельной
личности, безразлично - только в указании: noblesse oblige -
доблесть обязывает. Станет ли кто-нибудь, кроме людей,
пребывающих в этическом отношении на уровне дикарства,
оправдывать эксплуатацию бедных богатыми или слабых сильными? И
только нравственные дикари могут полагать, будто большая
национальная одаренность и мощь дают народу право на
эксплуатацию меньших. К сожалению, лицемерная болтовня о
пресловутом "бремени белого человека" успела внести профанацию
и сюда. Если бремя белого человека и существует на свете, то
это не бремя колонизатора, а бремя высокоинтеллигентных
существ, обязанных просвещать темных, кормить голодных, нести
радость горюющим, лечить больных, поднимать отсталых, озарять,
украшать и смягчать их жизнь. Вот истинное бремя великих наций!
Ясно, что никакой националистический бред не может даже и
пытаться возникнуть на почве духовных полей, осененных голубыми
лепестками Розы Мира.
Остается еще третья черта старой педагогики - устремление
к будущему, - великая черта! Черта, прекрасно и гордо
отличающая людей, воспитанных этой системой. Такой человек
мыслит перспективно. Он мечтает и верит в солнце грядущего, он
вдохновляется благом будущих поколений, он чужд себялюбивой
замкнутости. Это устремление к будущему - огромный шаг вперед,
но оно еще не совершенно. Доктрина насытила это представление о
будущем определенным содержанием, сниженным и упрощенным.
Практически это представление сформировалось из двух величин:
материального изобилия и покорения природы. Такое представление
прямолинейно, как рейсшина. Оно лишено духовности, как бетон, и
материалистически наивно, как высказывания школьника 7-го
класса у пионерского костра. Да, панорама грядущего
предполагает, конечно, и материальный достаток, а впоследствии
даже изобилие. Но всеобщий достаток может быть достигнут
сравнительно скоро, это только первый этап, только необходимое
условие для умственного и духовного расцвета. В XXI веке
человек будет так же мало восторгаться этим достатком или
изобилием, так же мало обращать на него внимания и переживать
его душевно, как современный житель Нью-Йорка или Москвы
относится без интереса и восторга к существованию, например,
канализации или автобусного сообщения. Человек следующего
столетия будет пользоваться материальным достатком, а позднее
изобилием - и только. Что же до покорения природы - понятия,
носящего агрессивный, империалистический, чуть ли не
колониалистский оттенок отношения человека к природе, то ему в
противовес выдвинется идея гармонизации взаимосвязей между
природой и человеком. После четкого осознания двойственного
характера природы, ее провиденциальных и демонических начал,
человек вмешается в жизнь природы таким образом, чтобы босого я
с демонизмом в ней, а с ее светлой стороной установить
теснейшее взаимопроникновение. Он будет озабочен не только тем,
чтобы извлекать из нее новые и новые энергетические ресурсы, но
и тем, чтобы способствовать духовному развитию животного
царства, гармонизировать отношения между видами,
совершенствовать растительное царство и весь природный
ландшафт, а со светлыми стихиалями установить отношения любви и
дружбы.
Действительным пафосом тех эпох будут возрастание духа
любви - во-первых; творчество, точнее богосотворчество во
множестве видов и форм - во-вторых; просветление природы -
в-третьих; разрушение преград между физическим миром и другими
мирами - в-четвертых; радость жизни, кипящей и в Энрофе, и во
многих других мирах, - в-пятых; и высшие формы богопознания -
в-шестых. Устремление к такому будущему - вот что отличит
человека облагороженного образа от человека всех предыдущих
культурных ступеней.
Чем же может характеризоваться умственный облик такого
человека?
Непрерывно растущей жаждой знания, которая питается
непрерывно растущей эрудицией; навыками самостоятельного
мышления и интеллектуальной независимостью; свободным и
счастливым чувством преклонения перед явлениями Глубокого и
явлениями Великого.
Что характеризует его эстетический облик?
Развитие неотъемлемой потребности художественных
впечатлений; высокоразвитый вкус; знание и понимание искусств
прошлого и их памятников; органическая потребность в
художественном творчестве, хотя бы и малого диапазона;
свободное и счастливое чувство восхищения перед явлениями
Прекрасного.
Что характеризует его облик нравственный?
Деятельная доброта к окружающим; способность горячего
сострадания и сорадования; чувство единства общечеловеческого;
чувство единства космического; свободное и счастливое чувство
благоговения перед явлениями Высокого.
Что же характеризует его облик религиозный?
Живое переживание нашего материального слоя как одного из
слоев Шаданакара; внутренняя работа над раскрытием органов
духовного воспринимания; вседневное ощущение жизни как
мистерии; знание религиозных форм прошлого и настоящего; умение
со-веровать всем религиям, то есть понимать опыт и учение
каждой из них как отражение одного из рядов духовной
реальности; императивная потребность собственного участия в
религиозной жизни и творчестве человечества; способность к
чувству захватывающей радости от участия в них.
Чем же, наконец, может характеризоваться внешний, телесный
облик такого человека?
Мне кажется, его телосложение будет стройным, движения
пластичными, походка легкой, мускулатура гармоничной, а лицо -
открытым, высоко интеллигентным, исполненным приветливости и
как бы светящимся изнутри. Потому что в основу физического
развития кладется заповедь о дружбе со светлыми стихиалями; ею
с детства пронизываются спорт, танец, игра. И еще потому, что
он отчетливо сознает двойственность природы и не дает проникать
в свое существо инвольтациям темных сил. Как солнечное дитя,
проходит он сквозь свои ранние годы, и воистину юного бога
напоминает он, вступая в молодость. В легкой одежде по цветущей
земле идет он, ее сын, ее друг и ее преобразователь, старший
друг птиц и зверей и собеседник ангелов, строитель
прекраснейших городов, совершенствователь гор, лесов и пустынь,
хозяин планеты-сада.
Так выступает перед внутренним зрением грядущий человек
облагороженного образа.
Из этой характеристики ясно, на развитие каких задатков
натуры будут направлены в основном воспитательные и
образовательные усилия.
В отрыве от природы развитие этих свойств было бы крайне
затруднено. Поэтому основным типом общеобязательной средней
школы мне представляется колледж-интернат, расположенный или за
городом, или на окраине города. Те же колледжи, которые будут
обслуживать детей, живущих в городской обстановке дома, должны
по крайней мере обеспечивать их летними выездами за город на
все лето. И если классные занятия будут продолжаться не восемь
или девять месяцев в году, а только семь, и если срок обучения
в начально-средней школе займет не десять, а двенадцать или
тринадцать лет - в этом нет ничего страшного. Ведь впереди не
будет ждать молодежь никакое жерло воинской повинности; никакая
гонка вооружений или соревнование между двумя
политико-экономическими системами не будет подхлестывать
жизненного темпа, и если человек будет заканчивать свое высшее
образование даже к тридцати годам, это будет означать только
то, что он выходит в жизнь не узким специалистом, а человеком в
полном смысле этого слова.
Не должно отпугивать и дискредитированное слово
"интернат". Никакой изоляции учеников от жизни такой интернат
не предполагает. Учащихся свяжут с обществом многообразные
нити: рабочая помощь - с крестьянскими хозяйствами,
художественная самодеятельность - с клубами и со школами
открытого типа, выходные дни - с семьей, спортивные праздники -
с молодежными организациями, экскурсии - с музеями, заводами,
научными учреждениями, путешествия - с различными культурными и
общественными слоями своей страны и других стран. Называть
такое заведение закрытым можно только условно. Цель, ради
которой детям стоит большую часть времени проводить в стенах
колледжа, заключается, конечно, не в отрыве их от жизни или от
семьи, а совсем в другом. Такой уклад обеспечивает наиболее
целесообразное использование времени, позволяет более
многосторонне воздействовать на ученика и способствует развитию
чувства коллектива.
От педагогов таких школ потребуются, конечно, особенно
внимательная подготовка, тонкий педагогический такт и глубокое
понимание своей задачи. Надо, чтобы интернат стал чем-то
средним между товариществом и семьей. Все, отдающее казенной
сухостью, чинной официальностью, начальственной холодностью, а
тем более муштрой, не должно сметь приближаться к этому зданию
на пушечный выстрел. Ведь личность, формирующаяся здесь, должна
быть способна жить в обществе, основанном на добровольности, а
не на принуждении. Конечно, система запретов, наказаний и
поощрений в какой-то мере останется, особенно вначале. Но она
будет играть только подсобную роль и сведется к минимуму.
Следует не внушать страх перед наказанием, а развивать
качества, делающие совершение недолжного невозможным. Не страх
и не тщеславие будут мешать воспитаннику лгать, обижать
слабейших, пренебрегать учением, совершать поступки
антиобщественные, антитоварищеские или жестокие по отношению к
животным: это постепенно будет становиться для него невозможным
потому, что ему помогут полюбить дружелюбие, правдивость,
храбрость, сострадательность. С малых лет ему привьют вкус к
труду, вкус к творчеству, вкус к внутренней и внешней
культурности. Только из этого может проистекать органично и
естественно отвращенье к безделью, отвращенье к невежеству,
отвращенье к жестокости, бездушию и себялюбию. Я не педагог, да
и не место здесь было бы выдвигать подробные методологические
проекты. Здесь можно говорить лишь о задачах педагогической
системы Розы Мира и о ее основных принципах.
Религиозно-этическое и религиозно-художественное
воспитание учтет, надо полагать, прискорбный опыт таких
архаических дисциплин, как, например, печальной памяти "закон
Божий". Не замкнутым в неподвижные кристаллы догматики, не
затиснутым в одну узенькую дисциплину, непримиримо
противоречащую всем остальным, должно оно быть, а действительно
воспитанием, пронизывающим и освежающим все. Спорт, купанье,
прогулка, садоводство, цветоводство, возня с животными, игра -
все переплетется с веселыми, поэтичными, радостными действами,
вводящими в культ стихиалей. Учение, занятия искусствами,
чтение, пение, посещение музеев и храмов, беседы на темы
культуры, истории и метаистории соприкоснутся с глубокими и
торжественными обрядами, вводящими в культ синклитов.
Насыщенный, деятельный день, обогативший ум и сердце, хорошо бы
завершать чтением вслух священных книг - не более одной главы
ежевечерне, и чтобы читали при этом вслух поочередно все -
мальчики и девочки. Великое будет несчастие, если такой уклад
выродится где-нибудь, благодаря неподготовленности учителей, в
цепь нудно-обязательных повинностей. Задача в том, чтобы
раскрыть перед каждым ребенком внутреннюю поэзию, красоту,
глубину и возвышенность этих религиозных действий. Если же все
это будет понято и почувствовано - возникнет потребность в них,
не нуждающаяся ни в каких подталкиваниях.
Но избежать введения в программу некоего учебного
предмета, посвященного специально миру религиозных идей,
конечно, не удастся: наряду с развитием собственного
религиозного мира чувств в душе ученика требуется и наличие у
него систематически приобретенных религиозных знаний. Мне
думается, что такие знания ученик мог бы черпать из специальной
дисциплины - всеобщей истории религий, излагающей со всею
объективностью, какая только возможна, духовную эволюцию
человечества. Ее надо будет тесно увязать с курсом политической
истории, который в свою очередь должен быть сильно расширен и
образно оживлен путем включения в него материалов по истории
искусств, наук, философии и материальной культуры. И, само
собой разумеется, эти дисциплины обогатятся, насколько будут
позволять время и средства, демонстрацией фильмов, устройством
выставок и телепередач, кружковой работой, посещением храмов
различных конфессий и очагов народной религиозной жизни.
Вообще, заботливо пестуется и всячески поощряется
творческое начало: взращиваются малейшие ростки музыкального,
словесного, сценического, архитектурного, живописного,
философского, религиозного творчества. Культивируется, как уже
сказано, творческое отношение ко всякому труду, отвращение к
насилию, к разрушению, к подавлению чужой воли.
О допущении таких забав, как рыбная ловля, охота или
составление энтомологических коллекций, не может быть и речи.
Какая там охота! Хороши были бы педагоги, пекущиеся на словах о
развитии доброты и любви и в то же время спокойно созерцающие,
как их воспитанники развлекаются мучениями животных. Начинать
придется, вероятно, с категорического запрещения подобных
забав, а потом отвращение к мучительству живых существ станет
органически вытекать из любви к ним, любовь же разовьется через
уход за прирученными животными. Постепенно чувство близости
стихиалей начнет пронизывать повседневную жизнь; будет
тщательно поддерживаться состояние готовности к этому
восприятию. Организм закаляется физическими упражнениями,
одежда облегчается, тело открывается прикосновениям стихий,
насколько позволяет климат, обувь упраздняется, исключая часы
пребывания в морозную погоду под открытым небом.
В связи с этим мне приходится коснуться одной группы
приемов, более частной, подсобной, но, на мой взгляд,
практически важной.
По-видимому, уже недалеки те времена, когда открытие
естественными науками особого рода излучений земной поверхности
заставит изменить взгляд на многое. Экспериментальное
исследование установит, что различным ландшафтам свойственны
различные виды и степени этого излучения и что оно, проникая в
нас через прикосновение, то есть через подошвы ног, а при
купании - через всю поверхность тела (в слабейшей степени -
через воздух) беспрерывно и мощно воздействует на человека - не
столько на его организм в целом, сколько на нервную систему и
психику. Однако с излучениями, исходящими из раскаленных недр
земного шара, эти эманации верхнего слоя коры не имеют никакой
связи. Выяснится также, что материальная среда населенных мест,
в особенности их почва и, в меньшей степени, стены зданий,
отдают эманацию другого типа, оказывающую на нас несколько
иное, но не менее благотворное воздействие. Позднее будет
установлено, что почва есть как бы резервуар, накапливающий,
хранящий и отдающий энергию излучений за огромные промежутки
времени, а сами источники излучений пребывают в мирах другой
материальности, хотя их передвижение в пространстве там
отражается на состоянии стихий и всего ландшафта здесь. Я не
физик, и делать прогнозы о будущем ходе развития естественных
наук - не мое дело; я буду спокойно ждать, пока физика подойдет
к дверям, за которыми распахиваются трансфизическая глубь и
даль; пока она укажет с обстоятельностью, свойственной точным
наукам, что один из этих двух классов эманаций принадлежит
слоям некоторых стихиалей природы, а другой - некоторым
стихиалям именно населенных мест и, главное, арунгвильте-пране
человечества.
Что купание, воздух и солнце полезны, всем давно известно;
теперь уяснится, что польза эта во много раз глубже и
многостороннее, чем думали, и что еще полезнее сама земля.
Окажется, что самое полезное заключается в том, на что раньше
не обращалось внимания, и что обувь является не только защитой
изнеженных ног от поранений, но и основной преградой между
нашим организмом и излучениями земли. При этом подтвердится,
что ходить босыми полезно не только среди природы, где почва
отдает излучения стихиалей, но и в населенных местах, где
убывание этих излучений восполняется эманацией жизненной силы
человечества. Открытие это перевернет систему физического
воспитания, во многом изменит спорт и быстро отразится на
одежде. Опрокидывая архаические приличия Европы и Америки и
заглушая восклицания недоумевающих снобов беззаботным топотом
босых ног, новая мода превратится в обыкновение молодежи, потом
во всеобщий обычай, и ему географические и сезонные границы
положат только морозы северных зим. Впрочем, это - частности, и
об этой смене обычаев можно было бы не упоминать, если бы суть
вопроса исчерпывалась оздоровительным значением. В
действительности, этот вопрос глубже, чем может показаться на
первый взгляд.
В числе пяти внешних чувств человека имеется одно, до сих
пор почти не осмысленное, даже заклейменное каким-то странным
пренебрежением. Наши языки выработали пару глаголов: слушать -
слышать. Выработали другую: смотреть - видеть. Но в осмыслении
нашего чувства осязания и того, что мы можем воспринимать через
него, произошла какая-то заминка, несоразмерное запоздание. Мы
обычно "осязаем" в смысле механического получения осязательных
впечатлений, но отнюдь не осязаем в смысле осознанности этих
впечатлений. Как бы "смотрим", но не "видим", "слушаем", но не
"слышим". Кто и когда испытывает хоть каплю удовольствия и хоть
секунду задумывается над тем, что он чувствует, прикасаясь к
предметам обихода, к стенам и полу жилищ, к растениям, к воде,
к земле? По крайнем мере, половина человечества, то есть свыше
миллиарда людей, ходит босиком. Разумеется, это здорово,
полезно и удобно. Но одни при этом не испытывают вообще ничего,
сколько-нибудь заметного, другие - чисто телесное удовольствие,
поскольку поступь разутого человека, к этому привычного, вообще
легче и свободнее. Если же я знаю, что всякий мой шаг есть
прикосновение к телу родимой Земли, что малейшие изгибы почвы,
изменения ее влажности и сухости, прохладности и теплоты,
шершавости и гладкости, мягкости и твердости, плотности и
рассыпчатости есть не что иное, как ее речь ко мне, не что
иное, как прикосновение к подошвам моих ног этой всеобщей
Матери, любящей меня как свое дитя и еще какою-то непостижимо
горячей, сверхчеловеческой любовью,- я испытываю, кроме
телесного удовольствия, непередаваемое чувство, похожее на
ласку любви, и теплую, упоительную радость.
Множество людей на юге ходит босиком и в городах. При этом
в силу привычки они - по крайней мере большинство их - не
испытывают, кажется, ничего. Но если бы эти люди вслушались в
глубину собственного осязания! Если бы они осознали, что здесь
жили, дышали, ходили, трудились, любили тысячи и миллионы, - то
самое человечество, к которому принадлежат и они! Если бы они
вникли, как по их существу поднимаются от этого невзрачного
асфальта токи, горячие не физическим, а каким-то другим теплом!
Если бы они осознали все это, они осознали бы также и то, что,
ступая по этим камням босыми подошвами, они испытывают, кроме
физического удовольствия, особый прилив сил, веселых и горячих,
бодрящее чувство полноты жизни, чувство единения с целым.
Чтобы развить в себе способность постоянной фиксации
обязательных восприятий и углубленного их осмысливания, не
требуется ни обременительных медитаций, ни сухой умственной
гимнастики. Я никому не собираюсь навязывать эту методику, но
не считаю нужным скрывать те способы, которые давали мне
проникать в природу глубже обычного, а силу радости от общения
с нею и с жизненной силой человечества увеличивали во много
раз. Для этого следует развить в себе способность "бокового
осязания". Сосредоточивая сознание на чем угодно и в то же
время воспринимая осязанием различные предметы, к которым
прикасаешься, надо фиксировать их определенным уголком
сознания, время от времени как бы обращая на них взор мысли и
осмысляя их. Это - первое. Второе - связать "боковое осязание"
с тем общим отношением к физическому слою, которое я бы назвал
готовностью к восприятию его сквожения. Мир заговорит с нами
тысячами голосов, каждый будет полон своеобразия,
выразительности и неожиданно глубокого смысла. Ветер перестанет
быть механическим напором множества мертвых молекул воздуха на
наше лицо и тело: он явится нам либо лаской чудесных невидимых
существ, либо неистовыми забавами другого, более сурового слоя.
Земля, по которой мы до сих пор равнодушно ступали, тупо
отзываясь лишь на крайний жар или холод, теперь заговорит с
нами живым языком. Она заговорит через наши смеющиеся от
радости подошвы ног то шаловливыми восклицаниями ручьев и
лужиц, то покалывающим смехом валежника и хвоей в бору, то
взволнованным речитативом сухой дороги. Она заласкает нас
влажной глиною лесных тропинок, трогательной нежностью травы,
суровой мудростью камня и мягчайшими коврами дорожной пыли. -
"И равнодушная природа красою вечною сиять"... Бедный Александр
Сергеевич! Довелось же ему родиться во времена, когда
недоступно было господам дворянам это босое счастье! Теперь
природа перестала бы казаться ему равнодушной: он ощутит бы с
неопровержимой достоверностью, что не только он любит ее, но и
любим ею.
Углубление и осмысление чувства осязания и постоянное,
повседневное пользование им - вот, на мой взгляд, одна из
существенных линий в той воспитательной системе, которая имеет
в виду развитие способности трансфизического познания. Как
будто раньше мы рассматривали в лупу участок органической
ткани, различая ее строение и сокращения ее волокон, ничего не
выражающие... теперь же взглянули простым ясным взором и поняли
вдруг, что перед нами - телесная ткань прекрасного лица,
живущего глубоко осмысленной жизнью и полного выразительности.
Бессмысленная громада мертвой материи - раньше; ослепительно
прекрасное, мощно живущее, мудро и любовно взирающее на нас и
на мириады существ Лицо Мира - теперь.
Естественно, что и профиль будущего колледжа изменится
сравнительно с современной средней школой: углубится и
расширится гуманитарный цикл. Увеличение курса истории и
введение курса истории религий в широком аспекте этого понятия
потребует большого числа дополнительных часов: эти часы будут
найдены путем удлинения сроков обучения. Возможно, что в
старших классах придется прибегнуть к системе трех уклонов:
гуманитарного, естественнонаучного и технического. И независимо
от того, собирается ли оканчивающий поступать в высшее учебное
заведение или готовится к практической работе, ему обязана
предоставляться годичная стипендия для путешествия,
коллективного или индивидуального, в любую интересующую его
страну или ряд стран - для расширения кругозора, для
ознакомления с природой и культурой, для установления связей.
Сеть специальных молодежно-туристских очагов во всех странах и
работа в этих очагах высококвалифицированных педагогов
предохранят большинство стипендиатов от растраты этого золотого
времени на пустяки и помогут им избежать случайных и бесплодных
увлечений.

_________________
О Деви! Ты-разум, небо, воздух, огонь, вода, земля. Ничто не существует вне тебя при твоем превращении. Ты стала священной королевой Шивы, чтобы изменить свою собственную блаженную форму сознания на форму мира.


15-10, 01:48
Профиль ICQ WWW
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Ответить на тему   [ Сообщений: 51 ]  На страницу Пред.  1, 2, 3, 4  След.

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 0


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения

Найти:
Перейти:  
cron
Powered by phpBB® Forum Software © phpBB Group
Designed by ST Software for PTF.
Русская поддержка phpBB